.
Уверена, у тебя и дальше все будет хорошо – ты родился на две недели раньше срока. Явно решил, что с тебя довольно и пора посмотреть, что там мир приготовил для встречи с таким хорошим мальчиком. Я тебя за это не виню: небо тут такое большое и синее, и деревья зеленые, а еще это мир, где животные разговаривают. Правда разговаривают, Тодд, честно, и им можно отвечать. И вообще тут столько чудес, столько всего тебя ждет, Тодд, что мне просто невыносимо ждать, пока оно начнет происходить. Почему не сейчас? И тебе ведь тоже придется подождать, пока ты увидишь все эти возможности и все, чем ты сможешь заняться».
Виола перевела дух.
– Тут промежуток на странице, – сказала она. – А потом написано «Позже», как будто ей пришлось прерваться. – Она поглядела на меня. – Ты в порядке?
– Да, да, – я как-то очень быстро закивал (сидел, все еще обхвативши себя руками). – Ты продолжай.
Стало светлее, солнце уже уверенно взбиралось на небо. Я немножечко отвернулся от нее, на всякий случай.
«Позже.
Прости, сынок, пришлось отойти на минутку: приходил наш святой человек, Аарон».
Пауза. Она облизнула губы.
«Нам так повезло с ним, хотя в последнее время он говорит всякие вещи про местных жителей, с которыми я согласиться не могу. Аборигенов зовут спаклами. Это вообще был БОЛЬШОЙ сюрприз для нас. Они такие застенчивые, что первые планировщики еще в Старом свете и даже разведчики вообще не знали, что они тут есть!
Это такие милые создания. Совсем другие и, возможно, примитивные, и мы не смогли обнаружить у них никакой устной или письменной речи. Но я все равно не согласна с теми, кто думает, будто спаклы – это такие животные, а вовсе не разумные существа. А Аарон в последнее время все проповедует, что Господь проложил границу между нами и ними и…
Так. Все-таки это не тема для обсуждания в твой первый день жизни. Аарон свято верит в то, во что верит. Он вообще тут у нас столп веры и был им все эти долгие годы, и на тот случай, если кто-то найдет этот дневник и прочитает, я хочу сказать: нам очень повезло, что он пришел благословить тебя в этот твой первый день жизни. Понятно?
И еще я скажу в твой первый день, что прежде, чем ты подрастешь, хорошо бы заранее знать, как привлекательна бывает власть, и это – то, что реально отличает мужчин от мальчиков, хотя и не в том смысле, в каком думают большинство мужчин.
И это все, что я здесь скажу. Досужие взгляды и все такое.
Сынок мой, в мире столько чудесного. Не слушай тех, кто будет говорить тебе обратное. Да, жизнь тут, в Новом свете, нелегка, и я даже признаюсь тебе – потому что хочу начать все сначала, с чистого листа и по-честному, – что почти предалась отчаянию. В поселении все куда сложнее, чем я могу тебе сейчас объяснить, и есть вещи, про которые ты все равно скоро сам узнаешь, нравится мне это или нет, и с едой тоже были перебои, и болезнь еще эта… В общем, было совсем тяжело еще до того, как я потеряла твоего па и почти что сдалась.
Но я не сдалась. Из-за тебя, мой милый, прекрасный мальчик, мой чудесный сынок, который, возможно, сумеет изменить этот мир к лучшему, и которого я обещаю растить только в любви и надежде, и который, клянусь, увидит, как в мире все наладится. Клянусь тебе в этом.
Потому что когда я взяла тебя впервые на руки сегодня утром и покормила от тела моего, я почувствовала такую любовь к тебе, что она была почти как боль, почти как будто ни минуты больше не выдержишь.
Но только почти.
И я спела тебе песню, которую мне пела моя мать, а ей – ее мать, и вот она, эта песня…»
И тут, представьте, Виола запела. Вот прямо взяла и запела.
У меня аж мурашки везде высыпали, а на грудь как наковальня упала. Она, ясное дело, слышала мелодию у меня в Шуме, и как Бен пел тоже, потому што вот она песня, льется у нее изо рта как колокольный звон:
Раным-рано поутру, когда солнце встало,
Дева кликала меня во долине низкой,
Ты ж не обмани меня, ты ж да не оставь,
Как ты мог с бедняжкою обратиться так?
Я просто не мог на нее смотреть.
Спрятал голову в руках.
«Это грустная песня, Тодд, но это еще и обещание. Я тебя никогда не обману и никогда не оставлю, и я обещаю тебе это, чтобы ты когда-нибудь мог обещать это другим и знать, что это правда.
Ха, Тодд! Вот ты и заплакал. Заплакал у себя в колыбельке, проснувшись в первый раз в свой первый день. Проснулся и зовешь мир скорей прийти к тебе.
Так что на сегодня я этот дневник откладываю.
Мой сынок зовет меня, пойду к нему».
Виола замолчала. Остались только река и мой Шум.
– Там еще есть, – сказала она, так и не дождавшись, што я подыму голову; пролистнула страницы вперед. – Еще много. Хочешь, чтобы я читала дальше? Или чтобы я прочитала конец?
Конец.
Прочитать последнее, што моя ма написала в тот день, когда…
– Нет, – быстро сказал я.
Мой сынок зовет меня, пойду к нему. Теперь навек в моем Шуме.
– Нет, – повторил я. – Давай пока остановимся на этом.
Я глянул искоса на Виолу: лицо у нее было такое же печальное, как и мой Шум. Глаза мокрые, подбородок дрожит, не сильно, но дрожит, в этом утреннем свете уже видно. Она увидала, што я смотрю, ощутила внимание Шума и поскорей отвернулась к реке.
И тут, в этом утре, в этом свете, я вдруг понял одну вещь.
Одну важную вещь.
Настолько важную, што, когда она вся целиком пришла в голову, мне даже встать пришлось.
Я знал, што она думает.
Я знал, што она думает.
Даже просто глядя ей в спину, я знал, што она думает и чувствует и што происходит у ней унутри.
То, как она повернула корпус, как держит голову, и руки, и книгу эту у себя на коленях, как у нее спина малость задеревенела, когда она услышала все вот это у меня в Шуме.
Я могу это читать.
Я ее могу читать.
Она думала о том, как ее собственные родители прилетели сюда с надеждой, прямо как моя ма. И думала, што надежда в конце нашей дороги – возможно, ложь, как и та, што была в конце дороги у моей ма. И она брала слова своей ма и вкладывала в уста своих ма и па – и слушала, как они говорят, што они ее любят и скучают, и желают, штобы у нее был целый счастливый мир. И она взяла песню моей ма и вплела ее во все остальное. Вплетала, пока та не стала ее собственной печалью.
И ей от этого больно, но это хорошая боль, но все равно боль, но хорошая, но боль.
Ей больно.
Я знал все это.
Я знал, што это правда.
Потому што мог ее читать.
Читать ее Шум, хоть у нее и не было никакого Шума. Я знал, кто она. Я знал Виолу Ид.
Пришлось обхватить голову руками, штобы все это из нее не вывалилось.
– Виола, – прошептал я дрожащим голосом.
– Знаю, – тихо ответила она, еще крепче обхватывая себя руками и глядя в сторону.
Я смотрел, как она сидит там, глядя на реку. Мы ждали, когда заря охватит все небо. Оба знали.
Каждый знал другого.
39Водопад
Солнце лезло на небо, река грохотала. Отсюда нам было видно, как она мчится к концу долины, вся в белой пене и бурунах.
Повисшие между нами чары нарушила Виола:
– Ты же знаешь, что там, правда?
Она достала бинок и уставилась вниз по течению. В той же стороне вставало солнце: ей пришлось прикрыть линзы от света.
– Што там? – не понял я.
Она нажала кнопку, другую и снова посмотрела.
– Что ты там видишь?
Она протянула бинок мне.
Река, пена, буруны и дальше…
Дальше конец.
В нескольких милях вниз по течению река заканчивалась прямо в небе.
– Еще один водопад, – сказал я.
– Судя по всему, гораздо больше, чем тот, что мы видели с Уилфом, – кивнула она.
– Дорога должна его как-то обойти. Нам нечего волноваться.
– Да я не про это.
– А про што тогда?
– Про то, – сказала она чуть досадливо от моей тупости, – что у подножия настолько больших водопадов обязаны быть города. Про то, что, если тебе нужно выбрать место для самого первого поселения на планете, долина у водопада, где много сельскохозяйственной земли и воды вдоволь, из космоса будет выглядеть идеальной локацией.
Мой Шум слегка полыхнул, но только слегка. Потому как такое даже думать не сразу осмелишься.
– Убежище?
– На что хочешь спорим, что мы его наконец-то нашли, – сказала она. – Вот дойдем до водопада – и наверняка увидим его оттуда внизу, прямо под нами.
– Ежели бежать, будем тама через час, – сказал я. – Даже меньше.
И она поглядела мне в глаза – в первый раз с тех пор, как читала мне книгу ма.
– Ежели бежать? – она улыбнулась.
Настоящей большой улыбкой.
И што это значит, я теперь тоже знал.
Мы сгребли свои небольшие пожитки и двинули. Куда быстрее прежнего.
Ноги у меня были усталые и содранные. У нее наверняка тоже. Пузыри, все болит, и сердце ноет от всего, што я потерял и по чём тосковал. У нее тоже.
Но мы все равно побежали.
Господи, как мы побежали.
Потому што может быть (заткнись)…
Ну, может же быть (заткнись, я сказал)…
Может быть, в конце дороги правда есть надежда.
Река между тем сделалась прямее и шире, а склоны долины сдвинулись ближе, потом еще ближе. Тот, што с нашей стороны, так придвинулся к дороге, што она сама немного покосилась. Водяная пыль от бурунов висела в воздухе. Одежда наша вскоре намокла, и лица тоже, и руки. Рев воды превратился в гром, заполнил все вокруг, как што-то плотное, тяжелое – но это было совсем неплохо. Он тебя как будто омывал. Смывал Шум прочь.
Пожалуйста, думал я, пожалуйста, пусть Убежище будет внизу водопада.
Ну, пожалуйста.
Потому што Виола оглядывалась на бегу на меня и лицо у нее сияло и она гнала меня вперед эдак вздергивая головой и улыбалась и я думал о том как надежда может тащить тебя вперед заставлять идти но это и опасно тоже это больно и рискованно вот так играть с ми