– Но так ведь они и правда людишки, холопы, что с них взять?
Губы Бирюкова чуть дрожали, кажется, этот недалекий человек действительно не понимал, о чем я его спрашиваю.
– Знаете… Егор Филиппович, – выплюнул я его имя. – Я не желаю больше вас видеть, вы сегодня же отправляетесь обратно с письмом государю. Если же вы задержитесь где-то, то я узнаю об этом, и поверьте мне, сударь, наказание будет действительно страшным. Вслед за вами я отправлю еще одного гонца, и если он прибудет к моему отцу раньше вас…
Не договорив, я отвернулся, глядя куда-то поверх голов сидящих чуть в стороне от нас гвардейцев. Почти сразу же боярин на негнущихся ногах встал из-за стола и, постоянно оглядываясь, пошел к себе в комнату, вытирая текущий по лицу и шее пот.
– Понимаешь, Борис, почему я так поступаю с ним? – указав на уходящего боярина, спрашиваю его молодого собрата, несомненно, более умного и более знающего, нежели Бирюков.
– Нет, ваша светлость, – настороженно ответил Долгомиров, гладя ладонью угол стола.
– Этот человек не понимает, что тот народ, к которому он принадлежит, не раб и не тупое стадо. Мы принадлежим к народу, пред которым уже сейчас готовы склонить головы некоторые соседи, дела моего батюшки тому доказательство. Но ведь этого никто не желает замечать. Для тех, кто близок к престолу моего отца, русский народ по-прежнему быдло и холопы, – смотря куда-то вдаль, говорю боярину, приданному посольству с какими-то скрытыми мотивами, причину которых пора выяснить, раз уж дела складываются так благоприятно.
– Опасные речи говорите, ваша светлость, – тихо прошептал боярин, так, чтобы было слышно только мне.
– Не опаснее твоих речей, Борис. Поверь мне: было бы мое желание, висеть тебе на первом же суку еще на Сицилии. И ты прекрасно знаешь, что сделать это можно было без каких-либо последствий. Но ведь я этого не сделал. И знаешь почему? – с улыбкой спрашиваю опустившего глаза в стол Долгомирова.
– Нет.
– А ты подумай. Знаешь, полезно иногда посидеть обдумать, что да как. Так что посиди, а когда надумаешь, мы с тобой поговорим, – вставая, сказал я ему. – Судари, приятного ужина.
Сегодня была трудная дорога, так что я отправляюсь на покой, вам же хочу заметить, что завтра с восходом мы едем дальше, не пересидите.
С веселыми глазами Алехандро и Олег заверили меня, что прямо сейчас же последуют в комнаты на отдых, вот только по последнему кубку допьют, и все. Боярин же тоже встал и быстро прошел передо мной на второй этаж в комнату своего неудачливого собрата. Признаться честно, мне неинтересно, о чем будут разговаривать эти двое, да и если Борис умный человек, то постарается выложить все начистоту как можно скорее, а там уже смотреть, как я себя поведу. Интриганы, етить!
Двое гвардейцев встали из-за стола раньше остальных, уйдя сменять своих собратьев, караулящих казну посольства. Я же не спеша прошел к себе в комнату. Спать не хотелось, хотя солнце уже давно село, и вечер планомерно переходил в ночные сумерки. Луна, плывя по небу, заглядывала в открытое окно, усиливая исходящий от трех свечей свет. Дорожка света, словно терновый венец, обходила дрожащий ореол неровного желтого света, постоянно дрожащего под порывами теплого ветра испанской земли. Засмотревшись на действительно красивую и необычную картину природы, я пропустил момент, когда дверь за спиной отворилась.
– К вам можно, ваша светлость? – прикрыв дверь, спросил тридцатилетний боярин, со смятением в глазах глядящий на комнату, но только не на меня самого.
– Да, конечно, Борис, я же сам велел тебе заходить, как только ты захочешь поговорить… без посторонних ушей.
Отвлекшись, я прошел к небольшому креслу, обитому неизвестной мне кожей, тускло блестящей в свете свечей. – Присаживайся, в ногах, как ты знаешь, правды нет.
– Благодарю, – ответил он, мотнул головой, прогоняя какие-то мысли, и подошел к стулу.
– Так в чем же дело, Борис? С самого начала нашего путешествия вы с вашим старшим собратом несколько странно себя ведете. Быть может, объясните мне это?
Расслабленная поза, улыбка на лице, пальцы с тихим стуком барабанят по дубовому столу, свечи на столе дают яркий живой свет, колыхающийся между нами, словно мучающийся под пытками на дыбе человек.
– Знаете, Борис, ваш компаньон боярин Бирюков будет отослан мной завтра же с письмом государю, как я и сказал, но вместе с ним, если желаешь, можешь поехать и ты. Денег из казны я велю отсыпать, как раз на обратную дорогу до Руси-матушки хватит. Пешим ли ходом или на корабле каком, все едино домой поспеете много раньше, чем наше посольство.
От моих слов боярин чуть дернулся, по челу его пробежала тень, но сразу же пропала, морщины на лбу разгладились, в глазах застыла немая обреченность.
«Вот черт, и охраны-то нет! Достанет пистоль – и пиши пропало!» – запоздало подумал я, нащупывая подаренную отцом шпагу.
Но боярин Долгомиров переборол себя и не стал делать каких-либо глупостей, он словно решился наконец сделать то, что хотел давным-давно, но ранее никоим образом это действие не было возможности совершить, сейчас же я сам дал ему эту самую возможность. Вот только что именно так гложет Бориса? Впрочем, раз уж дела пошли по такому руслу, пути назад уже нет.
– Я начну с самого начала, ваше высочество, – начал Борис, выдохнув сквозь зубы воздух, закусил губу, погладил заросший щетиной подбородок. – Как вы знаете, полвека назад произошел раскол некогда единой и благословенной Православной церкви. Он случился из-за того, что тогдашний патриарх Никон, желая укрепить основы Церкви и дать ей больше власти, задумал и приступил к осуществлению церковно-обрядовой реформы, которая привела к унификации нашей старой, завещанной прадедами богословской системы на всей территории России.
– Я знаю об этом, Борис, та реформа произошла в тысяча шестьсот пятьдесят третьем году от Рождества Христова.
Продолжая тихонечко отстукивать пальцами незамысловатую дробь, я с интересом стал присматриваться к боярину. Кажется, старообрядцы решили наконец выйти из подполья и глупого сидения в лесах, не все, конечно, но сильнейшие из них. Вот только почему я ничего подобного не слышал в своей истории? Ведь были восстания, целые области волновались от гнева крестьян-старообрядцев, не желающих менять старые порядки на обновленные. Получается, что попытки-то были, да власти не слушали. Впрочем, быть может, я и не прав вовсе. Будем слушать дальше, может, что-нибудь действительно полезное я услышу.
– Для того чтобы осуществить эту реформу, патриарху было необходимо уничтожить различия в обрядах и устранить образовавшиеся за долгое время опечатки в Писании и богословских книгах. Часть церковнослужителей во главе с протопопами Аввакумом и Даниилом предложили при проведении реформы опираться на древнерусские богословские книги. Однако сам патриарх Никон решил использовать греческие образцы, первоначальные, византийские, которые, по его мнению, могли бы облегчить объединение всех православных земель под Московской патриархией.
Глаза Бориса, опущенные в пол, с каждым словом поднимались вверх, пока не замерли на уровне моего взгляда. Теперь боярин смотрел на меня с неким огнем в глазах, тем огнем, который отличает стоящих на пути фанатизма и догматизма, того огня, который сжигает все на своем пути, если только увидит, что препятствие угрожает устоявшимся традициям.
– Разве это плохо? – Улыбка сошла с моего лица, оставив только сосредоточенный на собеседнике взор прищуренных глаз. – Разве ты сам, боярин, не хочешь, чтобы Русь объединила под своей дланью всех наших правоверных детей Божьих? Разве для того мы столько лет объединяли земли, освобождали от ига степняков братьев-славян, чтобы из-за каких-то крючкотворов вновь ввергнуться в слепое безумие войны – войны, когда бьются не с иноземными захватчиками, а собственным братом или, может, отцом?
Огонь глаз Бориса постепенно угасал, уступая моему холодному гневу, поднимающемуся из глубин души, оттуда, где зарождается сила, дающая каждому из нас в последний миг перед гибелью второй шанс, сила, некогда осветившая людям путь из леса. Та самая, которая сожгла сердце Данко, вырвавшего его из своей груди для того, чтобы жили люди!
– Нет, царевич, не плохо, – сник он. – Но то, что предложил Никон, было чужим для наших отцов. Он менял Русь не по образу своей родительницы, а по образу мачехи, пришедшей откуда-то издалека. Он вырвал из людей веру в высокое служение избранницы Божией России, именно он и его антихристы позволили ереси Запада сладостным ядом проникнуть в освященные веками церковные таинства. Разве мог отец предать своих детей?! Скажите мне, ваше высочество.
Голос мужа дрожал, на глазах выступили слезы боли и отчаяния; кажется, что еще чуть-чуть – и трясущиеся пальцы боярина со скрипом сдавят край стола, ногти вырвут кровавую дубовую стружку, а глаза навсегда потеряют блеск голубых озер Нижегородских земель, сжигаемые пламенем безысходности.
«Что делать? – словно в клетке птица билась в голове единственная мысль. – Была не была, хуже не будет, а лучше… быть может, и станет».
– Знаешь, Борис, я, как и ты, радею о народе. Думаю, ты видел, что в Рязанской губернии, той самой, которую доверил мне государь-батюшка, произошли разительные изменения, и я надеюсь, эти изменения были только в лучшую сторону.
Полупустой взгляд боярина поднялся чуть выше, вперяясь мне в грудь.
– Многочисленные непрерывные испытания прошлого века утомили русский народ. Но мы, привыкшие к тому, терпели, сражались с недругами, бились против крымских татар, уводящих в полон тысячи православных людей, мы противостояли всем им! Дрались и никогда не опускали рук. Вот только перемены (нужные перемены, хочу заметить) в том единственном утешении от злобы западной и восточной, в нашей Церкви, стали для русского народа ударом сродни нашествию полчищ татарвы. Самая стойкая, веками незыблемая Православная церковь стала искушением для некоторых умов, она стала непосильным, гибельным, страшным соблазном.