Кое-что в жизни можно понять лишь в определенном возрасте, и никак не раньше; к примеру – об отношениях с домом, со всем, что находится в нем и вокруг него. В шестьдесят, в семьдесят лет ты вдруг понимаешь, что сад и дом – это не просто какой-то сад и дом, в котором ты живешь в силу стечения обстоятельств, потому что он удобен, или потому что он тебе нравится – ты понимаешь, что это твой дом и твой сад, они принадлежат тебе, как раковина принадлежит живущему в ней моллюску. Ты выработал эту раковину выделениями собственных желез, меж ее створок хранится твоя история; дом-скорлупа – твоя крепость, он окружает тебя – и возможно, даже смерть не освободит его от твоего присутствия, от радостей и печалей которые ты испытал, пока жил в нем.
Вчера вечером мне не хотелось читать, поэтому я смотрела телевизор. Честно говоря, больше слушала, нежели смотрела: включив его, я вскоре задремала. До моего слуха доносились отдельные слова – так бывает, когда ты дремлешь в поезде и сквозь сон слышишь невнятные обрывки бесед пассажиров. По телевизору шла передача о сектах конца двадцатого века, звучали интервью со святыми - настоящими или мнимыми - и в дыму их речей я все чаще различала слово «карма». И мне вспомнился наш преподаватель философии в лицее.
Он был молод и имел очень смелые для того времени взгляды. Объясняя нам философию Шопенгауэра, он заговорил о восточном взгляде на мир –, и затронув эту тему, познакомил нас с представлениями о карме. Тогда я не придала большого значения тому, о чем шла речь – это слово и все, что с ним связано, влетело в одно мое ухо и вылетело через другое. Потом долгие годы в глубинах моего сознания покоилось смутная идея о том, что есть некий закон воздаяния, что-то вроде «глаз за глаз», «зуб за зуб», или «что посеешь, то и пожнешь». Лишь когда директор детского сада пригласила меня, чтобы побеседовать о твоем необычном поведении, мне снова пришлось вспомнить об этом слове. Ты всех переполошила: во время занятия, посвященного беседам на свободную тему, ты принялась вдруг рассказывать о своей предыдущей жизни. Воспитатели сперва приняли это за оригинальную детскую шалость. Они пытались обратить все в шутку, поймать тебя на словах, противоречащих тому, что ты сказала ранее - но ты была последовательна, и даже произнесла несколько фраз на никому не известном языке. Когда эта история повторилась в третий раз, меня вызвала директор садика. Для твоего же блага и ради твоего будущего она советовала сводить тебя к психиатру. «Девочка пережила такую моральную травму, - говорила директор, - нет ничего удивительного в том, что она так себя ведет, что пытается убежать от действительности». Разумеется, я не повела тебя к врачу – ты казалась мне счастливым ребенком; я не исключала, что твоя выдумка могла быть правдой, что мир устроен иначе, нежели мы себе представляем. В последствии я никогда не предлагала тебе поговорить со мной на эту тему, а ты, со своей стороны, не пыталась что-либо рассказывать. Возможно, ты забыла обо всем в тот же день, когда потрясла своей историей воспитателей.
У меня сложилось впечатление, что в последнее время эта тема стала очень модной: когда-то давно эти разговоры велись лишь в узком кругу избранных, а теперь, напротив, они у всех на устах. Некоторое время назад я прочитала в каком-то журнале, что в Америке существуют даже группы осознания опыта реинкарнации: люди собираются и вспоминают свои предыдущие жизни. К примеру, какая-нибудь домохозяйка рассказывает: «В XIX веке я жила в Новом Орлеане и была продажной женщиной, поэтому теперь мне так трудно не изменять мужу». А некий работник автозаправки объясняет свои расистские взгляды тем, что в XVI веке он путешествовал по Африке и его съели туземцы из племени банту. Это было бы смешно, если бы не было грустно! Мы потеряли корни собственной культуры и пытаемся рассказами о прошлых жизнях скрасить серость настоящего, подвести под него хоть какую-то основу. Однако, я верю, что если в круговороте жизней есть смысл, то он совсем в ином.
Когда с тобой произошла та история в детском саду, я раздобыла книг в надежде узнать что-то новое и понять тебя лучше. В одной книге из числа толковых было сказано, что дети помнят мельчайшие детали своей предыдущей жизни, если она оборвалась рано и в результате насильственной смерти. Вспоминая о необъяснимых, абсурдных страхах, которые владели тобой в детстве – боязнь выходящего из вентиля газа, уверенность в том, что в любой момент все может взорваться, – я склонна верить такому объяснению. Когда ты уставала, или тревожилась по какой-то причине, или просто не могла уснуть, тебя сковывал необъяснимый страх. Тебя не пугали людоеды, ведьмы или волки-оборотни – ты боялась, что весь мир вот-вот взорвется и разлетится на мелкие куски. Поначалу, когда ты, дрожа от страха, появлялась посреди ночи на пороге моей комнаты, я вставала, брала тебя за руку и, говоря что-нибудь ласковое, провожала в твою комнату и снова укладывала в постель. Не выпуская моей руки из своей, ты просила рассказать сказку, которая кончалась бы хорошо. Опасаясь, что я расскажу что-нибудь не то, ты объясняла мне весь сюжет от «а» до «я», и мне только и оставалось, что послушно следовать твоим наставлениям. Я повторяла сказку два, три раза. Наконец, уверившись, что ты успокоилась, я вставала и шла в свою комнату – но на пороге снова слышала твой жалобный голос: «Это правда? - спрашивала ты. - Всегда так бывает?» Тогда я возвращалась, целовала тебя в лоб и говорила: «Конечно, сокровище мое, по-другому просто быть не может, даю тебе честное слово».
Я была против того, чтобы ты спала рядом со мной - нехорошо, чтобы дети спали рядом со стариками, – но иной раз мне не хватало духу отправить тебя обратно. Едва заслышав твои шаги у двери, не поворачиваясь, я говорила: «Все в порядке, ничего не взорвется, ступай в свою комнату», - и притворялась, что крепко сплю. Я слышала твое дыхание - ты стояла, не двигаясь какое-то время, – потом край кровати тихонько скрипел, и ты осторожно забиралась под одеяло рядом со мной, и засыпала, наконец, изнуренная, как мышонок, который натерпелся страху и, наконец, забился к себе в норку. Едва рассветало, я брала тебя на руки и относила в твою комнату. По утрам ты крайне редко вспоминала, что было ночью – почти всегда ты была уверена, что так и спала в своей постели.
Когда подобные страхи одолевали тебя при свете дня, я старалась успокоить тебя: «Посмотри, какой прочный наш дом, – какие толстые стены, разве они могут взорваться?» Но мои доводы были впустую: уставившись перед собой невидящими глазами, ты повторяла: «Взорваться может все, что угодно». Я долго пыталась понять, чем был вызван этот твой страх. Что такое этот взрыв? Возможно, воспоминание о твоей матери - о ее внезапной смерти. А может, этот страх зародился в той жизни, о которой ты с необычайной легкостью рассказала воспитателям в детском саду? Или же и то и другое было перемешано и покоилось в каком-то недоступном уголке твоей памяти? Кто знает… Несмотря на то, во что принято верить, я полагаю, что в сознании человека гораздо больше темных пятен, нежели светлых. В одной из книг, которые я прочла тогда, было также сказано, что детей, которые помнят свои предыдущие жизни, больше в Индии и в странах Востока, где такой взгляд на вещи является частью культуры. Откровенно говоря, мне в это верится легко. Представь, например, что однажды я заговорила бы со своей матерью на неизвестном языке, или вдруг заявила: «Я тебя не выношу, с мамой, которая была у меня в прошлой жизни, мне было гораздо лучше». Можешь быть совершенно уверена, и дня не прошло бы, как я оказалась в сумасшедшем доме.
Есть ли хоть слабая надежда избежать судьбы, которую навязывают нам обстоятельства нашего появления на свет и воспитания, - можно ли освободиться от того, что наши предки передали нам вместе с генами? Как знать… Быть может, среди поколений скованных по рукам и ногам людей кому-то однажды удастся заметить более высокую ступеньку, и ему удается, отдав все силы, вскарабкаться на нее. Разорвать круг, впустить в комнату свежий воздух – вот, я думаю, та малость, ради которой совершается круговорот жизней. И ради нее ты отдаешь все силы, хотя не можешь быть уверен в победе.
Моя мать вышла замуж в семнадцать лет; когда ей было восемнадцать, родилась я. За все детские годы – и даже за всю свою жизнь – я не видела с ее стороны никаких проявлений теплых чувств. Ее брак не был союзом по любви. Никто ее не принуждал, она сама приняла такое решение, потому что, будучи богатой еврейкой да к тому же еще перешедшей в католичество, мечтала о благородном титуле. Мой отец, значительно старше ее, был бароном; он любил музыку и его пленил голос моей матери. Произведя на свет наследницу, как того требовало общество, они жили, погрязнув во взаимных оскорблениях и обидах, до конца своих дней. Моя мать умерла несчастной и обиженной, и ее не коснулась даже тень сомнения в том, что может быть в чем-то она могла бы упрекнуть и себя. Виноват был жестокий мир - он не оставил ей выбора. По характеру я очень отличалась от матери, и уже к семи годам, по прошествии зависимости ранних лет, не могла ее выносить.
Мне не раз было плохо из-за нее. Она без конца переживала по разным поводам, и всегда, исключительно по причинам внешнего характера. Ее уверенность в собственной непогрешимости внушала мне чувство вины, и я платила за него одиночеством. Когда-то я пыталась быть похожей на мать, но без особого успеха - мои намерения неизменно терпели крах: чем больше я старалась, тем хуже мне становилось. Отрицание себя ведет к презрению, от которого до ненависти лишь один шаг. Когда я поняла, что любовь моей матери зависит только он внешнего, поверхностного – от того, кем я должна была быть, и кем не была на самом деле – в тишине своей комнаты, и в глубине своего сердца я ощутила, что она мне отвратительна.
Чтобы скрыться от этого чувства, я выдумала свой собственный мир. Вечером, в постели, прикрыв лампу одеялом, я до поздней ночи читала книги о приключениях. Я была большой фантазеркой. Сначала я решила, что стану пиратом и буду плавать в Китайском море – но я представляла себя доброй разбойницей, которая грабит не для наживы, а для того, чтобы отдать все беднякам. От фантазий на пиратские темы я перешла к мыслям о благотворительности: я мечтала, что, получив диплом по медицине, поеду в Африку лечить негритят. В четырнадцать лет, прочитав биографию Шлимана, я поняла, что,