Это пылкое и жертвенное признание хватает Лауру за сердце. Глаза ее наполняются слезами. Она видит перед собой измученное, страдальческое лицо Кароя, его сухую, испещренную тонкими морщинками кожу, жесткие, прямые волосы, падающие на бледный лоб, судорожно стиснутые руки, и ей вспоминается нервное, как у возбужденного подростка, прикосновение его ладони. Ей делается противно.
— Прости, Карой, но я не смогу больше быть близка с тобой.
Карой, уставясь перед собой, кивает головой в такт своим словам:
— Да, да, понятно.
Губы его вытянуты в ниточку, взгляд избегает Лауры. Согнутым указательным пальцем он трет глаза, и Лаура лишь сейчас замечает, что муж плачет.
— Мать тоже больше любила Амбруша, — бормочет он, и Лауру возмущает эта неприкрытая, инфантильная жалость к себе. — Она вроде бы не проводила различия между нами, но над рассказами Амбруша иногда искренне смеялась. — Жалоба Кароя звучит так печально, что Лаура смягчается. — Я никогда не испытывал из-за матери угрызений совести… Лаура, и надо же было тебе именно сейчас вспомнить нашу мать, прямо ужас какой-то!.. Я тяжело переживал ее смерть, долго оплакивал мать, но мне даже в голову не приходило, что я хоть как-то повинен здесь. Господи, до чего же я был слеп! — Карой смеется, слез на глазах как не бывало. — Видно, мне на роду написано быть слепым. Вот ведь я и не заметил, что ты… Ладно, оставим это! Хочешь верь, хочешь нет, но я никогда бы не додумался до версии, какую изложил Амбруш. Конечно, я догадывался, что у матери есть какая-то тайна, до которой мне сроду не докопаться. Ах, какой стыд! Ведь я-то думал, что на ее совести какая-нибудь чудовищная подлость еще с тех времен, когда она заведовала отделом кадров, и утешал себя мыслью, что мать сама наказала себя, и поделом. Эта мысль возвышала мою скорбь. Хорош гусь, нечего сказать: строгий моралист с высокими принципами! Бедная мама, значит, она из-за нас!.. Лаура, ты не имеешь права сейчас оставлять меня одного. Поедем со мной, хотя бы на правах друга. Ведь у тебя нет причин ненавидеть меня!
— Прости, Карой, но я не могу. Это свыше моих сил. Я не выдержу такого самоистязания.
Карой молчит, на Лауру он не смотрит; силы на глазах покидают его. Лицо постепенно разглаживается, рот кривится в печальной и жестокой улыбке. Лаура впервые видит Кароя таким — мрачным и враждебным.
— Небось чувствуешь себя сильной, смелой и кристально чистой, так ведь? — Он поднимает взгляд на Лауру. — Подумать только, вырвалась из сетей лживого, принудительного семейного рабства, набралась мужества начать жизнь заново, вознеслась на высокие нравственные пики, сбежав от мужа — трусливого лицемера и жалкого червя! Вот ведь любопытно: тот, кто диссидирует, кто сбегает — потому что имеет возможность сбежать — от каких-либо крупных неприятностей, всегда чувствует свое превосходство над тем, кто не может себе этого позволить зачастую оттого, что совокупность тех крупных неприятностей и есть сама его жизнь. Кстати сказать, я не лгал и не трусил, а попросту убаюкивал себя мечтами. Это ты лгала в любви. Ты обманывала и меня и себя, а теперь меня же и ненавидишь за это. Между прочим, — Карой, откинув голову назад, из-под полуопущенных век недобрым взглядом сверлит Лауру, — ты ведь тоже была с нами в гостинице и с равным успехом могла бы предупредить портье. Но ты не сделала этого, зато нас разнесла в пух и прах, самостоятельно ты даже с администратором объясниться не в состоянии. Где уж нам требовать столь прозаических поступков от возвышенного существа?! Для этого есть людишки попроще, те пусть улаживают за нее все дела, суются в каждую бочку затычкой! Вот я и улаживал все на свете, я и лез во все дыры. Наверное, этим тоже снискал твою ненависть. Оно и понятно! А теперь я заявляю, что в одиночку мне не выкарабкаться из той пропасти, куда ты меня столкнула. — Карой умолкает и несколько мгновений пристально смотрит на жену. Лаура, не дрогнув ни единой черточкой лица, выдерживает его взгляд. Если бы у Кароя достало терпения выждать еще хоть несколько секунд, Лаура, скорее всего, вступила бы с ним в спор, выставила бы свои контраргументы, постаралась бы оправдать себя, однако Карой плохо владеет собой, у него не хватает сил выдержать гнетущее молчание. Впрочем, он не очень-то и рассчитывает на ответ Лауры, жена вдруг превратилась в совершенно незнакомое существо, в некий фантом, в символ трагического краха его жизни. — Раздавленный и уничтоженный тобою, отныне я вынужден жить один на один со своим братом, я вынужден терпеть его сегодня утром, завтра, послезавтра!.. А ты с гордо поднятой головой перешагнешь через эту кучу дерьма, будто не имеешь к ней никакого отношения!.. Ладно, убирайся отсюда. Уходи прочь. Отчего бы тебе и не уйти, если ты можешь себе позволить такую роскошь? Мне трудно примириться лишь с тем, что, оказывается, совесть твоя девственно чиста. И ты счастлива. — Карой опускает веки и улыбается: — Вот и еще один шаблон: кто счастлив, тот и высокоморален. Мораль всегда на стороне победителя.
Лаура молчит. До сих пор она никогда не испытывала ненависти к Карою, а лишь боялась его. По отношению к нему ее постоянно терзали угрызения совести. И боялась она тех самых упреков, которые Карой высказал сейчас. Что она, мол, бессовестная лицемерка и эгоистка, которая не прочь паразитировать за чужой счет, удобно устроилась за мужниной спиной и к тому же еще ненавидит своего благодетеля, как неблагодарная скотина, невзлюбившая хозяина. В глубине души она признает справедливость этих обвинений, но ненависть, с какой набросился на нее Карой, пробуждает в ней ответное чувство ненависти.
Интересно, как бы это она решилась заговорить с портье, если из-за вечной своей приниженности совершенно отвыкла от каких бы то ни было самостоятельных поступков; и вовсе она не принуждала Кароя тянуть лямку, напротив, она была бы рада, если бы ей удалось сдержать его рвение; ну а что касается счастья… Она, видите ли, уходит счастливой! Да ей ни сегодня утром, ни завтра, ни послезавтра не будет легче, чем Карою, наоборот, ей придется труднее, поскольку она должна будет подавить в себе живое чувство. Она осталась одна как перст, без крыши над головой — у кого повернется язык назвать ее счастливой победительницей? Можно бы продолжить доводы против выдвинутых Кароем обвинений, равно как можно бы и признать его правоту. Ей ничего не стоило бы сказать, что ей стыдно — не из-за того, что произошло на Мурано, а если даже и из-за этого, то отнюдь не из-за измены мужу. Но она видит, что Карой сейчас не в состоянии рассуждать здраво, а значит, незачем попусту тратить слова. К тому же она не имеет права злоупотреблять терпением Кароя. Ведь и она не испытывает сочувствия к мужу, она тоже не склонна его понять, ее душу тоже переполняет ненависть. Особенно ее раздражают заносчивость и гордыня, с какими Карой воспринял собственную капитуляцию. «У таких людей все чувства сводятся к самооправданию и любованию собой! — вскипает в ней грубый, вульгарный гнев. — Не все ли равно, чем он станет себя утешать? Стоит ли перед ним оправдываться? Ведь ухожу я вовсе не потому, что в том-то и том-то права, а потому, что чаша терпения моего переполнилась».
Лаура встает, делает жест в сторону окна:
— Скоро рассвет. Прошу тебя, Карой, достань со шкафа мой чемодан.
Карой молчит, не двигаясь. Проходит добрая минута, прежде чем он уясняет себе смысл сказанного.
— Ладно, делай как знаешь, — с тяжелым вздохом произносит он. — Можно я провожу тебя на вокзал? Тебе пора собираться: если я не ошибаюсь, поезд отходит рано утром.
— Не надо меня провожать. Пожалуйста, позволь мне уйти одной, я устала сдерживаться. Я хочу переступить порог свободной, хочу сразу же, с первой минуты, быть абсолютно свободной.
— Понятно, понятно, — устало говорит Карой. — Но ведь ты запутаешься на вокзале. — Он берет железнодорожное расписание и привычным жестом листает его.
У Лауры готовы сорваться резкие слова: «Я по горло сыта твоей опекой!» — но ей становится стыдно. Карой и без того подавлен.
— Ничего страшного. В крайнем случае уеду следующим поездом. Еще раз прошу: сними со шкафа мой чемодан.
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 05.13 УТРА
Холодный, промозглый рассвет. Лаура едет на катере, и на сей раз видеопанорама «Большой канал» разворачивается перед нею в обратном порядке и в черно-белом варианте: дневные краски еще не успели проступить. Череда особняков вдоль набережной послушно следует изгибам канала и в соответствии с местами причалов медленно поворачивает то в одну, то в другую сторону — подобно декорациям на вращающейся сцене. Лаура с усталостью и отвращением взирает на проплывающую мимо Венецию и постепенно осмысливает события последних дней, ведь все случившееся за эти дни превращается в факты лишь сейчас, когда она перестала быть действующим лицом сего представления. Факты эти громоздятся вокруг нее, подобно мощным скалам по бокам котлована, куда она забрела в потемках. Лаура не видит, да и не ищет просвета, где, по всей вероятности, кроется путь к спасению, ибо чувствует, что неизбежно должна была очутиться на дне котлована, а значит, все происшедшее с нею — естественно. В душе Лауры разливается покой, и в то же время ею овладевает сладостно-щемящее чувство утраты: ей так недостает обоих Фратеров! И от этого чувства Лаура не избавится до конца своих дней.
Теолог-протестант Давид Холлац (ум. в 1713) утверждает, что падение ангелов свершилось после шестого дня сотворения мира, но еще до грехопадения первого человека, иными словами, на второй неделе сотворения мира. Хотя власть дьявола сильнее власти человека, Господь бог все же ограничил ее столь благим образом, что без соизволения Господня дьявол не может пустить свою силу в ход. Дьявол лишен свободы воли и наделен лишь правом выбирать из всевозможных злодеяний наиболее ему угодное.
Сильвестр ЭрдёгУПОКОЕНИЕ ЛАЗАРА
Перевод Ю. ГУСЕВА
Ördögh Szilveszter