— Я, как уже говорил, просто мальчик, и вы тоже, только поменьше. И никакие мы не пожарные, Фанчико, ты это просто придумал.
Настоящая женщина между тем зажгла сигарету. Как она курит! Какие красные напомаженные губы!
— Ну и ладно. — (Пинта, хотя особой остротой ума и не отличался, был временами очень хорош собой и находчив.) — Ладно. Тогда я буду первой строфой замечательного стихотворения, Фанчико — второй, а ты, — он не без ехидства покосился на меня, — ты нас будешь декламировать.
Женщина отвела ото рта сигарету и, вытянув губы трубочкой, пустила дым на меня. Заигрывает. Но меня-то голыми руками не возьмешь. Сперва мы заставим ее хорошенько поплясать и только после того прихлопнем, жестоко, уверенно, неотвратимо.
— Как? Что скажете, любезный Фанчико и любезный Пинта? — спросил я с непринужденностью аморозо.
Пинта и Фанчико с исчерканными мелом лицами стояли на самой кромке моего выщербленного воображения. Они помахали мне, не сердито, просто прощально (еще помучаем мальчишку, не станем оглядываться), и — прыгнули. Белые пятнышки спортивных тапочек Пинты.
В эту минуту хлопнула дверь. Входная. Последняя.
— Дамы и господа! Весьма рад и так далее, и приступим к работе. Итак, да последует засим описание двунаправленного движения, кое, в общем-то, не располагает мешком времени, столь сладостным для спины, иными словами, невозможно установить с доскональной точностью, каким именно образом эти два разнонаправленных движения — замысленный Д. путь к (некоему) столу и движение рук вниз ото лба — зависают в одной плоскости; однако не будем по этой причине предаваться печали, ибо, этого не узнав, мы особо важной информации и не потеряли, а следовательно, вполне в наших силах, не ощущая отнюдь никакой ущемленности, разгадать тут кое-какие уловки. Моя задача — неукоснительно следовать описанию событий, а вовсе не тянуть время, услаждаясь логическими выкладками.
— Как только Д. вошел в кафе и его объял ласковый кофейный аромат, он сразу заметил столик и за ним — свою жену в чрезвычайно броской шляпке (которая доброжелательно подчеркивала, обрамляла, затеняла красиво вытянутое лицо).
— Позволю себе маленькое отступление — в связи с только что сказанным. Итак. Вы, вероятно, с полным правом тут вскочили бы и подняли бы сомнительную бурю скандала, восклицая: что означают эти целенаправленные сравнения?! На что я мог бы ответить, где, мол, вы при любом приближении и любом отдалении видите сравнение, однако мало-помалу я бы вас понял и признал вашу правоту. Пинта, наш общий любимец Пинта здесь, несомненно, вставил бы реплику, что правота сторон относится в данном случае как один к двум. Впрочем, оставим шутки.
— Д. чувствовал, что сзади, в области затылка, под воротник рубашки прошмыгнули взгляды. Тщетно он напрягал шею, отводя ее назад, не говоря уж о том, что то и дело поправлял воротничок, это ведь и так ясно.
— Женщина поправила на голове шляпу, осторожным прикосновением двинула ее чуть-чуть вправо, потом влево, и одни лишь мужчины способны полагать, что все осталось как было. Затем она протянула руку к сумочке и, мы вправе это допустить, достала пудру и постаралась вместить свое лицо в тусклое зеркальце.
— В пригласительном билете вы — ну разумеется, дамы и господа, — вы могли прочитать в пригласительном билете, за внешний вид которого я должен просить у вас прощения, что тема моего доклада, собственно говоря, — так называемый разрыв. Я хотел бы, чтобы вы сейчас были внимательны и не оставались глухи к имеющему быть сказанным. Не потому, что мы подошли к самой весомой части сообщения, вовсе нет. Как раз напротив. Это вымученное вступление, которое, будь я ловчее, мягко влилось бы в основной текст и не выпирало бы так, не высилось, пардон, как рыгающая скала, формой своей, а также всей ситуацией, как бы отрицая содержание, — это вступление имело целью воспринять во всей бессмыслице нижеследующий коренной парадокс.
— Взору Д. следовало бы обнять сразу и женщину, и шляпу, и Д.
— Д. оперся локтем на предательский столик, пальцами провел по вискам — их путь был прерван вздувшейся жилкой, словно исподтишка натянутой проволокой. Это движение означало признание в том, что у Д. болит голова. Жалкое мгновенье по ряду причин.
— Он видел лицо жены, правда, лишь уголком глаза, ибо, согласно принятому твердо намерению, смотрел на мокрые круги от стаканов, однако же, прошу прощения за выражение, какой-то осколок зрения был обращен на окружающую среду, и таким образом выяснилось, что вокруг рта жены опять все та же непонятная гримаса, какую не снимала ни насмешка, ни высокомерная притерпелость.
— Извините, но это не так просто.
Дело в том, что начинающиеся от губ морщинки, в которые, как глетчер в ложбину, затекла помада и, процарапывая себе дорогу — продолжим сравнение, — растеклась по коже дальше, — эти морщинки были для Д. знаками, свидетельствовавшими о добром к нему расположении; впрочем, правда и то, что, вообще говоря, в лавинах любви никакой необходимости нет — довольно одного чистого мазка кистью, на коем мог бы отдохнуть глаз.
— Передышки ради замечу к слову, что Пинта здесь непременно заметил бы: Фанчико, Фанчико, пожалуйста, без лирики! Я же на это — если б нашелся — ответил бы высокомерно: за эти-то деньги?! Вы чувствуете, надеюсь, тонкий намек? Однако продолжим.
— Вообще говоря, в сущности, достаточно просто готовых к объятию рук, одной лишь возможности. Однако. Однако Д. точно знал, что горестная гримаса на лице жены — порождение его слов. Каждая фраза Д. ложилась у нее во рту поперек — так малые дети засовывают в рот зубную щетку, надумав ее проглотить: конец этих фраз исчезал в темном закуте, где таятся зубы мудрости, тогда как начало, в зависимости от того, каким образом вырвалось из горла, поворачивало направо и налево, прижималось к небу либо к деснам. Изымание первой же искореженной фразы представлялось любопытной технической задачей, выполнить которую помогала и улыбающаяся жена. Однако. Однако вскоре выяснилось, что удаление произнесенных фраз возможно лишь под напором фраз последующих, они же либо изначально горбаты, либо застревают между зубом мудрости и небом.
— Здесь я не могу не поделиться с вами одним моим афоризмом. Итак: сквозь щели в порядке слов вползают к нам наши ошибки. Не нужно аплодисментов.
— Мы видим Д. (Д. тоже может видеть, стоя — сутулясь — там, в дверях), видим, как он лихо оглядывает зал. Я мог бы здесь рассказать к слову одну историю, но не хочу вас запутывать. История, при том что она красива и поучительна, совершенно и бесспорно дурацкая — должен это заметить простоты и точности ради.
— Д. взыскующе глядит на цветочника, тот, по-видимому, что-то понимает и идет между столиками к Д. и его супруге, при этом все время кивая, не кланяясь, а кивая; только однажды он наклоняет голову на пути к их столику, буквально усеивая розами обочину… только однажды он наклоняет голову, но медленность поклона не выглядит неестественно, лишь более торжественно, чем просто кивок. Три розы, говорит Д. хрипло и видит, что в корзине одни колючки, не просто на стеблях, но и там, где должны быть розовые бутоны. Цветочник, сухощавый старик, кивком подтверждает, что понял, три прекрасные розы для дамы, а затем добавляет — так на сцене изображают «реплику в сторону», — не заботясь, впрочем, слышит ли дама или не слышит: «Ну вот, сынок, я их принес. Хотя что правда, то правда: ты должен был сам это надумать».
— Словом, как видим, историю эту рассказывать не имеет смысла, так что и не станем ее рассказывать. Ее символика несколько туманна, слишком, то есть, понятна. Вместо того позволим себе короткий отчаянный вскрик: ах этот немой жест!
— Давайте понаблюдаем откровенно.
— Правая рука Д. неуверенно вращала спичечную коробку, поставила ее на ребро, затем на другое ребро, длинное. Мы бы сказали: цикл. Связь кругового движения левой руки с головной болью мы уже отмечали. После сказанного заметим теперь, что мизинец и безымянный пальцы, отогнутые вниз, прикрыли глаза и таким образом превратились, образно выражаясь, в хитрую решетку между мужчиной и женщиной.
— Стоя в дверях кафе, Д. поправил галстук, сделал шаг вперед, потом — шаг назад.
— Почтенная публика, благодарю за внимание. Дежурный пожарный сейчас укажет вам дорогу к выходу, прошу следовать за ним.
— И — дааамы и госспода!
Обрывок второй
Что так яростно смывала, сдирала с меня мама? Она безжалостно намыливала и драила мою спину, шею, уши. Я стоял в ванне, сознавая себя ужасно несчастным; вода, как ленивая змея, обвивала мои лодыжки. От мыльной пены все тело казалось мне грязным, но в то же время я должен был испытывать и благодарность: этот белый пенный цветок как бы склеивал все мои частицы воедино, и если сейчас меня окатят ведром воды (горячей или холодной), я, вероятно, тут же распадусь на куски.
Возможно, оттого-то мама и застыла вдруг над ванной и ни с того ни с сего перестала натирать меня губкой. Но отчего так горько уронила она руки? И почему взгляд у нее такой разбитый, совсем как отколовшееся горлышко пивной бутылки?
Она принялась тереть мне спину и шею с остервенением. И вдруг поскользнулась. Как если бы кто-то выдернул из-под нее керамические плитки. (Одно точно: это был не Фанчико и не Пинта, хотя их отношения с мамой — как говорится — стали напряженнее.) Неправдоподобно медленное падение — буря, болезнь, дровосек — сломанного тополя. Обе ее руки упали в воду рядом со мной. На утончившихся — спичкой — губах вздулось никогда от нее не слыханное ругательство. Черная, грязная головка обгоревшей спички.
Она продолжала отмывать меня еще яростнее. Узнать бы, что она старалась отодрать с такою силой? (Фанчико сказал: память о твоем отце. Пинта с ученым видом наморщил лоб: мылом? И продолжал играть в расшибалочку.) Мама заговорила. Как будто звук «сцены падения» наконец добрался сюда. Синхрон явно фальшивил.