– Спасибо, – проворчала я.
Мы покинули конвой три месяца назад и некоторое время любовались, как он мигает и пропадает вдали, позади, а мы несемся прочь на бешеной, бешеной, бешеной скорости.
До новой планеты оставалось еще восемь недель. Целых восемь недель на корабле, который уже начинал немного вонять, хоть фильтруй воздух, хоть не фильтруй.
– Подарки! – Папа широким жестом обвел завернутые в бумагу коробки на столе.
– Можно хотя бы сделать вид, что тебе приятно, Виола, – упрекнула мама.
– Спасибо, – повторила я еще раз, уже громче.
Открыла первый: новая пара ботинок для ходьбы по пересеченной местности. Совершенно неправильного цвета… но я постаралась издать соответствующий набор благодарных звуков.
Второй.
– Бинокль, – прокомментировал папа. – Мама попросила Эдди, инженера на «Альфе», проапгрейдить его до отлета. Ты не поверишь, что он умеет. Ночное видение, внутриэкранный зум…
Я посмотрела через него. Обнаружила гигантский папин глаз, с интересом таращившийся на меня.
– Она улыбается! – сообщил папа, и его собственная громадная улыбка заполнила поле зрения.
– Вообще-то нет, – огрызнулась я.
Мама вышла и вернулась с моим любимым завтраком – стопкой блинов. На сей раз с тринадцатью активируемыми движением фиброоптических огонечков сверху. Пришлось четырежды махать рукой над блинами, прежде чем все наконец погасли. Еще они мне спели песенку.
– Что ты загадала? – естественно, поинтересовался папа.
– Если сказать, не сбудется, – отрезала я.
– Ну, корабль мы точно назад не повернем, – вмешалась мама. – Так что, надеюсь, не это.
– Надежда! – слишком громко перебил папа, заглушая мамины слова всплеском натужного энтузиазма. – Вот чего нам всем стоит пожелать. Надежды!
Опять это слово. Я скорчила рожу.
– Мы и вот это принесли, – папа показал на тщательно упакованный подарок Брэдли. – Вдруг ты захочешь открыть его сегодня.
Я посмотрела на их лица: папино счастливое и сияющее; мамино – недовольное моим нытьем… Но и правильный день рожденья ведь тоже никто не отменял – нужно, чтобы все было как положено.
И на коротенькую секунду я увидела еще одно: как они за меня беспокоятся.
Беспокоятся о том, что мне, кажется, никакой надежды не положили.
Я уставилась на подарок. Свет против тьмы, или как он там сказал?
– Он сказал открыть, когда будем на месте. Я подожду.
Когда мы упали, звук был… такой громкости на свете просто не бывает.
Корабль проломился через деревья, разнося их в щепки, и ударился в землю с таким рывком, что я стукнулась лбом об контрольную панель, и всю голову прострелило болью, но я не отключилась… по крайней мере, не настолько, чтобы не услышать, как корпус разваливается на части, и каждый сопутствующий этому звук… как все кругом трещит, лопается, лязгает и воет, пока мы пропахиваем канаву через болото… не настолько, чтобы не почувствовать, как корабль кувыркается через себя, что означало только одно: крыльев у нас больше нет… и все с грохотом падает на потолок, потом обратно на пол, и так несколько раз… и обшивка рубки реально трескается, расходится, и внутрь врывается болотная вода, но на этом все не заканчивается, так как мы снова переворачиваемся…
и замедляемся…
кувырки замедляются…
и вой рвущегося металла оглушает, и основное освещение гаснет на очередном перевороте и сразу сменяется дрожащим аварийным…
и мы катимся, но медленнее…
но катимся…
пока не…
останавливаемся.
Я все еще дышу. В голове больно, перед глазами все плывет, я вишу на пристяжных ремнях практически вверх ногами.
Но я дышу.
– Мам? – я смотрю вниз и по сторонам. – Мам?
– Виола?
– Мам? – Я изворачиваюсь посмотреть туда, где раньше было ее кресло.
Но его там нет…
Ракурса не хватает…
Я докручиваюсь еще немного…
Вон она, лежит на бывшем потолке, кресло вырвано из пола с мясом…
И она там лежит…
Лежит там…
Сломанная…
– Виола?
И от того, как она это говорит, грудь мне стискивает, будто гигантским кулаком.
Нет, думаю я, нет.
И начинаю с боем выдираться из кресла, чтобы добраться до нее.
– Большой день сегодня, шкипер! – сказал папа, входя в машинное отделение.
Я только что заменила тюбик охладителя – одно из миллиона важных дел, специально придуманных за последние пять месяцев, лишь бы я была занята и не скучала.
– Мы наконец-то выходим на орбиту.
Я вставила последний охладитель в гнездо.
– С ума сойти.
Он помолчал.
– Я знаю, тебе пришлось нелегко, Виола.
– И какое тебе до этого дело? – пожала плечами я. – Меня-то никто не спрашивал.
Он подошел поближе.
– Чего ты на самом деле боишься, Виола? – И это был настолько тот же самый вопрос, который тогда задавал Брэдли, что я невольно подняла на него глаза. – Того, что мы можем там найти? Или просто что все теперь будет по-другому?
Я тяжело вздохнула.
– Почему никто не подумал о том, что будет, если нам не понравится на этой планете? Если мы ее возненавидим? Если неба будет слишком много? Если воздух окажется вонючий? Если мы начнем голодать?
– А если воздух будет пахнуть медом? Если там будет столько пищи, что мы все растолстеем? Если небо будет так прекрасно, что мы забросим всякую работу и будем только смотреть и смотреть на него?
Я отвернулась и захлопнула отсек с охладителями.
– Но что, если нет?
– А что, если да?
– А что, если нет?
– А что, если да?
– Ну, конечно, это уже что-то.
– Разве не для надежды мы тебя растили? – сказал папа. – Разве не в этом была цель твоей прабабушки, которая согласилась быть смотрителем на этом корабле, чтобы в один прекрасный день ты получила в подарок лучшую жизнь? Она надеялась. Мы с твоей мамой тоже надеемся. – Он был достаточно близко, чтобы обнять… если я сама этого захочу. – Почему ты не можешь тоже немного понадеяться?
И он был такой заботливый, такой взволнованный… как я могла ему сказать? Как объяснить, что я ненавижу самый звук этого чертова слова?
Надежда. Весь конвой только об этом и талдычил, особенно когда мы подлетели ближе к цели. Надежда, надежда, надежда…
«Надеюсь, погода будет хорошая» – от человека, который в жизни не знал никакой погоды, кроме той, что в иммерсивных видео.
Или «надеюсь, там интересные животные» – от того, кто из животных знал только Скампуса и Бампуса, корабельных котов на «Дельте». Десять тысяч мороженых коровьих и овечьих эмбрионов не в счет.
Или вот еще: «Надеюсь, местные жители окажутся дружелюбными». Это всегда со смешком, потому как там не должно быть никаких местных жителей. По крайней мере, согласно данным дальнобойных космических зондов.
Все на что-то надеялись, болтали о нашей будущей жизни и обо всем, что надеялись от нее получить. Свежий воздух, что бы это на самом деле ни было. Настоящая гравитация вместо искусственной, которая то и дело ломалась (и никто старше пятнадцати добровольно не сознавался, что это дико смешно, когда она была и вдруг – раз! – и нету). Все эти неограниченные пространства, новые люди, с которыми мы познакомимся, когда их разбудим… И все напрочь игнорируют, что там могло случиться с первыми поселенцами… Такие уверенные, что уж у нас-то оснащение однозначно лучше и с нами-то точно ничего плохого случиться не может.
Вся эта надежда – и я, на самом ее краю. Стою и смотрю во тьму внешнюю. Первая, кто увидит ее приход. Первая, кто поздоровается, когда мы поймем, на что она в действительности похожа.
Но что, если…
– Это потому что надеяться страшно? – спросил папа.
Я потрясенно уставилась на него:
– Ты тоже так думаешь?
Он улыбнулся, и улыбка была полна любви.
– Надежда кошмарна, моя Виола, – сказал он. – Никто в этом не признается, но так оно и есть.
У меня глаза опять стали мокрыми.
– Тогда как же вы ее выносите? Как вы даже думать о ней можете? Кажется, тебя накажут за одну только мысль, что ты ее заслужил, эту вашу надежду…
Он коснулся моей руки, совсем легонько.
– Это потому, что жизнь без надежды еще кошмарнее, Виола.
Я снова проглотила слезы.
– Хочешь сказать, мой единственный выбор – это чего я буду до смерти бояться всю оставшуюся жизнь, одного или другого?
Он расхохотался и открыл объятия.
– Ну, наконец-то улыбка!
И он правда меня обнял.
И я ему позволила.
Но внутри, в груди – там до сих пор жил страх, и я не знала какой. Страх с надеждой или страх без нее.
Прошла вечность, прежде чем я смогла наконец отстегнуться. Не так-то это просто, когда висишь на ремнях вниз головой. Добившись своего, я вывалилась из кресла и сползла по стене рубки, которая, кажется, сложилась внутрь себя гармошкой.
– Мам? – Я начала пробираться к ней через завалы.
Она лежала лицом вниз на бывшем потолке, ноги согнуты под таким углом, что я не могла на это смотреть…
– Виола? – снова повторила она.
– Я тут, мам. – Я столкнула все, что лежало на ней сверху, папки, скринпады, все сломанное, битое…
Все, что было не пристегнуто, побилось, пока мы кувыркались… разлетелось на кусочки…
Потом я стащила у нее со спины большую металлическую пластину…
И увидела.
Кресло пилота оторвало от пола, вырвало ему заднюю панель с потрохами, от спинки остался острый кусок металла…
и он входил ровно в позвоночник моей маме.
– Мам? – пискнула я, пытаясь приподнять его…
но стоило его сдвинуть, как она закричала… закричала так, будто меня тут не было…
Я замерла.
– Виола? – Она хватала ртом воздух; голос был тонкий, надломленный. – Это ты, Виола?
– Я здесь, мам. – Я легла на пол рядом с ней, лицом к лицу.
Сняла со щеки кусок стекла. Глаз под ним дико озирался вокруг.