не быть одному. Он мог бы просто после обеда сразу укладываться спать, однако что-то не позволяло ему это делать. «Когда работаешь в поле, там дело другое. Там смена — с зари до зари. Там нельзя после обеда хоть на полчасика не прилечь». Но теперь, если б он среди бела дня улегся в постель, он чувствовал бы себя бездельником и вообще последним человеком. К картам он как-то не смог пристраститься, в шахматы не умел играть, да не очень и понимал, какой в этих шахматах смысл, книги читать не привык — и где ему было привыкнуть, — словом, просто болтался без дела, и в голове у него была одна мысль: в такое время бы работать и работать еще, давать корм скоту, поливать огород… Будни еще можно было как-нибудь выдержать, они и проходили быстрее, но вот суббота и воскресенье!.. Чуть ли не двадцать лет дни эти были вознаграждением за все муки, за все страдания: он собирал в портфель свой нехитрый скарб, спешил на автобус, приезжал в Сентмихайсаллаш, переодевался — и тащил кукурузу на мельницу, работал в саду, чистил хлев… Тогда казалось: все это имеет смысл; они с Этелькой строили планы, копили деньги. Но с тех пор, как он развелся, выходные дни для него стали настоящей пыткой. В субботу он готовил себе какую-нибудь нехитрую еду, в воскресенье же отправлялся в дешевый ресторанчик, заказывал отбивную или гуляш, потом сидел, тупо глядя перед собой: что делать после обеда, вечером? Так однажды он очутился перед кино, превозмогая себя, зашел, купил билет и высидел до конца сеанс какого-то венгерского фильма. Позже, когда он сблизился немного с хозяевами — или, вернее сказать, они с ним: сам Лазар ни за что не решился бы навязывать им свою дружбу, — тиски одиночества, вынужденного безделья словно бы отпустили его чуть-чуть: он уходил в крохотный садик, копал, полол, обихаживал пару кустов растущего там винограда или, приподняв рычагом венец крыши, менял осевшие кирпичи, подметал двор, чистил канаву перед домом… Сначала он делал все это, только если его просили, потом стал сам спрашивать, нет ли какой работы, но спрашивал не затем, чтобы хозяева скостили часть квартплаты, а просто ради удовольствия; к тому же старики хозяева — мамуля и татуля, как они называли друг друга, — все равно не сумели бы сами сделать эту работу. Из благодарности они зазывали его вечерами на телевизор, мамуля же, если пекла калач — случалось это нечасто, — обязательно угощала его. Он отказывался: дескать, не хочет мешать им отдыхать, да и есть у него все, что надо; но мамуля сердилась: «Если так, мы вам будем платить за работу!» Лазар и слышать ни о чем таком не хотел: «И не думайте даже, мне ведь это в охотку!» — «Тогда и вы нас не обижайте, мы вас мало чем можем отблагодарить, так что не отказывайтесь, пожалуйста!» У мамули выступали на глазах слезы — глаза у нее вообще были на мокром месте, — и Лазару ничего больше не оставалось, кроме как, тщательно вытерев ботинки о коврик, проходить в комнату, к телевизору. «Детектив будет нынче!» — возбужденно моргал татуля, жуя беззубые десны…
Да, в детективных фильмах показывали на судебных заседаниях топоры, ножи, пистолеты… «Господи Иисусе!» — каждый раз пугалась и всплескивала руками мамуля, Лазар же еле держался, чтоб не уснуть. «Должно быть, бутылку тоже присовокупят к делу», — думал он, представляя зал суда, стол на возвышении, а на столе — возведенную в ранг вещественного доказательства бутылку из-под вина. Ему стало грустно: его, Лазара, который никогда не был завсегдатаем пивных, а если пил, то лишь за компанию рюмку-другую, и то очень редко, — его будут поминать с какой-то винной бутылкой! Он почти въявь слышал дрожащий голос мамули: «Господи Иисусе, человека бутылкой убил!» Чувствовал он себя сейчас очень мерзко. Он — убийца! В нем проснулась такая глубокая жалость к молодому парню-ефрейтору, что он вскочил, бросился к двери, чтобы стучать, колотить в нее, чтобы узнать поскорее, что с тем полицейским: он ведь не умер, он ведь выживет, поправится?.. Его прошиб пот, он дрожал, боясь, что упадет перед дверью, потеряет сознание. Шатаясь, он вернулся к нарам, в ушах его гремел, обличая, клеймя, голос безликого судьи: «Жертва… ефрейтор Бела Ковач… жертва…» «Не может этого быть, — бормотал Лазар, сгорбившись на нарах. — Не мог я такого… зачем мне это?.. В сыновья мне годится…» Он снова поднялся, дотащился до двери, прислушался, постучал для пробы. Все было тихо; он начал бить в дверь кулаком. Снаружи донеслись наконец шаги. На пороге стоял ефрейтор Гайда. «Что вам? В уборную?» — спросил он недовольно; Лазар в ответ покачал головой, голос его дрожал, губы подчинялись с трудом. «Скажите, что с ефрейтором?.. Он ведь не умрет?» — «Говорят, операцию ему сделали». Лазар покивал с недоверчивым видом. «Ничего больше не надо?» — «Желаю ему поскорей выздоравливать…» — пробормотал Лазар, ощущая на лице какое-то нелепое заискивающее выражение. Ефрейтор захлопнул дверь. Лазар постоял неподвижно, потом побрел к окну, но остановился рядом, уставясь на беленую стену. Постояв там, вернулся к нарам, лег навзничь. Затылок снова пронзило болью; перед глазами, затянутыми пеленой слез, маячила бутылка из толстого стекла, огромная, как двадцатилитровый оплетенный бидон для вина.
Ну да, во время перерыва он вышел с комбината. Напротив проходной, в деревянном домике, помещался продовольственный магазинчик: женщины после смены покупали здесь продукты и с полными сумками ехали домой. Палинка и вино, конечно, тоже расходились неплохо, но в последнее время в основном только днем, между сменами; из-за участившихся несчастных случаев были введены в смысле выпивки большие строгости — премии лишали, не прибавляли зарплату, даже были случаи, когда людей увольняли: не желаешь соблюдать дисциплину — скатертью дорога. Коридор управления и стены раздевалки сплошь заклеены были плакатами по технике безопасности, на плакатах этих спиртному и тем, кто с ним очень уж дружит, доставалось по первое число. Сколько веселились ребята, разглядывая эту наглядную пропаганду. «Яни, глянь-ка сюда! Вот что в скором времени тебя ждет!» — «Брось, у меня не такая большая зарплата, я себе не могу позволить, чтоб меня вышибли!» — «Тогда чего ты ходишь все время и за стенку держишься, а?» — «А так удобнее, попробуй — узнаешь!» Ребята ржали от души; на некоторых плакатах еще добавляли что-нибудь от себя: скажем, рядом с вопросом «Стоит ли?» кто-то написал «Еще как!».
Вот и он наклюкался позавчера с профессором Берталаном Добо, вспомнил Лазар. Тоже такой был веселый — ребята из бригады глазам своим не поверили бы, если б его увидели… До развода он иной раз неделями, месяцами не брал в рот спиртного. Разве что по случаю именин, на чьей-нибудь свадьбе уступал уговорам, да и то, пожалуй, по пальцам мог бы пересчитать, сколько раз за тридцать лет был основательно под хмельком. Его желудок горько расплачивался за каждую лишнюю каплю, иной раз он спать не мог из-за колик и тошноты. «Не для меня, видать, это придумано», — говаривал он. Стакан-другой вина с содовой шли хорошо, были приятны, но он даже после жирной еды предпочитал чистую воду. «Лучше воды ничего нету», — оправдывался он, улыбаясь. Желудок ему испортили частые голодания, война, тревога, загнанный внутрь страх; с тех пор как пришлось ему основательно попоститься после первой попойки, он так невзлюбил хмель, что иной раз видеть не мог, как другие хлещут без меры. И вот смотри ты: позавчера три литра вина усидели они вдвоем с Добо…
Вчера, во время перерыва на завтрак, он пошел в магазин, купил полкило хлеба, двести граммов зельца и три стручка маринованного перца. «Это на ужин», — сказал он барышне, хотя та ни о чем не спрашивала его. Он уже уходил было, потом вдруг остановился. «И еще, будьте добры, литр вина!» — и протянул деньги. «А неприятностей не будет у вас?» — «Да это на вечер, мне после работы на автобус бежать придется…» Вахтер тоже покачал головой, так что Лазар и ему объяснил: «Копать поеду вечером на участок, в Оварошпусту, колодца там нету, надо что-то пить в такую жару, вот думал, это дешевое вино сойдет». — «Если в тени держать, кисловатое вино — вещь для такого дела хорошая…» Вахтер подмигнул; Лазара Фекете он знал давно, не верить ему причин не было. Парни в бригаде завопили, увидев бутылку: «Вот не думали, дядя Лазар, что вы такой добрый! Спасибо, что угостить нас решили». — «Так и быть, пустую бутылку вам оставлю, можно будет сдать». И Лазар убрал вино в шкафчик. «У, жмот! Мы всегда вас угощали, вспомните-ка!» — «Угощать-то вы угощали, да только я не принимал ваше угощение. Работа — это работа, тут ясная голова нужна!» — «Лопатой махать и пьяному можно, я пробовал. Даже лучше идет, чем у трезвого. Точно!» — «Поговори еще у меня, получишь сейчас!» Тиби Кочиш захохотал. Остальные кончали завтрак, убирали остатки, но разговор все вертелся вокруг вина. «Нет, такого еще не бывало, чтобы дядя Лазар вино притащил на завод!» — «Сколько раз говорить: я его на вечер купил, потому что колодца нету!» — «Раньше тоже не было, а вина вы ни разу не покупали!» — «Потому что брал воду. Да ее пить нельзя, теплую». — «Вино теплое тоже не очень… разве что вскипятить!» — «Я его в тень поставлю». — «А воду нельзя в тень?..» — «Может, хватит, а?» Разговор начал действовать Лазару на нервы; счастье еще, что Пишта Кенереш сменил тему: «Я так думаю, дядя Лазар на помолвку идет нынче вечером…» Тиби Кочиш с радостью ухватился за новую идею: «Что, поймали вас на крючок, дядя Лазар? Поди, вдовушка какая-нибудь или разводка? А?» Тут и Лазар не выдержал, рассмеялся — хотя каждый раз, когда с ним шутили насчет женитьбы, ему больше хотелось плакать. «Вам языком хорошо молоть… вас жизнь еще не топтала…» Но остальные продолжали его поддразнивать; такое частенько бывало с тех пор, как он развелся. С самым серьезным видом они предлагали ему в жены какую-нибудь знакомую, убеждали: «Ну подумайте, кто вам подштанники будет стирать? Кто в воскресенье паприкаш из цыпленка сготовит?», «У нее — слышь, дядя Лазар? — дом угловой! Эта баба дороже стоит, чем главный выигрыш в лотерее! Такой удачи вам больше до самой смерти не выпадет!», «Одни ляжки — центнер чистого мяса! Неужто упустишь, дядя Лазар?!» Он в ответ лишь мотал головой… Это тоже было необычно и странно — то, что он на них сейчас не сердился; а ведь еще вчера он бы орал на них. Он закурил. «Дурость у вас одна в голове. Давай лопаты бери, а то обед скоро, а мы его еще не заработали!» И он первый взялся было за лопату. «Знаете, дядя Лазар, я каждый вечер деву Марию благодарю, что случился у нас этот социализм. В глаза вам скажу: если бы под вашим начальством пришлось работать, я бы, ей-богу, лучше удавился. Потому что вы бы поесть не дали нормально, все бы гнали вкалывать. Вы за эти говенные деньги не только сами из кожи лезете, а еще и нам не даете спокойно жить!» — «Работать, сынок, не за деньги нужно. — Лазар поднял лопату. — Нет, не за деньги!» — «А зачем тогда, язви его в кочан?» — «А затем, сынок, чтобы работа была сделана! Вот зачем!» — произнес он со злостью, медленно и раздельно. Он всегда злился, когда при нем с пренебрежением говорили о работе; в таких случаях он ругался, спорил, кричал, что работать надо по совести. «Ты сам себе за такую работу сколько бы заплатил, а?» — ткнул он в сторону Тиби Кочиша. «Сколько сумел бы, столько и заплатил. Мог бы миллион — заплатил бы миллион!» — «Вот на это ума у тебя хватает, языком работать. А ру