Вместо ответа старик покачал головой. Из-за покрытых инеем астр, что росли перед домом, показался худющий пес. Видно было, что ходить ему трудно. Одну ногу он подволакивал. Ощетинив короткую рыжую шерсть, пес двинулся к нам, но, доковыляв до старика, остановился и потерся о его штанину. Старик, заметив собаку, двинул ее ногой.
— Так не скажете? — повторила мать свой вопрос.
— Тотов много тут, — протяжно сказал он.
— У них дочка есть… Сидике… — Мать повысила голос, видимо думая, что старик туговат на ухо.
— Тут у всех есть. Но у нас такой нет.
Мать, не зная, как быть, растерянно посмотрела на меня.
— Ну а где же искать их, дедуля?
Старик опять покачал головой. Дверь в доме приоткрылась, из-за нее выглянула молодая женщина с заспанным лицом. Она, видимо, только что встала — одежда была в беспорядке, наброшена кое-как.
— Папаша, а ну отойдите от них! — в ярости заорала она на старика.
Дед подтянул штаны, повернулся и потащился за дом.
— Вы кого ищете?
— Тотов.
— Тотов тут много.
— У них дочка есть, Сидике.
— Постойте-ка, — задумалась она, повторяя: — Сидике… Сидике…
Лицо ее вдруг просветлело.
— Вам какая нужна, что в магазине работает или та, что у школы живет?
Мать пожала плечами:
— Не знаю. Она в Пеште работает.
— А, которая подалась в прислуги?
— Та самая.
— Вернулась она.
— Вот ее мы и ищем.
Женщина, все еще стоя в чуть приоткрытых дверях, поправила платье, зыркнула на машину и вышла.
— Проедете по проселку до школы, — показала она, — там налево свернете, и у самого леса. Увидите.
Мы поблагодарили ее. Сели в машину. Она продолжала стоять, провожая нас взглядом. Дед тоже высунулся из-за дома.
Развернувшись, мы поехали назад к дороге. Я оглянулся. Старик был уже перед домом. Пес, заливаясь бешеным лаем, пытался ковылять за машиной.
А старик и женщина все стояли, как завороженные глядя нам вслед.
За приземистым, окрашенным в бурый цвет зданием школы мы свернули налево. Она осталась уже далеко за нами, но леса все не было. Наконец показалась рощица голых акаций, а за ней какое-то длинное строение. Дороги к нему не было, только тропинка. Мы вышли и направились к зданию. На подошвы тут же налип мерзлый песок. Мать, зябко поежившись, запахнула пальто.
— Кошмар… — сказала она.
— Что — кошмар?
— Как люди живут.
Я не ответил.
— Электричества даже нет… — оглянулась она по сторонам.
Мы прошли жидкую рощицу, и глазам открылся заброшенный хутор.
Мать остановилась. Взглянула на меня, потом двинулась дальше. Конюшня стояла пустая, с зияющим черным проемом на месте двери. Мы поднялись на крыльцо или что-то вроде веранды, тянувшейся вдоль всего дома. Мать снова остановилась в нерешительности, затем постучала в дверь.
Никто не ответил. Она толкнула дверь, и мы попали в тесное помещение. Под окном, застеленный ветхим одеялом, стоял деревянный топчан. На стене, крашенной голубой масляной краской, висело распятие. Отсюда открывалась еще одна дверь. Потрескавшаяся, темно-коричневая. Мать в нее постучала.
— Входите, — услышали мы. Это был голос Сидике.
Мы вошли.
Она сидела у высокой печи и чистила картошку. Рядом на корточках сидел мальчонка, одетый только в рубашечку, и жевал сырые очистки.
Нож замер в руке у Сидике. Лицо ее тоже застыло. За спиной девушки на железной кровати лежала старуха, до подбородка укрытая периной. Завидев нас, она кряхтя поднялась на локтях.
— Добрый день, — тихим голосом поздоровалась мать и закрыла дверь.
— Привет, Сидике! — сказал я.
Сидике вспыхнула, что-то забормотала, вскочила со скамеечки и, поймав руку матери, поцеловала ее.
— Что вы делаете?! — отдергивая руку, вскричала мать. Лицо ее пошло пятнами.
Девушка подбежала к лежащей на кровати старухе и, поправляя подушки, сказала ей полушепотом:
— Матушка… это барыня… госпожа Тиль…
Старуха перевела взгляд на меня.
— А это Дюрика…
Мальчонка, перестав жевать, удивленно взглянул на меня и опять сунул в рот картофельную кожуру. Сидике, подскочив к ребенку, отняла у него очистки.
— Дюрика, это нельзя есть… Садитесь, пожалуйста… вот сюда… — сказала она и смахнула с лежанки пыль. — Пожалуйста…
Мы сели. Мать расстегнула пальто.
— А как же вы… добрались сюда?
— Мы на машине.
Наступило молчание. Старуха приподнялась на локте еще выше и повернулась лицом к нам.
— Из-за меня она не поехала… я одна тут… а Дюри… — проговорила старуха и зашлась хриплым кашлем.
— Ничего страшного, просто мы ждали вас, не знали, что с вами случилось, — сказала мать.
— Я хотела поехать, да не на кого их тут оставить… и скотину тоже…
— Мы вас ждали…
— Я все понимаю, да не смогла вот.
Мать опустила голову, нахмурилась.
Потом подняла глаза и окинула взглядом комнату.
В простенке между двумя помутневшими оконцами стоял потемневший от времени комод. Над ним висело облезлое зеркало. Комод был покрыт белой салфеткой. На ней стоял образок в блестящей станиолевой рамочке. А рядом лежала Библия в черном кожаном переплете. И апельсин. Нетронутый апельсин.
Библию я сразу узнал. Внутри у меня все оборвалось. Мать тоже ее увидела и не обратила внимания. Но Сидике, заметив ее взгляд, вскочила. Рука ее неуверенно потянулась к Библии. Лицо передернулось, и в глазах застыл страх.
— Я… не… ну правда же… вы не подумайте, будто… — залепетала она и прикрыла губы ладонью.
Мать, видимо, что-то почувствовала и встала с лежанки. Взяла в руки Библию, открыла ее. Сидике, закусив палец, издала непонятный мычащий звук. По лицу матери пробежала мрачная тень, скулы на нем заострились.
— Это наша, — глухо сказала она.
Сидике молча, дрожа всем телом, опустилась на скамеечку, но тут же вскочила. И ухватилась за край комода.
— Я не ворую… не цыгане мы… — проговорила она.
Но мать словно бы не услышала ее слов.
— Как она к вам попала?
— Э-э… — силилась что-то сказать Сидике. Взгляд ее перепуганных глаз упал на меня.
— Это я ей дал, — прошептал я, хотя мне казалось, что я кричу. — Это я ей дал, мама! Она не ворует. Мама, поверь мне! Это я ей дал!
Сидике опустилась опять на скамеечку. Уронила руки в подол и заплакала. Мальчонка подполз к ней, пролопотал что-то, она затрясла головой.
— Это я ей дал… — повторял я.
Мать уронила Библию на комод, потом снова схватила ее. Раскрыла, полистала. Бережными движениями смахнула с переплета невидимые пылинки. Мальчишка выудил из кастрюли очищенную картофелину и катанул ее по полу к ногам матери. Мать испуганно посмотрела на него и захлопнула книгу. Тот вскинул глазенками и, будто хищник какой, бросился за картофелиной.
— Моя… — сказал он и впился в нее зубами.
Мать пристально поглядела сперва на меня, потом на Сидике.
— Я верю… — хрипло сказала она и уже другим голосом крикнула мне: — Ты ведь знаешь, какая это для меня память!
— Я знаю… но я подумал, что нам она все равно не нужна…
На это она не ответила. Сидике, приподняв край передника, вытерла слезы. На нас она не смотрела. Старуха лежала на койке с отсутствующим лицом, до нее уже доносился лишь голос собственной боли.
Стало тихо. Только картошка хрустела под зубами мальчишки.
— Это я виновата, что Сидике не поехала… я одна тут… — прошептала старуха, устремив глаза в потолок.
— Вы вернетесь к нам, Сидике? — спросила мать после долгой паузы. Девушка неуверенно покачала головой и взглянула на мать.
— Тогда я оставлю вам трудовую книжку. Хорошо? И не будем серчать друг на друга.
Девушка молча кивнула.
— А Библию я заберу… для меня это память… — словно бы оправдываясь, сказала мать.
На это девушка не ответила. Только я посмотрел на мать. Она положила переплетенную в черную кожу Библию на угол стола. Достала из сумочки трудовую книжку. Что-то в ней записала, вложила между страничек деньги и протянула девушке.
Мы поднялись. Мать за руку попрощалась с Сидике. Ее руку она держала долго — скорее всего, по рассеянности. Но вот она принужденно улыбнулась. Как будто мыслями была уже далеко отсюда. И направилась к выходу.
— До свиданья, — сказал я.
И заметил, что девушке хочется наклониться и поцеловать меня. Я подставил лицо. Но когда головы наши сблизились, какая-то сила отвела нас друг от друга. Я посмотрел на нее. Глаза мои подернулись влагой. Я протянул Сидике руку. Поколебавшись, она пожала ее.
Выходя из комнаты, я оглянулся. На столе, скрывая под плотной кожей порванные страницы, лежала Библия. Мать вышла уже на тропинку. Я не стал окликать ее. Она шла по смерзшемуся в комья песку неуверенной покачивающейся походкой. И время от времени, ища успокоения, оглядывалась на меня, но я не отвечал на ее взгляды.
С упрямой решительностью избегая ответа, я шагал за ней следом.
Йожеф БалажЗАХОРОНЬ
Перевод В. БЕЛОУСОВОЙ
Balázs József
KOPORTOS
© Balázs József, 1976
Повесть «Захоронь» я начал писать еще в студенческие годы. В то время я мечтал сделать из нее любительский фильм. Вскоре, однако, мне пришлось убедиться, что задача эта превосходит мои возможности, да и возможности любительского фильма тоже. Прошли годы, прежде чем я снова вернулся к этой повести. Когда она была завершена, мне исполнилось двадцать восемь.
И в «Захорони», и в других моих сочинениях я всегда стремился показать, что вопрос «быть или не быть?» может в любой момент встать перед каждым, это естественный спутник человеческой жизни, никоим образом не связанный ни с положением, ни с чинами, ни с родом занятий.
Я родился в 1944 году, рос в деревне, учился сперва в небольшом городишке, потом — в столичном университете. То были тихие, спокойные годы, прожитые без особых эксцессов, хотя я и успел за это время поработать грузчиком, мастером на заводе, журналистом и стать в конце концов кинодраматургом.