— Ничего, оставьте, — сказал муж. — Я все улажу.
В сущности, мы выкатились на солнышко вместе с ним.
— Эй, — подтолкнул меня локтем Пинта, — а ведь этот просто дал деру.
— Да, — подавленно крикнул Фанчико.
Мы плелись на лужайку, где нас ждали футбольные ворота, и сквозь перебежки листьев видели, мозаикой, фигуры мужчины и Имике: слегка перегрузив гамак, они, шурша по земле, описывали дугу.
Кач-кач-качели.
Смех Пинты и смех Фанчико соотносились между собой, как… как слепень и стрекоза без крылышек.
— О, если б у него еще были крылья, — твердил иногда я про себя. Но зато Фанчико был очень умен.
Кто-то раскинул лужайку у самых рельсов «зубчатки»[9]. Пинта прокрался сзади к вагоновожатому и указательным и средним пальцами нажал на его хребет.
— О-ста-но-ви-те! — произнес он отчетливо.
Отец и мама смеялись вместе. Отец взял мамину руку. (Ее рука спряталась в его руке.) Их смех — как дымок благосклонно принятого жертвоприношения — летел ввысь.
— Именем народа, — добавил Фанчико, великолепно блефуя, потому что народ все-таки был тут ни при чем.
Лужайка была не велика, но, впрочем, и не мала; она выглядела так, как если бы одну ее часть раскинуть здесь позабыли, словом, в конечном счете какой-то недосмотр, небрежность или безответственность, разумеется, имели место, но не это определяло характер лужайки и не это овевало ее, а душноватый запах липы. Так что Пинта с полным правом мог сказать:
— Лужаечка недурна.
Отец шел впереди, озираясь, принюхиваясь. Искал подходящее место.
— Видишь ли, шеф, — сказал он мне, — вовсе не безразлично, где именно устроить привал. Подлинно хорошее…
— …или подлинно никудышное, — царапнул Фанчико последнюю фразу отца.
— …подлинно хорошее место удается найти не каждому. Даже про-фес-сио-наль-ные экскурсанты способны на это далеко не всегда. О нет!
Я изумленно покачал головой. Ну и ну! Даже они неспособны! Отец, конечно, понимал, что я изумляюсь ради него (исключительно), но скорее обрадовался, чем рассердился:
— Вот именно! Неспособны! Потому что здесь техники мало, здесь нужен стиль.
Мама шла позади нас, чуть-чуть отставая и улыбаясь. (Волосы она еще утром стянула на затылке тугим [суровым] узлом, но редкие дуновения ветерка ослабили конструкцию, и теперь трава, и камешки, и липы могли в свое удовольствие аплодировать беспечной игре высвободившихся прядей. Фанчико сказал: «Н-да, есть же женщины, которые умеют в один миг устроить такой красивый беспорядок».) Словом, мама улыбнулась и остановилась.
— Здесь будет чудесно, — заботливо сказал ((на это)) отец. И раскинул у ног мамы клетчатый плед.
— Прошу!
Над липами не было видно туч, только желток солнца.
(Небосвод как яичная скорлупа.)
А утро начиналось так. Завтрак был монументальный. Ну да, именно: монументальный и церемониальный. Отец расшумелся на всю квартиру.
— Это он сейчас будит комнаты, — шепнул Фанчико под одеялом. — Великий человек.
Пинта ненавидел утра.
— Утро — дохлый шарф.
— Быть может, шакал? — предложил я свой вариант.
Пинта отмахнулся: экая чушь!
— Шакала вокруг шеи не обернешь.
Он и Фанчико захихикали.
— Ну-с, молодой человек?
— Всмятку, — отозвался я.
— Нынче утром семья завтракает яйцами всмятку, — объявил отец всему свету.
— Старик сегодня в духе, — кивнул Пинта.
Отец играл официанта. (А перед тем, конечно, повара.) Он сам накрыл стол: расстелил ту нашу большую желтую скатерть и расставил на ней приборы. Но как! Сперва разложил салфетки — продолговатые плетенки из тростника. На них поставил тарелки. Средней величины. Сверху — тарелочки поменьше. Потом верхнюю тарелочку стал переставлять — чуть правее, например, и чуть-чуть вперед, но так, чтобы все предметы оставались на салфетке; в конце концов сомнений не оставалось: тарелки стояли на том самом месте, где им и следует стоять, — порядок был естественный, он не наводил тоску. На маленьких тарелочках — стаканчики для яиц. Чайная ложечка, вилка, та, что поменьше, и нож. Но как они чудесно расцветили желтую скатерть, эти три прибора!
— Ну, старик! — воскликнули мы хором (все, кроме мамы).
Расселись по местам. Сел и отец, как самый обыкновенный смертный.
— Официант! — воскликнул он, прищелкнув пальцами, и тотчас вскочил.
— К вашим услугам, сударь. — И сел.
— Одно яйцо вкрутую.
— Слушаюсь, сударь… Ишь, стервец, барин нашелся! — прошипел он самому себе, готовому сесть.
— Или нет… Послушайте, знаете что…
— Но позвольте, вы уже… То есть я хотел сказать: да, сударь, — сказал себе (не теряя надежды) отец.
— Словом, так… принесите-ка мне… м-мм… все-таки крутое яйцо.
Надменно-равнодушным тоном.
Тут мама протянула руку к тарелочке с яйцами, взяла одно и, перебрасывая с ладони в ладонь, бросила, словно мячик, в свой стаканчик.
— Сударыня! — негодующе воскликнул официант.
— Здесь тебе не какая-нибудь забегаловка, душенька, — укоризненно сказал муж.
— А мне — забегаловка? — осведомился Пинта из-за моей спины.
— Мы же опоздаем, — сказала мама, тихонько смеясь.
(Но в воздухе все-таки осталось еще слишком много всяческих фраз, и они висели, как летучие мыши.)
Мы играли на опушке леса, кажется, в жмурки или во что-то еще. Пинта и Фанчико то и дело бегали туда, где остались родители, чтобы расправить клетчатое покрывало, как они говорили.
— Плед, понимаешь?
Я бы тоже охотно подбежал и расправил, но я был неповоротливей, чем Пинта и Фанчико, куда неповоротливей их, так что мне оставалось только наблюдать. Я видел, как отец ногами обнял мамины ноги: они как бы сцепили их, чтобы помолиться вместе. И они мне казались красивыми.
Я уже порядком проголодался, как вдруг — будто о коварный древесный корень — споткнулся о нетерпеливый окрик отца:
— Ну пойдемте же, пора!.. И куда, к черту, подевался этот мальчишка?
Фанчико обнял Пинту, и они со всех ног кинулись на зов; я медленно встал с земли и поплелся следом: мне было приятно на них смотреть. (Слепень целый день кружил вокруг прекрасной стрекозки.)
— Вот и трамвай, ленивая желтая сова, — важно сказал Фанчико.
Вагон был почти пуст (про-фесси-о-на-лы экскурсанты еще не спешили по домам); с нами ехала только кондукторша, белокурая, крутобедрая, с улыбкой до ушей.
— Замечательный день, — благодарно сказала мама (и от ее слов в старом дребезжащем вагоне сразу стало светлее).
— Замечательный, — рассеянно повторил отец и, когда кондукторша подошла к ним, чтобы дать билеты, провел рукой по ее бедрам и с наружной, и с внутренней стороны (мелочь была у мамы). Мой взгляд и взгляд Фанчико и потом Пинты! Девушка зажала руку отца между бедрами и сказала:
— Сударыня, вот ваши билеты.
Фанчико взглянул на Пинту и кивнул. Добрый Пинта подскочил к кондукторше, оттолкнул ее и круто повернул лицом к себе, чтобы удобней было впиться зубами ей в руку, возле самых часиков марки «УМФ».
Бусинки — следы от зубов, подзатыльник, полученный от отца, и его вязкая кривая улыбка.
Фрак Фанчико был измят (хотя и так выглядел элегантно и необычайно), белая майка Пинты являла собой нечистую смесь желтого с серым. Они утомленно сидели на краешке моего воображения, болтая ногами. Вдруг Фанчико вырос передо мной и предложил поиграть в папу-маму. Я сказал — не получится, потому что он мальчик и я тоже мальчик. Фанчико — хотя это не в его обычае — пожал плечами и опять уселся вдали, болтая ногами. Если у человека под мышкой устроится выводок птенцов, как тут быть? Пинта опустил глаза. Что тогда делать, спросил я. Устраиваться. Устраиваться? Ну да. Милый Пинта, я молитвенно сложил на груди руки, милый Пинта, ведь это сущая дичь. Почему?
— Просто так.
Пинта испытующе посмотрел на меня и опять удалился на самую кромку моего воображения.
Я сел на радиатор, грел штаны. Было так хорошо сидеть там, выше всех, но Фанчико все же ворвался с вопросом:
— Слышишь?
Пинта пошевелил ушами. Что?
— Вжик, вжик. В комнате взрослых пошли в ход ножи.
Ножи? Какие еще ножи?
— Режут воздух ломтями. Очень острые ножи. И бросают их с открытой ладони.
Я притворялся, будто ничего не слышу, но меня злили шепот и это — вжик, вжик…
Пинта всплеснул руками. Ах, что ты, милый Фанчико, неужели на самом деле? Фанчико недовольно тер подбородок: он знал, теперь ему придется рассказывать, и был достаточно умен, чтобы не радоваться этому. Острые ножи распарывают воздух в соседней комнате. НОЖИ — вжик… вжик. Обычно их перебранки меня забавляют, но сегодня не забавляли. Я отвернулся. Видел тротуар (напротив) и уже видел там девушек в синих юбках.
А что, если все черепахи, но все-все на свете, возьмут и заберутся к нам в ванную? Ну и что тогда будет? Пинта, ухмыляясь, пинал меня по икрам. Такого не бывает!
— Но может быть, — сказал Фанчико, вступаясь за друга. — А решение, — милостиво кивнул он мне, — тут возможно такое: дядя дворник их не впустит.
Хорошо-хорошо, сказал я торопливо, потому что в окне напротив, наполовину скрытая шторой, стояла настоящая женщина. Совершенно настоящая. Фанчико и Пинта громко перешептывались. У нее были красные губы, ярко напомаженные. Фанчико приступил к действиям: он вежливо постучался мне в спину и заговорил с ходу:
— Полагаю, ты тоже чув-ству-ешь, что во взрослой комнате режутся насмерть и тем гу-бят атмосферу. Нам следует вмешаться. Ты главный пожарный, я младший пожарный, а Пинта… машина. Пинта, будь добр, посигналь.
Пинта не медлил: автомобильная сирена разбудила тишину мелколесья.
Настоящая женщина чуть-чуть наклонилась вперед, так что лоб почти коснулся оконного стекла, а уж прядь волос, которая выбилась при этом ее движении и упала на лоб, коснулась стекла безусловно. Я не повернулся (да и не мог повернуться), сказал не глядя: