– Но ведь вы не для этого меня оставили? – тихо спросил Прохор боярина, продолжающего наслаждаться чудесным ароматом и вкусом вина.
– Не для этого, – с сожалением сказал тот, ставя бокал на стол. – У меня к вам разговор немного на другую тему. Наш государь-батюшка очень внимательно наблюдает за нашим общим другом, господин майор, – без какого-либо вступления начал говорить боярин.
– И зачем вы мне все это говорите? – нахмурился Прохор, не до конца понимая подоплеку скользкой темы разговора.
– Я знаю, что вы находитесь в прекрасных отношениях с наследником, и скажу даже больше – вы преданы ему как никто другой. Не спрашивайте, откуда я это знаю, и не говорите, что это не так, просто имейте в виду. Да я и сам, если честно, сильно привязался к царевичу, хотя виделся с ним совсем мало времени.
– Да, это он умеет, – сказал Прохор. – Я про то, что он завлекает, околдовывает своим отношением к человеку. С ним легко и просто, и скажу вам даже больше: я и правда готов для него на все.
– Я так и думал, господин полковник, поэтому слушайте меня внимательно, – посерьезнел Третьяк, глядя в глаза витязю. – Многие в окружении царя считают (или делают вид, что считают), что царевич готовит переворот, а все действия наследника рассматривают только как ширму, скрывающую его истинные намерения…
– Царевич ничего такого никогда не хотел! – воскликнул Прохор, возмущенный до глубины души.
– Наш государь-батюшка слишком долго не видит царевича Алексея Петровича, а слух царя, увы, часто подвержен отнюдь не сладостным речам о лояльности сына. Есть много людей, которые не хотели бы возвышения его высочества. Светлейший князь, к примеру, не горит желанием видеть рядом с собой молодого царевича, – добавил боярин.
– Как же так получается? Не может же государь спокойно слушать наветы на сына своего! – продолжал недоумевать майор.
– Вы еще молоды, Прохор Николаевич, и много еще не понимаете, хотя, может быть, это и к лучшему. Ваш мир делится на два лагеря – свои и чужие, – а в мире, к сожалению, уже почти не осталось таких стран, да и людей, которых можно было бы легко записать в один из лагерей. Да и вспомните… Хотя что это я, в самом деле, заставляю вас вспоминать то, о чем вы и знать не знаете, – покачал головой бригадир, садясь в кресло. – Еще каких-то два года назад царевич был не таким, как сейчас, многие его действия огорчали царя, сильно огорчали. Государь не может забыть прошлое так быстро, он поневоле вынужден прислушиваться к тем словам, что вырываются из уст его советников и соратников, большинство из которых возвышены с самых низов…
– Зачем вы рассказываете мне обо всем этом? Чтобы я скорее написал царевичу о том, что вы такой хороший и рьяно спешите помогать ему? – неожиданно спросил Прохор.
– Хм, вынужден немного изменить мое отношение к вам, господин полковник, – наконец сказал боярин. – Признаюсь честно, была у меня такая мысль, но я ее почти сразу же отбросил. Я думаю, у меня нет нужды начинать наше сотрудничество со лжи и недоговоренностей. Поэтому я, конечно, не буду вам говорить всего, лишь слегка приоткрою те сведения, о которых царевичу следовало бы знать…
Спустя полчаса Прохор шел по лагерю и пребывал в некоторой прострации от услышанного. Да, многое из этого оказалось для него новостью, но еще большее смятение вызвало то, что это лишь малая часть тех сведений, которые царевичу просто необходимы!
В последнее время для Прохора многое приобрело новый смысл. Он, конечно, знал, что за стенами корпуса совершенно другая жизнь, да и прошлое забывается нелегко, если, конечно, вообще забывается, тем более если радости в этом прошлом не было совершенно.
Смерть родителей молодого командира витязей была не героической, а обыденной, так умирают сотни тысяч людей. В один из годов был неурожай, и деревня не смогла выплатить оброк, за что и наказали каждую десятую семью поркой, после которой только каждый третий смог поправиться. Родители Прохора не смогли перенести избиение. Точнее, мать не выдержала и скончалась прямо под ударами, отец же, увидев это, бросился на слугу помещика Ярина, приводившего приговор в исполнение, но не сумел до него добраться, упав с рассеченной головой, – стоящие рядом с конем слуги помещика Федора Ярина не дали убитому горем мужику совершить возмездие, наотмашь ударив Николая Митюху саблей по голове…
Самому же помещику было наплевать на своих крепостных крестьян, он руководствовался тем житейским правилом, что крепостные плодятся как крысы и заботиться о них совершенно ни к чему. Прохору тогда только исполнилось семь лет, поэтому от избиения его освободили, но вот смотреть на экзекуцию заставили. Никто не скажет, чего хотел этим добиться помещик Ярин, но в детском сознании остался неизгладимый след от увиденного холопского наказания, что навсегда изменило его судьбу. Вместо смирения в маленьком Прохоре проснулось незнакомое чувство – такое, словно кто-то вливал в него горькую желчь обиды и боли, которая с каждым часом становилась все сильней и сильней…
В четырнадцать лет Прохор, оставшийся в родной деревне у двоюродного брата отца, попытался убить помещика, но уже занесенная рука с топором не смогла опуститься на голову лежащего на земле человека, по приказу которого умерли его родители. За свое малодушие каждый человек расплачивается по-разному: одни просыпаются каждую ночь в холодном поту, Прохору же посчастливилось выжить под палками холопов, почти насмерть забивших молодого парня. Старушка, живущая на окраине деревни, выходила полумертвого юношу и взяла с него обещание уйти из деревни и помещичьих земель сразу же, как только он встанет на ноги.
Прошло больше пяти лет с того памятного дня, как еще неоперившийся соколик ступил на дорогу своей судьбы. Около двух лет блуждал Прохор по дорогам Руси, зарабатывая себе на хлеб любой работой, пока однажды его не приметил один из полицейских, собирающих молодых парней для создания какого-то корпуса. Так мальчик Прохор оказался в стенах казармы Русских витязей, ставшей для него родным домом.
Не раз он думал о своей судьбе, о том, как бы она повернулась, если бы не встреча с тем полицейским, дядей Петей, но никогда Прохор не жалел, что оказался в корпусе. Пусть жизнь там была немного суровой и жесткой, но именно в таких условиях замкнувшийся в себе мальчик сумел превратиться в того, кто он есть сейчас.
Из задумчивости Прохора вывел звук горна, оповещающий полк о времени приема пищи. Это нововведение ввел царевич Алексей, запретивший во время сборов на полигоне и в походах готовить солдатам по отдельности. У каждой сотни полка была своя собственная полевая кухня, готовившая на всю сотню сразу.
Время приема пищи испокон веков считалось чуть ли не священным, поэтому во время обеда никаких разговоров о делах почти никто не вел, после – пожалуйста. Так что собрать своих орлов Прохор смог только через час после того, как вышел из шатра бригадира, но он не был зол из-за этого, потому что еще в бытность кадетом понял, что голодному человеку труднее думать о работе, будь то учеба или выполнение поставленной задачи, нежели сытому и довольному. Правда, главное – не переборщить с сытостью и покоем. Солдат должен оставаться солдатом при любых условиях, будь то просторы Рязанщины или же столичные казармы гвардейцев.
Но все хорошее когда-нибудь заканчивается, поэтому наслаждаться простой и сытной солдатской пищей витязям пришлось недолго, как, впрочем, и всегда – не на светском же рауте, в самом деле!
– Поднимайте витязей, – приказал сотникам Прохор.
Тут же капитаны передали приказ своим помощникам, и те сразу довели его до младшего комсостава. Сержанты же, получив команду, взялись за дело с энтузиазмом и в течение пары минут выстроили молчаливые шеренги перед взором Прохора, внимательно оглядывающего каждого воина.
– Друзья, завтра мы выступаем к Полтаве, поэтому я хочу, чтобы уже сегодня до отбоя все витязи были готовы к походу. На этом все. Разойдись!
Молодые воины отправились к месту своего расположения, где их уже ожидали капитаны, стоящие рядом с хмурым вагенмейстером.
«Теперь им до вечера придется выбивать у обозника все нужное», – уныло подумал Прохор, глядя, как вагенмейстер убирает в тубус свои бумаги, в которые записывал все распределение провианта и хозяйственных принадлежностей.
Право выбора
Нет никакого мужского чувства, которое могло бы оправдать потерю единственного эфемерного «знамени» для каждого из нас, часто называемого честью!
Пролог
– Солдаты!
Крик утонул в утренней тишине, захлебнулся, прерванный ударом шпаги. Спросонья в темноте между домами заметались люди, не в силах понять, что случилось. И, словно в противовес поднявшейся суматохе, рядом с сараями спокойно стояла пара коней, медленно жуя овес.
– Сучьи дети, по местам! – раздался зычный голос с крыльца дома в центре лагеря.
Услышав команду своего головы, растерявшиеся разбойники начали разбегаться по местам, занимая оборону. Но то один, то другой тать, бегущий между домами, спотыкался и падал лицом в землю, сминая под собой зеленую траву.
– Да что же это такое происходит, Господи?! – взмолился один из бородатых мужиков, целуя распятие Христа.
На его вопрос никто не ответил, лишь голова угрюмо смотрел по сторонам в надежде увидеть хоть что-нибудь. Срочно нужно найти подходящую цель, дабы открыть по ней огонь, ведь бездействие лишает не только свободы выбора, но и желания сделать этот выбор.
Внезапно сбоку от дома раздался взрыв, раскатавший сараюшку, в которой спрятались трое татей. Черный густой дым прорезал предрассветные сумерки, запахло жареным мясом и палеными волосами. В предутренней тишине трещали горящие бревна. Оставшиеся в живых разбойники крепче сжали свое нехитрое оружие.
Где-то вдалеке заржала лошадь, за ней другая, и через минуту вокруг ощетинившихся фузейными дулами окон ржали десятки животин, даже не собираясь останавливаться.