Повернувшись, я кинулся со всех ног к забору, продрался через кусты и шмыгнул было в лаз, но рубашка моя зацепилась за проволоку, и, как я ни дергал ее, как ни крутился, все было бесполезно. Она подбежала, я уже слышал ее отвратительное посапывание — и рванулся, оставив на проволоке здоровый лоскут полотна. По инерции меня пронесло до самого корта, там я остановился и посмотрел назад. Перегнувшись через ограду, девчонка кричала мне тоненьким голоском:
— Вот увидишь, я все расскажу отцу! Он тебя арестует! Он тебя арестует!
9
Дверца машины хлопнула в этот день раньше обычного, и по бетонной дорожке застучали поспешные шаги матери. Я, еще не отделавшись от испуга, лежал ничком на кровати. Шаги ее звучали все ближе, но я не спешил открывать ей. Мать дошла уже до моего окна, ее тень проплыла сперва по одной, затем по другой его створке.
Рука моя шевельнулась, я хотел было встать, побежать ей навстречу, расплакаться или молча прижаться к ней головой и обо всем рассказать — о Сидике, о своих страхах, о том, как я целовался, — но разум велел мне лежать спокойно. Все равно ведь она войдет! Присядет ко мне на кровать, обнимет за плечи и, притянув к себе, спросит: «Что с тобой происходит, Дюрика?»
Но вот звякнул замок, дверь захлопнулась, и послышался голос матери.
— Мы сегодня идем на прием, — торопливо сказала она Сидике, — к ужину нас не ждите!
И вдруг из уст Сидике я уловил свое имя, в глазах у меня потемнело, внутри что-то оборвалось, будто кто-то железной рукой ударил меня под ложечку.
Стало тихо. Я тоже боялся пошевелиться. За воротами сада монотонно урчал мотор. В ванной хлынула из крана вода и неровной струей забарабанила по эмали. Затем мать возилась в спальне. Наконец она заглянула ко мне и, бесшумно приблизившись к кровати, тихонько спросила:
— Ты спишь?
— Нет, — сказал я с деланным равнодушием в голосе.
— Тогда почему лежишь? — уже громко спросила она.
— Просто так.
— Голова болит?
— Нет.
— Ну ладно, захочешь — потом расскажешь. Меня дядя Шани ждет у ворот. Нас с отцом на прием пригласили. Я понял, что теперь ей уже ничего не расскажешь. И поднял глаза. Она была в темно-синем костюме и белой блузке.
— Посиди хоть чуть-чуть! — взмолился я. Мать нервно присела на край кровати, погладила мои волосы и спросила опять:
— Что с тобой?
— Ты такая красивая, я тебя так люблю! — вырвалось у меня, и я ткнулся ей головой в плечо. Она обняла мою голову, глянула на часы и вскочила.
— Надо бежать! Еще опоздаю, меня там отец ждет. А Сидике, между прочим, жалуется, что ты чечевицу не ешь!
— Врет она.
— Ты как это разговариваешь?
— Как умею.
— Еще не хватало мне твои дерзости слушать!
— Ну, присядь еще на минутку, — опять заканючил я.
— Да пойми же ты, я опаздываю!
— Ты все время опаздываешь, все время куда-то несешься! — На это ответить ей было нечего, она только попрощалась и, обернувшись в дверях, сказала:
— Пожалуйста, слушайся Сидике и доешь чечевицу!
Дверь закрылась. Под окном, а затем по дорожке сада простучали ее каблучки. Дядя Шани нажал на газ, и машина, взревев мотором, отъехала.
10
Я вышел в кухню и сел неподалеку от Сидике. Наклонившись над раковиной, она мыла посуду. Маленький крестик, свисавший на золотой цепочке, покачивался в такт движениям ее рук. На меня она не смотрела, продолжала отдраивать дно пригоревшей кастрюли. От резких движений длинная темная коса ее то и дело сползала на грудь, она испуганно встряхивала головой, и коса отлетала за спину.
— Ты что, в бога веришь? — поинтересовался я.
Сидике шаркнула еще раз-другой по дну кастрюли, потом опустила руки и, прислонившись к краю умывальника, пугливо уставилась на меня.
— Н-нет… — сказала она, заикаясь.
— Тогда зачем же ты крестик на шее носишь? — торжествующе спросил я.
— Мне его матушка подарила на конфирмацию.
— Ну а зачем же ты носишь его, если в бога не веришь? — не отступал я.
Она не ответила и принялась опять за кастрюлю.
— Вот видишь значок Ленина? Если бы я коммунистом не был, я бы его не носил.
— Неужто и ты коммунист? — удивилась она.
— А как же! — ответил я с гордостью. — В том и разница между нами, что ты верующая, а мы коммунисты. Да признавайся уж, что ты верующая… я тоже, если ты хочешь знать, закон божий учил.
Она подняла на меня глаза, и я заметил в них удивленный вопрос: «А что, разве и коммунисты должны изучать закон божий?»
— Потому что тогда это было еще обязательно, — пояснил я.
Наступило молчание. Меня раздражало, что мне не к чему больше придраться, и немного спустя я опять спросил у нее, но уже утвердительным голосом:
— Так, значит, ты веришь в бога.
— Да, — ответила Сидике и гордо вскинула голову.
Я обрадовался такому ответу и тут же накинулся на нее:
— Тогда зачем же ты ябедничаешь?!
— Я?
— И лжешь к тому же.
— Я не лгу, этого не бывало.
— А кто же тогда сказал матери, что я не ел чечевицу? Я ведь ел! Значит, ты солгала.
— Я это потому сказала, что ты только поковырялся в тарелке и бросил.
— Все равно зачем лжешь? Разве боженька твой тебе это не запрещает?
Она судорожно сглотнула, не зная, что мне ответить. В кухню шаркающей походкой вошла бабка и, подперев сложенными руками свою могучую грудь, остановилась около Сидике.
— Как управитесь, милочка, возьметесь белье гладить, — сказала она.
— Меня барыня на сегодняшний вечер освободила, потому что я в воскресенье понадоблюсь, будут гости…
Бабка бросила на нее разгневанный взгляд, и не думая сдавать позиций.
— Во-первых, она не барыня, сколько раз можно вам говорить? Во-вторых, выходной вы получите завтра, а сегодня нужно погладить белье.
— Я не против, я вовсе не потому сказала, — оправдывалась Сидике, — просто такое мне указание было…
— Ты приготовил уроки? — смягчившись, обратилась бабка ко мне.
— Нет еще. А кто к нам опять придет? Что за гости?
— Почем я знаю! — проворчала она обиженно. — Разве мать твоя мне докладывает?.. Иди-ка ты заниматься, Дюрика.
— Опять Пожгаи явятся… Они думают, что у нас тут дом отдыха, — процедил я сквозь зубы, словно бы не расслышав бабкиного призыва заняться уроками.
— Я тебе что сказала?! — вдруг вспылила она.
— Да сделаю я уроки! Отстань от меня!
— Это что же такое творится?! Уже и тебя не тронь?! Хорошо, я отстану… и этот уже огрызается… отстань от него… — фырчала она, удаляясь из кухни.
Сидике молча домыла посуду. Затем вытерла стол и расстелила на нем одеяло. Слушая, как тихонько потрескивает греющийся утюг, она сидела на табуретке, уронив руки в подол.
— Надо водой побрызгать, — сказал я.
— Что-что? — встрепенулась Сидике.
Я поднялся и показал ей, как надо делать. Она тяжело вздохнула и, тоже поднявшись, с равнодушным лицом побрызгала на белье водой. Сделав девушке еще какое-то замечание, я пошел к себе в комнату заниматься. Но из этого ничего не вышло. Меня потянуло к людям, хотелось с кем-нибудь поделиться, излить душу. Тишина нестерпимо звенела в ушах. Я заглянул к старикам. Дед сидел у окна, облокотившись о батарею, и внимал заунывному чтению бабки. Постояв на пороге их комнаты, я почувствовал, что от невнятной бабкиной скороговорки на душе стало еще тревожней, затворил потихоньку дверь и отправился в сад.
Делать здесь мне было нечего, я бесцельно бродил по дорожкам. И немного спустя оказался — конечно же, не случайно — у кустов, ограждавших теннисный корт. Сердце в груди у меня бешено колотилось. В постепенно сгустившихся сумерках я увидел сквозь кроны полураздетых деревьев, как в окнах Эвиной виллы зажегся свет. «Должно быть, вернулся с работы ее отец, и сейчас меня арестуют!» — подумал я, и только пятки мои засверкали. Добежав до ворот, я вскарабкался наверх и выглянул на дорогу, но кругом было тихо. «Значит, это не он, иначе машина проехала бы обратно и я успел бы ее заметить!» — пытался я себя успокоить, но в ушах так и звенел тоненький голосок негодующей Эвы. Я спрыгнул на землю и помчался во весь опор домой.
В нашей гостиной одна из стен была сплошь заставлена шкафами с книгами. Я решил покопаться в книжном старье, сваленном в дальнем шкафу. Мои родители держали здесь какие-то семинарские пособия и брошюры, дешевое чтиво в пожелтевших бумажных обложках и несколько нравоучительных книжек для девочек, словом, все, что отжило свой век, утратило актуальность — и, стало быть, ценность.
Встав на выступ книжного шкафа, я дотянулся до верхнего ряда и выудил из-за него книгу в черном кожаном переплете с тисненной в правом верхнем углу золотой надписью: «Священная Библия». Книгу эту я брал в руки всегда с любопытством и тайным трепетом, не раз принимался читать ее, она меня привлекала, потому что будила воображение, и не только поэтому…
Помню, как-то я долго прохаживался у собора. Задрав голову, разглядывал башни, манившие в поднебесную высь. Я знал, что в храме этом меня крестили, и все же войти не решался.
Усевшись неподалеку на бровке тротуара и положив мяч к ногам, я стал наблюдать за темным сводчатым входом, от которого даже на расстоянии тянуло прохладой.
Мимо, постукивая высокими каблучками, просеменила крашеная блондинка. Я узнал в ней соседку, она жила прямо под нами, на третьем, и поздоровался. Кивнув мне в ответ, она скрылась в соборе.
Я тут же схватил мяч под мышку и устремился за ней. С трепетом приоткрыл тяжелую дверь, вошел внутрь и остановился. Соседка же, подойдя на минуту к чаше со святой водой, двинулась по проходу между рядами терявшихся в полумраке скамей. Я прислонился к холодной колонне и стал за ней наблюдать.
Она уверенно, как будто была у себя дома, подошла к какому-то святому с запрокинутой головой, перекрестилась и, став на колени, забормотала что-то с потупленными глазами. Продолжалось это совсем не долго. Вскоре она поднялась и направилась к выходу.