– А вижу мужика из Прентисстауна. Прентисстаунского мужика с типичной прентисстаунской грязью по всему его прентисстаунскому Шуму.
– Ты не это видишь, – покачала головой Хильди. – Присмотрись.
Евойный Шум и так уже давил на меня, прям как руками, ломился в мои мысли, обыскивал, што твою комнату. Злой, пытливый, Шумный, как пожар, и такой грубый да дерганый, што ни волоска от него не спрячешь.
– Ты знаешь закон, Хильди, – прорычал он.
Закон?
– Закон – для мужчин, – спокойно отрезала она, словно мы там стояли и о погоде трепались.
(Она, што ли, не видит, какой у него Шум красный? С красным особо не потолкуешь.)
– Ентот щен – еще никакой не мужчина.
– Мне еще двадцать восемь дней до, – брякнул я, не подумав.
– Твои цифры ничего тут не значат, пацан, – сплюнул Мэтью. – Мне плевать, сколько тебе еще дней осталось.
– Успокойся, Мэтью, – приказала Хильди – куда суровее, чем, по-моему, стоило, но он, к моему удивлению, побито на нее посмотрел и отступил на шаг. – Он бежит из Прентисстауна, – добавила она уже мягче. – Он беглец.
Мэтью недоверчиво на нее глянул, потом на меня, но все-таки нож приопустил. Чуть-чуть.
– Совсем как ты когда-то, – закончила мысль Хильди.
Чего?
– Ты тоже из Прентисстауна? – выпалил я.
Ножище взлетел обратно, и Мэтью чуть не кинулся на меня – достаточно свирепо, штобы Мэнчи разорался: «Назад! Назад! Назад!»
– Я из Новой Елизаветы! – прошипел Мэтью сквозь стиснутые зубы. – Ни из какого не из Прентисстауна, мальчишка, и не забывай об этом, никогда!
В Шуме у него проглянули более четкие вспышки: невозможные вещи, безумные, быстрым потоком, словно он не сумел с собой совладать, хуже самых худших видаков, которые мистер Моллот украдкой показывал самым старшим и беспутным из городских мальчишек, где люди вроде бы умирали прямо по-настоящему, только ты же все равно никогда не знаешь… Картинки, слова, крики, кровь…
– Прекрати сию же секунду! – рявкнула Хильди. – Взял себя в руки, Мэтью Лайл, быстро!
Его Шум внезапно отступил, но продолжал подспудно кипеть – контроля поменьше, чем у Тэма, но все одно больше, чем у любого из прентисстаунских.
Не успел я это подумать, как он опять замахнулся своим тесаком.
– Ты даже думать не будешь этого слова у нас в городе, малец, – прошипел он. – Если жизнь тебе дорога.
– Никто не будет угрожать моим гостям, пока я жива, – очень четко и громко произнесла Хильди. – Это ясно?
Мэтью глянул на нее, не кивнул, «да» не сказал, но было ясно, што ему ясно. И што ему это не нравится – тоже. Его Шум все еще наседал и наскакивал на меня, даже шлепать пытался. Но тут он переключил внимание на Виолу.
– А это еще кто у нас такая? – вопросил он, показывая на нее тесаком.
Все дальнейшее случилось быстрее, чем я хоть одну мысль успел подумать, клянусь.
Вот я почти што прячусь позади всех, а вот уже стою между Мэтью и Виолой, наставив собственный нож на него, и Шум мой валится лавиной, а с языка слетает:
– Два шага назад от нее, и быстро.
– Тодд! – вскрикнула Хильди.
– Тодд! – залаял Мэнчи.
– Тодд! – взвизгнула Виола.
Но я стоял там, перед ними, с ножом наголо, а сердце колотилось так, словно наконец-то поняло, што это я делаю.
Назад пути не было.
Вот как, скажите мне на милость, это случилось?
– Дай мне повод, прентисстаунский! – Мэтью покачал ножищем. – Только дай мне повод.
– Довольно! – сказала Хильди.
На этот раз в ее голосе было што-то эдакое – вроде как правило или даже закон. И Мэтью вздрогнул, пусть и совсем чуть-чуть. Он все так же прожигал меня взглядом и Хильди тоже, все так же тыкал ножом, и Шум у него дергало, как воспаленную рану.
А потом лицо у него эдак сморщилось…
И он, вы мне не поверите, заплакал.
Яростно, злобно, стараясь перестать, – но стоял, огромный, как бык, с тесаком в руке, и ревел слезами.
Я ну совсем этого не ожидал.
– Убери нож, Тодд-щен, – голос Хильди слегка прикрутил можность.
Мэтью уронил тесак наземь, зарылся в локоть, зажмурился и затрясся, постанывая и подвывая. Я оглянулся на Виолу. Она таращилась на Мэтью во все глаза, смущенная не меньше моего.
Я руку с ножом-то опустил, но убирать оружие не стал. Рано еще.
Мэтью судорожно глотал воздух, плескал вокруг болью и горем из Шума, и гневом, конечно, тоже – на то, што так, при всех, потерял контроль.
– Оно должно было уже кончиться, – выкашлял он. – Давно должно было.
– Я знаю, – Хильди шагнула вперед и положила ему руку на плечо.
– Да што происходит? – выступил я.
– Не твое дело, Тодд-щен, – сказала Хильди. – У Прентисстауна печальная история.
– Вот и Тэм то же говорил, – буркнул я. – Как будто я не знаю.
– Ты и малой толики об этом не знаешь, малец. – Мэтью поднял глаза и скрипнул зубами.
– Всё, – оборвала его Хильди. – Этот мальчик тебе не враг. – Тут она перевела взгляд на меня: – И именно по этой причине он сейчас уберет нож.
Я покрутил нож в руке, но потом все-таки убрал за спину. Мэтью еще попрожигал меня взглядом, но отошел, действительно отошел, и, интересно, кто же такая Хильди, што он ее вот так слушается.
– Они оба невинны, аки агнцы, Мэтью-щен, – сказала она.
– Невинных нет, – горько пробормотал он, схлюпнул последние слезы вместе с соплями и еще покачал тесаком. – Ни одного.
Он развернулся и зашагал обратно в сад, не оглядываясь.
Все остальные продолжали на нас глазеть.
– День только занялся, – сообщила им Хильди, оборачиваясь полный круг, штобы посмотреть на каждого. – Времени для встреч и приветствий еще хватит.
Работники один за другим возвращались к своим деревьям, корзинам и всему остальному; кто-то еще продолжал таращиться, но в основном работа опять пошла своим чередом.
– Вы тут главная или што? – осведомился я.
– Или што, Тодд-щен. Пошли, вы еще даже города не видели.
– Што за закон, про который он говорил?
– Долгая история, щеночек. Я тебе потом расскажу.
Дорога, все еще достаточно широкая для людей, телег и коней (хотя кругом попадались одни только люди), гнулась дальше через разбросанные по склонам долины сады.
– Что это за фрукты у них? – Виола проводила глазами двух женщин, перешедших дорогу прямо перед нами: каждая – с полной корзиной.
– Сосна гребешковая, – отвечала Хильди. – Сладкая, што твой сахар, и витаминов куча.
– Никогда про такую не слышал, – вставил я.
– Неоткуда было, – кивнула она.
Слишком много деревьев для поселения, в котором человек пятьдесят от силы.
– Вы только этим тут и питаетесь?
– Вот еще. Мы торгуем с другими городами, дальше по дороге.
У меня в Шуме прописалось такое удивление, што даже Виола и та слегка прыснула.
– Ты же не думал, што во всем Новом свете только два поселения, а? – лукаво спросила Хильди.
– Нет. – Я почувствовал, как физиономия у меня заливается краской. – Но все остальные поселения погибли в войну.
– Гм, – сказала Хильди, кусая губу, но ни слова не говоря.
– Это и есть Убежище? – тихо спросила Виола.
– Какое Убежище? – встрял я.
– То, другое поселение. – Она по-прежнему на меня не смотрела. – Вы сказали, в Убежище есть лекарство от Шума.
– Пффф! – фыркнула Хильди. – Енто все слухи и шпекуляции.
– Убежище – это реальное место? – не унимался я.
– Это самое первое и крупное из поселений, – ответствовала она. – Самое похожее на город из всех, што есть в Новом свете. Много миль отсюда. Не для крестьян типа нас.
– Никогда о нем не слышал, – снова брякнул я.
Они обе промолчали, но у меня возникло ощущение, што только из вежливости. После происшествия с Мэтью и ножами Виола так на меня и не взглянула. По чести, я и сам не знал толком, што это вообще такое было.
Так што мы просто шли себе и шли.
В Фарбранче было штук семь зданий – меньше, чем в Прентисстауне, но насколько же он был другой! Дома как дома вроде бы, но я будто перескочил из Нового света в какое-то совсем другое место.
Первой мы миновали маленькую каменную церковь, такую свеженькую, чистую, открытую – не чета той тьме, в которой завывал Аарон. Дальше были магазин и механическая мастерская при нем, хотя никакой тяжелой техники кругом вроде не наблюдалось. Даже ни одного делебайка, даже сломанного. Потом шло здание типа зала собраний, потом с медицинскими змеями на фасаде и два типа как сарая – наверное, склады.
– Немного, – кивнула Хильди. – Но это дом.
– Не ваш дом. Вы в другом месте живете.
– Как и большинство остальных. Даже когда попривыкнешь, хорошо, когда рядом, в дому, только Шум твоего суженого. Как-то оно чересчур весело в городе-то.
Я прислушался к веселью, но это все равно был даже близко не Прентисстаун. В Фарбранче, конечно, был Шум, мужчины занимались своими скучными повседневными делами и трещали обычными, ничего не значащими мыслями. Хрусь, хрусь, хрусь и за десяток дам семь и послушай, как она поет, нет, ты только послушай и сегодня вечером придется починить и да он же оттудова упадет и так далее – все такое беззаботное, безопасное, словно теплую ванну принимаешь, по сравнению с черным Шумом, к которому я привык.
– Он, бывает, и чернеет, Тодд-щен, – заметила Хильди. – У мужчин нрав бывает крут. И у женщин тоже.
– Кое-кто сказал бы, што невежливо все время подслушивать мужской Шум, – огрызнулся я.
– Чистая правда, щен, – ухмыльнулась она. – Ну, так ты и не мужчина еще, сам же говорил.
Мы перешли главную улицу города. Несколько человек шли по своим делам. Некоторые кивали Хильди, другие просто таращились на нас.
Я усердно таращился в ответ.
Если внимательно слушать, становилось слышно, где в городе находятся женщины, – так же четко слышно, как и мужчин. Они походили на утесы, которые Шум омывал, расступался перед ними; как только привыкнешь к этому, начинаешь чувствовать эти островки тишины, разбросанные там и сям, и на што угодно спорю, если постоять минутку на месте, можно будет точно сказать, сколько в каждом здании женщин.