– Но еще не все потеряно, союзники выдохлись, ты же сам говорил об этом! – удивился я как можно убедительней, прекрасно осознавая, что горькая правда не нужна графу. Все же есть истины, знание которых действительно равносильно яду, день за днем убивающему своего носителя.
– Даже я, двадцатидвухлетний мужчина граф Пилар-Гомез, понимаю, что война нами почти проиграна, – качнув головой и смотря куда-то вдаль, сказал Алехандро. – Но это не значит, что мы опустим руки и перестанем сражаться! Нет, мы покажем им, как сражаются и умирают настоящие сеньоры!
Сбросив нахлынувшую тоску и печаль, капитан мессинского гарнизона яростно стеганул кулаком воздух перед собой. Решив больше не затрагивать больную для графа Гомеза тему, я постепенно увел разговор в сторону, затронув историю графского рода Алехандро, его истоков, подвигов, жизненных ценностей – всего того, что заставляет потомков с волнением в сердце вспоминать былое, счастливо смеяться, думая о прошлых победах, и ронять скупые слезы, глядя на портреты героев своей семьи!
Увы, но в тот день услышать рассказ о семье Алехандро мне так и не удалось: за разговором день прошел столь быстро, что наша кавалькада с одной-единственной каретой под постоянным надзором пары гвардейцев, в которой были сложены все ценности посольства, миновав предместья Сарагосы, оказалась возле небольшого придорожного трактирчика. И название оного заведения, как перевел его граф Гомез, было ему под стать – «Маленький кабанчик». Вывеска же отсутствовала, по-видимому, затерявшись где-то по дороге к сему месту постоянного обитания.
Радуясь, что дневное путешествие наконец закончилось, я первым делом приказал приготовить ванну – естественно, под бдительным присмотром Никифора. Пока вся наша компания готовилась к вечерней трапезе, в верхней комнате трое слуг ставили большую чугунную ванну, рядом с ними застыла пара служанок, держа наготове кувшины с кипятком, выпускающим пар под темный потолок трактира. Как только ванна была наполнена и все вышли, отправленные моим камердинером за порог, я сразу же с чистой совестью, в предвкушении блаженной неги, опустился в горячую ванну, чувствуя, как по телу разливается ощущение чистоты и свежести, заставляя щуриться от удовольствия.
Все-таки это, можно сказать, единственный раз за последнюю неделю, когда наше посольство отдыхает подобным образом, до этого по большей части приходилось ночевать на природе, благо погода позволяла. Да и время, честно признаюсь, поджимало. Мне хотелось как можно скорее уладить все дела в Европе, дабы отправиться назад в Россию – приглядывать за собственным творением и государем-батюшкой, которому только предстоит совершить главную ошибку его царствования, про которую стоит с ним как можно скорее поговорить, не напрямую, конечно. Времени, вообще-то, еще вдосталь, но начинать готовить царя стоит как можно скорей, иначе валашские и молдавские послы сумеют смутить разум Петра пустыми обещаниями.
Незаметно для себя расслабившись, погружаюсь в сладостные объятия Морфея, так и не успев вылезти из ванны, сделанной чуть ли не специально для чудесного времяпрепровождения в ней.
Так уж получилось, что разбудил меня не холод остывшей воды, а тихий голос Никифора, спорящего с кем-то возле порога.
– Что случилось? – плеснув в лицо немного воды, спрашиваю стоящих возле двери людей.
– Господин, ужин подан, все ждут только вас, – виновато ответил камердинер.
– Кажется, я говорил, что в походах и прочих подобных поездках все первостатейные нужды решаются без моего участия? Или, Никифор, мне вам теперь и разрешение в нужник давать необходимо? – спросил я слегка раздраженно своего незаменимого слугу.
– Никоим образом, господин, – дрогнул голос камердинера.
«Обиделся, блин. Действительно, резко я начал, с чего бы это?» – мелькнула удивленная мысль на грани сознания.
– Начинайте без меня, – командую через дверь. – Никифор, останься.
В коридоре раздались неспешные шаги второго человека – по-видимому, кого-то из дворян, судя по едва узнаваемому мной голосу. Дверь, протяжно скрипнув, впустила Никифора с белым полотенцем на сгибе левой руки и виноватым выражением лица: мол, извините, что потревожил ваш покой.
Быстро накинув на себя рубаху, штаны, завязал то ли летние сапоги, то ли летние ботинки, прицепив на ремень ножны с подаренной государем шпагой. Хорошо, что перевязь как таковая благополучно канула в Лету, по крайней мере, для витязей и всего моего окружения, удачно сменившись широким кожаным ремнем с портупеей.
Признавать свои ошибки всегда тяжело, но очень полезно для собственного самомнения и рационального подхода к дальнейшим действиям, а признавать вину перед человеком, стоящим на много ступеней ниже в иерархической и родословной лестнице, во много крат трудней. Однако наедине эти границы стираются легко и так же небрежно, как те традиции, которые с завидным успехом и проворством ломает единовластный самодержец Руси Петр.
– Никифор, если я тебя чем-то обидел, то прости меня, ты же знаешь меня не первый год, ты мне дорог так же, как и все мои товарищи, и сам по себе бесценен, – повернувшись к слуге, говорю ему с улыбкой.
– Что вы, батюшка, да никогда я не смог бы чем-то выразить свое неудовольствие, коего и быть не может! – повалился на колени камердинер; на пробивающуюся седину аккуратной небольшой бороды упала слезинка из заблестевших глаз. – Я же за вас, господин, Богу душу отдам! Батюшка, только скажите!
– Встань, Никифор. Встань, я говорю, – с некоторой неловкостью говорю счастливо улыбающемуся слуге. – Я говорил тебе, чтобы не было такого?
– Говорили, господин, – снова поник он.
– А, ладно, в последний раз такое, больше подобных выходок мне не устраивай. Ступай, я сейчас спущусь.
Вот ведь напасть: уже почти два с половиной года в новом теле, а до сих пор не могу привыкнуть к подобным вещам, прямо нутро все переворачивается, словно на вертел наматывается.
Собравшись с мыслями, натянув на губы полуулыбку, спустился в трапезную, где запах жареного мяса переплетался с тонким ароматом молодого вина, разлитого в медные кубки, небрежно стоящие на столе.
Только одно место пустовало, дожидаясь своего хозяина. Во главе стола стоял то ли стул, то ли кресло, справа сидели бояре, не спеша потягивая из кубков вино, слева сидели лейтенант Фошин и граф Гомез, неторопливо жующие мясо какого-то зверя, разрубленная тушка коего лежала перед ними на столе, предоставляя им на выбор любую часть. За соседним столом, ближе к входу, сидели гвардейцы и часть слуг, все же я не столь консервативен, чтобы к людям относиться как к животным, поэтому, наверное, и отношение ко мне у служащих несколько другое, чем к большинству дворян России.
Каждый человек ценен по-своему, и унижать его только по собственной прихоти – верх идиотизма и пустое расточительство. Ведь что такое слово? Слово – это пустота, несущая в себе великую силу: порой довольно одной похвалы, и человек готов ради тебя носом землю рыть, лишь бы оправдать твои надежды. Вот такая вот правда жизни, не всегда приятная, не всегда понятная, но существующая с момента, когда первые люди смогли говорить друг с другом не на языке жестов, а с помощью слов.
Увидев меня, компания собралась было встать, но по легкому мановению моей руки все тут же сели обратно. Сев во главе стола, я поневоле оказался в перекрестье чужих взглядов, обращенных на меня.
Не торопясь взял первую порцию каких-то овощей, напоминающих картофель, почти такой же, как выращиваемый у нас в Петровке и в поместье Александра Баскакова, только раза в полтора больше. Кажется, сорт испанцев явно лучше, чем тот, который государь привез из Голландии. Хотя сильно напрягать этим мозги не стоит, селекция данной культуры идет тем путем, которым и должна идти, благо мои первоначальные наставления по выращиванию земляной груши включают в себя метод «сильнейших плодов» – проще говоря, с каждого урожая отбираются крупнейшие картофелины и на следующий год сажаются уже они.
Правда, даже скинув проблему выращивания и распространения картофеля на переехавшего в Рязань воронежского купца Лоханькова, пришлось повозиться с принятием этого овоща в крестьянских семьях. Помня опыт своего батюшки и последствия, имевшие место в моей истории, я решил обратиться за помощью напрямую к епископу Иерофану, дабы тот наставил младшее звено священнослужителей на проповедование пользы картофеля. Оный, к слову сказать, постепенно распространялся по всей моей губернии с помощью выселковых семей помещика Баскакова и быстрому росту самих клубней на черноземе рязанских равнин.
За этими нехитрыми размышлениями я и просидел всю трапезу в некой прострации, не слушая разгорающийся спор между двумя слегка подпитыми боярами.
– …Нет, Егор Филиппович, вы неправы, не может ландмилиция быть достойна прошлых своих деяний. Государь-батюшка это доказал, послав их на охрану рубежей! – с блестевшими глазами упорно доказывал Борис Долгомиров своему собрату по чарке. – Изжила она свое времечко, теперь пущай с казачками вместе побудут, глядишь, и пользу царю нашему сослужат хоть какую-нибудь.
«Так, ландмилиция… – тут же напрягаю мозги. – Кажется, это бывшие рейтары, часть стрельцов и артиллеристы старой закалки, привыкшие к вензелькам на орудиях и стационарному положению орудий на протяжении всего времени боя. Короче говоря, не тот контингент, который стоит брать батюшке для покорения северо-западных земель, но и не тот, которым можно просто так разбрасываться. Да, определенно, решение об усилении южного порубежья многого стоит».
– Так, судари, вы, кажется, решили тут батюшку хулить? – спокойно гляжу в глаза боярам.
С их лиц постепенно исчезали краски, бледность как морозный узор на стекле в лютую зиму поползла к шее.
– Нет, ваше… ваша светлость, как можно? Мы же только о людишках простых говорим, о черни, которой тьма везде, – вымученно улыбнулся Егор Филиппович, дрожащей рукой вытирая со лба выступивший пот.
– Так вы русский народ за людишек бесправных держите, а иностранцев чумазых готовы на руках носить, так, что ли? – все так же спокойно спрашиваю боярина Бирюкова, глядя в глаза Борису Долгомирову, давно смекнувшему, куда ветер дует.