.
– Я остановлю его. Выиграю вам время. – Бен посмотрел на Виолу: – Позаботься о Тодде. Обещаешь?
– Обещаю, – твердо сказала она.
– Бен, прошу тебя, – из последних сил прошептал я. – Пожалуйста!
Он в последний раз схватил меня за плечи:
– Помни. Надежда.
И, ни слова не говоря, он помчался вниз по склону холма, к дороге. Уже там он оглянулся: мы все еще смотрели ему вслед.
– Чего вы там ждете? – крикнул он. – Бегите?
37В чем смысл?
Даже говорить не буду, што я чувствовал, пока мы сбегали с другой стороны холма, все дальше и дальше от Бена – и на сей раз навек, потому што какая после этого может быть жизнь?
Жизнь сейчас равнялась бегу. Вот как остановимся, так и узнаем, што она наконец кончилась.
– Давай, Тодд, – позвала Виола, оглядываясь через плечо. – Пожалуйста, поторопись!
Я молчал.
Бежал.
Мы спустились с холма и вернулись к реке. Опять эта река. С одного боку – она, с другого – дорога. Опять. Вечно одно и то же.
Река теперь звучала громче и неслась с большей силой, но кому какая разница? Какой в этом смысл? Жизнь – несправедливая штука. Нечестная. Ненавижу.
Она бессмысленная, глупая, в ней только страдание, и боль, и люди, которые хотят сделать тебе больно. Нельзя никого любить и ничего тоже, потому што это у тебя непременно отберут или уничтожат, и ты останешься в одиночестве, и все время нужно драться, все время бежать, просто штобы сохранить жизнь.
Нет в ней ничего хорошего. Ничего хорошего нет, вообще, нигде.
Какой етьский смысл?
– А смысл, – сказала Виола, останавливаясь внезапно посреди какого-то особенно густого подлеска и отвешивая мне реально крепкого тумака в плечо с разворота, – в том, что он достаточно сильно тебя любил, чтобы, возможно, отдать за тебя жизнь, и если ты сейчас просто СДАШЬСЯ, – это она уже проорала во весь голос, – значит, ты хочешь сказать, что его жертва была напрасной!
– Ой. – Я потер плечо. – Но зачем ему нужно было жертвовать собой? Почему я должен был опять его потерять?
Она шагнула так близко, што почти вперлась мне носом в нос.
– Думаешь, ты один здесь кого-то потерял? – очень опасным голосом прошипела она. – Не забыл, что мои родители тоже погибли?
Забыл.
Вообще-то я правда забыл.
И потому промолчал.
– Теперь у меня есть только ты, – все еще свирепо проговорила она. – А у тебя есть только я. И я тоже с ума схожу, что Бен ушел, и что мои родители умерли, и что мы вообще решили отправиться на эту планету, но вот так уж оно есть, и это полный отстой, что остались только мы, но с этим ничего нельзя поделать.
Я продолжал молчать.
Но она стояла передо мной, и я взглянул на нее, по-настоящему посмотрел, наверное, впервые с тех пор, как увидел там, за бревном, на болоте, еще когда подумал, што она – спакл. Целую жизнь назад.
В Карбонел Даунс она, конечно, отмылась (это ж только вчера было! только вчера), но вон уже опять грязь на щеках, и она куда тощее, чем была, а под глазами – темные круги, и волосы все перепутаны, в беспорядке, а руки – черные, как от сажи, а на рубашке спереди – зеленое пятно от травы, там, где она упала, и еще вон губа лопнула, где по ней залепило веткой, это когда мы еще с Беном бежали (а пластырей, конечно, не осталось), и всем этим она смотрела на меня.
И говорила, што, кроме нее, у меня больше ничего нет.
А у нее – кроме меня.
И я немножко понимал, каково это.
Шум у меня пошел другими цветами.
Голос у нее смягчился, но совсем чуть-чуть.
– Бена больше нет, и Мэнчи – нет, и моих родителей – тоже нет. И я это ненавижу. Я ненавижу это, понял? Но мы уже почти в самом конце дороги. Почти на месте. И если ты не сдашься, не сдамся я.
– Ты веришь, што в конце дороги есть надежда? – спросил я.
– Нет, – просто сказала она, глядя в сторону. – Нет, не верю, но я все равно иду.
И вот тут она встретилась со мной глазами:
– А ты идешь со мной?
Отвечать было необязательно.
Мы побежали дальше.
Но.
– Нам нужно выйти на дорогу, – сказал я, поймав очередную ветку и не дав ей врезать мне по морде.
– Но там же армия, – удивилась она. – И лошади.
– Им все равно известно, куда мы движемся. Нам – куда они. Все, судя по всему, идут в Убежище одним маршрутом.
– И так мы услышим их приближение, – кивнула она. – К тому же по дороге быстрее.
– Да, по дороге быстрее.
– Тогда давай уже выйдем на эту етьскую дорогу и поскорее доберемся до Убежища, – подытожила она.
– Ты сказала «етьскую», – улыбнулся я. – Ты только што сказала слово «етьскую».
В общем, мы действительно вышли на етьскую дорогу и припустили по ней настолько быстро, насколько позволяла усталость. Это была все та же пыльная, извилистая, местами грязная речная дорога, што и все эти мили назад. И все тот же лиственный, древесный, заросший Новый свет вокруг.
Если приземлиться тут и ничегошеньки ни о чем не знать, впору и правда подумать, што тут настоящий рай.
Между тем перед нами расстилалась обширная долина, плоская по дну, где река, но с дальними холмами на каждой стороне. Холмы озаряли луны. Никаких поселений в поле зрения – ну, или, по крайней мере, никаких поселений, где еще не потушили огня.
И никакого Убежища впереди. Впрочем, мы сейчас находились в самой плоской части долины и никуда особо не видели, ни вперед, ни назад – так усердно извивалась дорога. По обоим берегам реки все так же высились густые леса… словно Новый свет как-то внезапно кончился и все ушли. Осталась только дорога.
Вот по ней мы и шли.
И шли.
И шли.
Остановились попить воды, только когда первые полосы зари протянулись по небу ровно напротив, на другом конце долины. Попили. Кругом был только мой Шум и рокот реки. Никаких копыт. Никакого чужого Шума.
– Все это значит, что у него получилось, – сказала Виола, стараясь не встречаться со мной глазами. – Что бы он там ни сделал, всадника ему удалось остановить.
В ответ я помычал и кивнул. Всё.
– И никаких выстрелов не было.
Я снова помычал и кивнул.
– Прости, что я тогда кричала на тебя. Я только хотела, чтобы ты продолжал идти. Чтобы ты не остановился, не бросил…
– Я знаю.
Мы прислонились к паре деревьев на берегу. Сзади протянулась дорога, за рекой – деревья; дальний край долины шел круто вверх, а над ним – только небо. Чем дальше, тем светлее, синее, больше и просторнее… пока с него не пропадали даже звезды.
– Когда мы покидали корабль-разведчик, – сказала Виола, глядя туда же, куда и я, – я ужасно расстраивалась, что приходится расстаться с друзьями. Там было всего несколько ребят из других дежурных семей, но тем не менее. Я думала, что на целых семь месяцев окажусь единственной в таком возрасте на этой планете.
Я отпил воды.
– У меня в Прентисстауне не было друзей.
– То есть как это – не было друзей? – она недоверчиво воззрилась на меня. – У тебя должны были быть друзья.
– Некоторое время были – мальчики на пару месяцев старше меня. Но когда мальчики становились мужчинами, они переставали общаться с мальчиками. – Я пожал плечами: – Я был последний. Так што под конец остались только мы с Мэнчи.
Она подняла глаза к блекнущим звзедам.
– Какое идиотское правило.
Чистая правда.
Дальше мы просто молчали, я и Виола, на берегу реки. Мы отдыхали, а новая заря уже карабкалась на небо. Только мы вдвоем.
Зашевелились только через минуту, приготовились идти.
– Есть шанс добраться до Убежища к завтрему, – сказал я. – Если будем идти в том же темпе.
– Завтра, – кивнула Виола. – Надеюсь, там будет что поесть.
Была ее очередь нести сумку. Солнце выглянуло в конце долины, где река втекала прямо-таки в него. Свет залил холмы на том берегу, где што-то немедленно зацепило мой взгляд.
На искру в Шуме Виола мгновенно развернулась:
– Что?
Я приставил ладонь козырьком к глазам. На верхней кромке гряды подымалась пыль… и она двигалась.
– Што это там такое? – пробормотал я.
Виола уже выдернула из сумки бинок.
– Плохо видно, – сокрушенно поделилась она. – Деревья загораживают.
– Кто-то едет по дороге?
– Может, по другой. По которой мы не пошли на развилке.
Пару минут мы наблюдали за происходящим. Хвост продолжал пылить, потихоньку продвигаясь в сторону Убежища со скоростью плывущего по небосклону облака. Так странно, когда видишь такое, а звука нет…
– Хотел бы я знать, где сейчас армия, – проворчал я. – Насколько мы их обогнали.
– Возможно, в Карбонел Даунс им дали хороший бой.
Виола посмотрела вверх по течению, но там было все слишком плоско и извилисто, штобы хоть што-нибудь разглядеть. Сплошные деревья. Деревья, небо и безмолвный пыльный хвост, ползущий по холмам.
– Давай пойдем, – оборвал паузу я. – Мне от этого жутко становится.
– Давай, – согласилась Виола.
Вновь дорога.
Вновь жизнь, состоящая целиком из бега.
Еды у нас с собой никакой не было, поэтому завтракали мы желтыми плодами с придорожного дерева (Виола вовремя заметила его и клялась, што ела такие в Карбонел Даунс). На обед у нас тоже были они, но это все равно лучше, чем ничего.
За спиной у меня висел нож.
Интересно, а охотиться я смогу, если будет время?
Но времени, конечно, не было.
Миновал полдень, настал день. Мир был все такой же пустой и жуткий. Мальчик и девочка бегут по дну долины. Никаких тебе поселений, ни караванов, ни телег, ни даже звуков, способных перекрыть речной ропот, который с каждым часом становился громче и под конец сделался таким, што я собственный Шум не слышал, а штобы переброситься парой слов, приходилось практически кричать.
Впрочем, для разговоров мы были слишком голодны. И слишком устали. И слишком бежали.
Поэтому мы не разговаривали.
А я наблюдал за Виолой.