Однако смена правителей никак не отразилась на положении масс. В стране все так же свирепствовали тайная полиция и жандармерия. Без передышки заседали военно-полевые суды.
Председательствующий с металлом в голосе зачитывал:
— «Приговор № 1—326. Именем его величества царя Симеона Второго суд приговаривает: подсудимого Александра Костадинова Пеева в соответствии со статьей 112-й уголовного кодекса и статьей 3-й закона о защите государства — к смертной казни через расстрел».
Он вперил взгляд в изможденного седого мужчину на скамье подсудимых. Веки мужчины были прикрыты. На щеках — шрамы, следы недавних истязаний. Одежда висела на его худых плечах.
Председательствующий перевел взгляд на человека, сидящего рядом. Болезненно горящие глаза. Сквозь землистую бледность и кровоподтеки проступал жаркий румянец на скулах.
— «Подсудимого Емила Николова Попова в соответствии со статьей 112-й уголовного кодекса и статьей... — Он стал зачитывать скороговоркой, чтобы скорей покончить со всем этим делом: — ...к смертной казни через расстрел. Подсудимого Ивана Илиева Владкова... к смертной казни через расстрел...»
О чем думали в эти минуты боевые товарищи?..
После окончания следствия Александр Пеев смог написать:
«Эти сто дней были непрерывным кошмаром. Удивляюсь, как все это я выдержал».
А в своем предсмертном письме:
«...Я спокоен, не чувствую никаких угрызений совести по поводу того, что я совершил и за что осужден на смерть. Считаю, что я исполнил свой долг, причем одинаково и по отношению к болгарскому народу, и к нашим освободителям — русским... Я начал служить Советскому Союзу сознательно, беря на себя весь риск, так как убежден в правоте дела, за которое ой борется. В схватке Германии и Советского Союза каждый болгарин, каждый славянин должен встать на сторону России...»
Может быть, в те мгновения, когда зачитывался приговор, его наполняло это чувство гордого сознания, что он сделал все для блага своего народа. Может быть, обводя взглядом своих друзей, он гордился их мужеством и сожалел, что они вынуждены разделить с ним его участь... А может, он радовался тому, что в этом холодном зале суда нет его ближайшего соратника, Никифора Никифорова, нет еще нескольких членов его разведгруппы и что эти люди сохранят в своей памяти и расскажут народу освобожденной Болгарии и победившей Советской России об их скромном вкладе в общую борьбу народов против фашизма...
Никифор Никифоров был отстранен от должности и взят под арест прямо там, в кабинете военного министра. Однако на первом же допросе он почувствовал, что у Стоянова и Недева нет против него никаких улик, за исключением радиограмм: уж его-то, юриста, прокурора и бывшего председателя военных судов, не так-то просто было провести. Во время же встреч с Александром Пеевым они, предполагая возможность провала, разработали соответствующие версии — и теперь Никифоров твердо придерживался одной из них.
— Я ничего не понимаю, господа! О ком вы говорите, о каком товарище Журине?
Ему зачитали текст радиограммы.
— Да, да, припоминаю... Кажется, я беседовал на эту тему с Сашей. Как вам должно быть известно, господа, мы с Сашей Пеевым друзья детства. Правда, в последнее время встречались все реже — заботы, дела... Но конечно, когда виделись, обсуждали политическую обстановку в стране. А кто сейчас не говорит об этом? Возможно, Пееву удалось выведать у меня какие-то сведения. Что ж, как генерал и государственный чиновник, я виноват.
— Вы не находите, что выглядит довольно странным знакомство царского генерала с отъявленным революционером?
— Но, насколько мне известно, с Пеевым знакомы и начальник генерального штаба, и министр, да и вы, Кочо.
Конечно, теперь все зависело от того, как будет вести себя на следствии Александр Пеев. Никифоров с болью представлял: если с ним, высокопоставленным генералом, следователи даже и теперь держат себя почтительно, да и находится он всего лишь под домашним арестом, то против Пеева они применяют все изощренные пытки, которыми славятся застенки болгарской охранки. Выдержит ли он?..
Пеев выдержал. Никаких улик против Никифорова не прибавилось.
Но и Кочо Стоянова не так-то просто было обмануть. Он словно бы нюхом чувствовал: здесь явно неладно... Тогда Никифоров решил прибегнуть еще к одному средству. Нарушив домашний арест, он заявился к советнику царя — болгарскому Распутину Любомиру Лулчеву: так, мол, и так. Тот выслушал, ответил: «Все, что зависит от меня, сделаю». (Царь Борис тогда был еще жив.)
На следующий день Никифорова вновь вызвали в отделение контрразведки, где проводилось дознание по его делу. В дверях кабинета встретил генерала сам Стоянов. Он был угрюм:
— Мне кажется, что вы действительно говорите правду. Царь такого же мнения. Извините за беспокойство. Вы свободны.
Никифоров понял: заступничество Лулчева возымело силу.
Возможно, сыграло роль и другое: всего год назад в Софии был казнен известнейший генерал, болгарский патриот Владимир Заимов — антифашист, активный борец против гитлеризма. И теперь при дворе понимали, что новый скандал, в котором окажутся замешанными высшие военные круги, еще больше подорвет престиж Болгарии в глазах союзников по оси. Дело с Никифоровым решили замять. Царь отстранил его от всех должностей, уволил в отставку и высочайше указал:
«Окончательно расследовать это дело после войны, когда станут известны все обстоятельства...»
На рассвете 22 ноября 1943 года осужденных на смерть привезли на стрельбище в Лозенец.
Утро было холодное. Хлестал дождь. Ветер гнал тяжелые тучи.
Привели в тоннель. В нем находился офицерский тир. Александр Пеев, Емил Попов и их товарищи выстроились плечом к плечу у черной, выщербленной пулями стены. Сцепили руки. Перед ними равнял винтовки строй солдат.
Александр Пеев запел:
Кто в грозной битве пал за свободу,
Не умирает...
Это была песня на слова Христо Ботева, великого болгарского поэта-революционера, погибшего в бою против турок.
Товарищи Пеева подхватили:
...по нем рыдают
Земля и небо, зверь и природа,
И люди песни о нем слагают!..
Гулкий залп оборвал песню.
Бывая в Софии, я всегда приходил на площадь Райко, в дом Никифора Никифорова. Старый генерал разливал по бокалам густое красное вино. И мы молча поднимали бокалы в память о его боевых товарищах.
ОБЕЛИСК У БИЛЫ ГЛИНЫ
1
В ту субботу праздновали ее семнадцатилетие. Подруги и друзья собрались чуть ли не со всей Балаклавы. Пели и плясали, пока на гитаре у Степана не лопнули струны. Потом побежали к морю. Вода была ласковая. Нине казалось, что разомлевшее от дневного зноя море дремлет. Будили его — брызгались, ныряли в податливую таинственную глубину. Вернулись домой, когда уже наливалась заря. Гости разбрелись. Только подружки, Валя и Шура, остались помочь убраться и перемыть посуду.
— А Степка-то все около тебя, около тебя увивается! — начала подтрунивать Валя.
— А мне мать сказала: еще раз увидит с этим шалопутным Венькой — ноги повыдергивает! — рассмеялась Шурка. И призналась: — Целует он!.. Да что вы можете понять, нецелованные!
Подруги прыснули.
— Жалко такие ноги, — с легкой завистью оглядела красавицу Шурку Нина. — Тетя Нюра словами не бросается: повыдергивает!..
Они снова расхохотались. Просто настроение было такое.
Издалека, из-за Херсонесского мыса, со стороны Севастополя, пророкотали глухие, как раскаты грома, удары. Над морем и Золотой балкой в рассветной дымке не было ни единого облачка. Что за диковинный гром средь ясного неба?
В окно торопливо постучали. Бабушка вышла. Вернулась, привалилась спиной к стене. Лицо ее стало как беленная известью стена кухни.
— Война, внученьки...
В три часа того утра немецкие самолеты обрушили бомбы на Севастополь. Фашистская Германия начала войну.
Война... Что же теперь должен делать каждый?
На столе перед парторгом колхоза — лист бумаги.
— Кто пойдет в ополчение?
Нина, Валя и Шурка протиснулись к столу.
— Малы еще, девчата. А на курсы медсестер могу записать.
...Они старательно учились накладывать шины и бинтовать. Рыли противотанковые рвы в Золотой балке, меж виноградников; помогали строить укрепления на склонах горы Сахарная Головка и на Безымянной высоте. Вбивали лопаты в сухую каменистую землю, а сами с замирающим сердцем испуганно спрашивали друг друга: неужели фашисты придут сюда, к их морю, к их садам, их дому?..
Война чувствовалась уже во всем, но шла еще где-то далеко и существенно никак не изменила их жизнь. А им хотелось быть в самом центре событий. Прибегали в военкомат. В прокуренных, набитых мужчинами комнатах от них отмахивались:
— Малы. Учитесь. Когда надо будет, призовем!..
Ноябрьским днем по пути из Севастополя зашел в Балаклаву тральщик. На его борту — женщины, дети и тяжелораненые красноармейцы.
Нина и ее подружки в этот день снова с утра толклись в военкомате: фронт был рядом — фашисты уже осадили Севастополь.
— Вот что, девчонки, на передовую все равно не пошлю, — сказал комиссар, — а раненым на тральщике нужна помощь. Шагом марш за вещами!
Нина подумала: комиссар посылает их на боевое задание или хочет увести подальше от беды?.. Он был знакомый, из местных, бывший партизан гражданской войны.
Они отплыли далеко в море, когда вахтенный прокричал:
— Вижу со стороны берега в небе три точки!
И снова:
— Еще три!.. Вижу девять самолетов!
Эскадрилья «мессершмиттов» начала расстреливать маленький корабль с нарисованными на палубе и крыше надстройки красными крестами. Пулеметные очереди и бомбы. Самолеты делали заход за заходом. Первое попадание. Второе. Начался пожар. Тральщик дал крен. Обезумевшие от ужаса женщины и дети выбегали на палубу, прыгали за борт. Нина, Шура, Валя, другие помогали раненым. Как помочь в этом аду? Рев моторов, треск очередей, крики отчаяния. И вдруг — разрыв.