— Я как-то целую неделю прожил на кукурузном поле, не ел почти ничего. Отец меня из дому выгнал, вот я в кукурузе и ночевал.
Михай Балог умолк. Он не знал, почему это пришло ему на ум, но пришло вот, и захотелось сказать.
На люцерновом поле он снова упал. Подняться стоило большого труда. Они вышли на дорогу, и тут Балог закричал:
— Я хочу обратно. Обратно!
Мужичок с хутора пытался его успокоить.
— Что это за похороны были? Паршивые цыганские похороны!
— Все похороны одинаковы. Не кричите. Вам-то еще ничего. Вот кто на фронте погиб, вроде моего отца, — это дело другое, тут уж чего говорить. Идите домой, приятель, идите домой…
Мужичонка с хутора стоял и следил, чтобы Балог не повернул обратно, и лишь потом, когда тот отошел на приличное расстояние, поспешил назад, на кладбище, к своей корове.
7
Над дорогой склонилась старая сухая акация. Михай Балог обошел ее, остановился, запахнул поплотнее куртку, поднял воротник и обернулся. Голова внезапно прояснилась, как тогда, во время похорон. «Чего это я боялся? — вслух спросил он самого себя. — Покойников бояться нечего. Вернусь обратно, навещу их еще раз».
Он не думал, что мужичонка с хутора может быть еще там. В случае чего он скажет, что ему захотелось еще раз взглянуть на могилу. Кроме того, Балог решил снова сходить на кладбище перед самым отъездом. Подумать только, совсем недавно оно ничем не отличалось для него от любого другого места. Никогда оно его не волновало и не занимало. А теперь вот, когда жена померла, все изменилось.
Проходя с мужичонкой мимо могил, он успел прочитать несколько надписей. Сейчас ему припомнились имена его одногодков. В тот момент он не думал: «Вот и этот помер, и этот тоже». А ведь он хорошо помнит: когда их брали в солдаты, нотариус сказал: «Четырнадцатого года, все четырнадцать здесь». И когда Дюле Берецки могилу копали, еще раз про это вспомнили. Четырнадцать мальчиков родилось в 1914 году в деревне. Михай Балог — один из них. А как посчитали, оказалось, из четырнадцати всего-то двое или трое осталось. Не все лежат тут, на кладбище, большинство на войне погибло. Как отец того мужичонки.
Эти размышления его как будто немного утешили: «Выходит, не только она в могиле».
А еще, пока они шли, он прочитал: «Ференц Мико». Для него, для Балога, — Фери. Фери Мико был единственным на всю деревню соперником Аладара. Он играл на гармошке, случалось, деревенские звали играть его, а не Аладара.
Но не только потому вспомнился ему Фери Мико.
Балогу не было еще и тридцати, когда по деревне прошел слух, что Фери Мико напугали на кладбище. Балог тогда и знать не знал, что Захоронь — это вроде как кладбище, потому что совсем рядом. Словом, напугали Фери на этом самом кладбище. Вез он картошку домой, поводья отпустил, сидит себе на телеге да на гармошке играет. Вдруг лошади как шарахнутся — и понесли. Фери Мико гармошку бросил, кое-как поводья схватил, а сам ни жив ни мертв: с кладбища вроде кто-то выскочил. Ну, он и давай погонять, лишь бы скорее до дому добраться.
Пока доехал, картошка рассыпалась, а он знай кричит на всю деревню, лошадей понукает. С той поры редко гармошку в руки брал. По вечерам только. Не любил, когда рядом с ним на крыльцо садились, самому себе играл.
«И Фери Мико навещу, ежели только я ничего не напутал».
Он видел все ясно и отчетливо. Видел фотографии на надгробных камнях, все больше детские лица. Стоявшие рядком памятники как будто двигались вместе с ним.
Старое кладбище, поросшее кустарником, кругом — уксусные деревья, дикая сирень, шелковицы. Местами попадаются черешни, японские акации, тополя.
«Да, вот тут».
Михай Балог остановился и снова прочел надпись, которую подметил раньше, когда проходил здесь в первый раз: «Ференц Мико. 48 лет. Мир праху его».
Снизу было вырезано нечто вроде плакучей ивы. Внезапно, как удар ножа в спину, его пронзила мысль о том, что когда-нибудь ему поставят такое же надгробие. «Пропади она пропадом, эта смерть», — подумал он. Ему было холодно, он дрожал, но все же решил немедленно найти и удушить эту проклятую смерть. «Она должна быть где-то здесь. В овраге небось прячется, а может, на дерево забралась. Если у нее есть башка, как у меня, такие же руки да глаза, значит, ее можно убить, и я ее убью».
Михай Балог прижал руки ко лбу и потряс головой, глядя на памятник Фери Мико. Того и гляди, голова не выдержит и лопнет. Того и гляди, рехнешься.
Он отвернулся от памятника и решил найти еще одну могилу. Ее он тоже видел давеча, пока разговаривал со старухами, но запомнил только имя. Матяш, какой-то Матяш. Еще он запомнил, что они с Матяшем одногодки. Только тот уже помер. «Помер, как Ференц Мико, как Аладар, как жена моя».
— Матяш, Матяш, — бормотал он себе под нос. — Славное винцо ты подносил мне в корчме!
Фамилия Матяша вылетела у него из головы, но работал он в корчме, это точно.
Балог направился в глубь кладбища. Он знал, что когда-то там был склеп, но ведь корчмаря в склепе не похоронят. У корчмарей склепов не бывает.
Когда они с Аладаром работали на бетонке, был там один такой, имя его позабылось, он говорил: «Я по бетонным склепам мастер, а как господ не стало, так больше никому не надоблюсь». Толстый был, круглый, все про склепы говорил — где они есть да как их вскрывать. Все доказывал: надо бы, мол, всех в склепах хоронить, а не в сырой земле. Лежали бы как люди…
Могилы корчмаря он не нашел. Ему пришло на ум, что мужичонка с хутора наверняка знает, где она, он ведь живет рядом с кладбищем.
«Матяш, Матяш, Матяш».
Он выбрался с кладбища и пошел по дороге, но не налево, а направо, не домой, а следом за мужичонкой с хутора.
По обеим сторонам дороги стеной стояли деревья. Балог пробыл на кладбище всего несколько минут, стемнеть еще не успело, но под деревьями уже прочно угнездился вечер. Легкий ветерок шевелил листву. Когда Балог поравнялся со станцией Захоронь, ветер усилился, и ему пришлось идти, отворачивая лицо.
Балог остановился и принялся разглядывать Захоронь. Там было одно-единственное здание, окруженное небольшим двориком. Он увидел курятник и заметил, что кладбище начинается тут же, за забором.
По другую сторону путей, за песчаной насыпью, виднелись крыши домов, а за домами гигантским полукругом темнели заросли акации. «Это и есть хутор». Он сделал шаг в сторону и прочел на фасаде здания: «Захоронь».
До слуха его донеслись гудки. Издалека, дымя и гудя, приближался паровоз. Михай Балог внимательно разглядывал поезд, не остановившийся в Захорони. «Грузовой», — установил Балог, когда промелькнул последний вагон.
— Вы как сюда попали?
Рядом с ним стоял мужичонка, тот самый, что пас корову на кладбище.
— Я могилу одну искал. Никак найти не могу.
— Которую?
— Корчмаря. Матяша, корчмаря.
— Ага.
Мужичонка с хутора прищурил глаза и пристально посмотрел на Балога. Потом подошел поближе. Теперь их разделяло не больше двух шагов.
— У меня есть велосипед, я съезжу за врачом. Вы больны.
— Нет. Просто я на могилу Матяша взглянуть хочу. Он тоже в четырнадцатом году родился. И Ференц Мико тоже.
— Это который гармонист?
— Да.
Они замолчали. Мужичонка с хутора смотрел то на Балога, то прямо перед собой. Потом подошел к рельсам и уставился вслед уходящему составу, который, миновав Захоронь, двигался очень медленно. Мужичонка сел на корточки, лягнул ногой рельс, почесал в затылке и сказал, не вставая:
— Идите домой, темнеет уже.
— Значит, вы…
Михай Балог хотел сказать что-то вроде: «Вот и вы не хотите мне помочь. Вот и вы тоже, а ведь вы знаете, что у меня жена померла».
— Домой вам надо, приятель.
Мужичонка с хутора встал и поманил Балога.
— Ну, пошли.
Мужичонка шел впереди, Михай Балог — следом. Мимо кладбища они прошли не останавливаясь. Мужичонка с хутора говорил:
— Слушайте, не ходите больше в Захоронь. Там все время смерть на ум приходит, а человеку о таких вещах думать ни к чему. Совсем ни к чему. Ясно? В Захорони все силы начисто пропадают. Судьбу свою угадываешь. А какая наша судьба? Все там будем. Говорил я вам, мне это кладбище чужое, потому я и могу рядом жить. А не то уехал бы. Понятно? Смерть такая штука, она никого не щадит. Я ведь говорил вам, отец мой вот тоже помер, на чужой земле.
— Справиться с ней нельзя? — спросил Михай Балог.
— Нет.
— А какая она, смерть?
— Я, когда корову пасу, сам голову ломаю. Мне из-за деревьев все видно: гроб несут, плачут, каждую неделю кто-нибудь да помрет. Я думаю, сколько людей, столько и смертей. Смерть, она в нас самих сидит, потому с ней и не справишься. Вот тут, во мне, в печенках, в селезенках… Да и потом, коли уж на то пошло: не можем же мы вечно жить. Бывает ведь и так, что человек поразмыслит и решит: лучше помереть, чем жить. Если один останешься, тогда зачем жить, смысла нет. Вечером ложишься один, будто в гроб.
Мужичонка осекся. Он подумал: а вдруг этот человек как раз один и остался. Дальше шли молча. Обоим казалось, что они шагают в ногу.
— Можете еще засветло домой успеть, — сказал мужичонка. — Я вас до околицы провожу, а оттуда вам два шага.
Он помолчал немного и снова заговорил:
— Послушайте меня, не думайте о Захорони. Не ходите туда. Я из деревни многих знаю, на кладбище видел. Я им то же самое говорю: кто в Захоронь ходит, тот сам, можно сказать, одной ногой в могиле. Туда ходить — со смертью породниться. А чего ее торопить, когда рано или поздно и так помрешь.
Михай Балог потер колено. Поглядел на маленького мужичонку — сам он был немногим выше — и глубоко вздохнул. Взгляд его упал на ноги мужичонки — из рваных сандалий выглядывали пальцы. Сейчас, взяв себя в руки, Балог почему-то никак не мог посмотреть мужичонке в глаза. Тот стоял молча, с полуоткрытым ртом.
— Мне стыдно, — после долгой паузы сказал Михай Балог.
— Почему?