… если она мне что говорила, все впустую, я и не слышал, что там она плетет, и вообще ее даже не замечал… Представляете, дядя Фекете? Такую я горечь от обмана ее чувствовал! Ведь когда мы с ней только сошлись, я сказал: ребенка пока заводить не будем, давай поостережемся, пускай несколько лет пройдет, там по-другому будет, полегче… А то ведь у меня от жены трое, каждый месяц на них кучу денег выкладывай, из-за этого я и пошел на работу в песчаный карьер, там, говорили, лучше платят, чем в кооперативе. Ведь я, дядя Фекете, в кооперативе что получал? Только то, что своими руками зарабатывал, без лошади, без машины. Был у нас еще огород, целый хольд, да все равно мы еле перебивались, потому что жена — бывшая, стало быть, — все хотела, чтобы мы строились. Я ей твердил: давай погодим чуток, скопим деньжат для начала, материал купим: кирпич, брусья, двери, рамы — от снесенных домов… А она каждый день свое: мол, пока деньги накопим, все участки хорошие разберут, да и форинт, он тоже все меньше стоит, как раз поспеем к шапочному разбору. Что говорить: ее тоже можно было понять, она ведь на хуторе выросла, жизнь у нее несладкой была, а материн дом, где мы жили… в общем, хвастаться нечем! Короче, послушался я ее — и пошло-поехало! Десять лет я, можно сказать, спину не разгибал, да еще чуть ли не каждый год у нас прибавление получалось. Ни времени у меня, ни сил не было, чтобы деньги откладывать: если я не в бригаде, то на участке вкалывал, дом строил… Хотите верьте, дядя Фекете, хотите нет, а дом я построил своими руками, каменщик только называется, что работал, — вечером приходил посмотреть, как дела движутся, да советами помогал. Правда, имя свое дал, будто он строил. Десять тысяч за это потребовал: я ведь тоже, говорит, могу разориться… Покряхтел я, поматерился, а что было делать?.. В общем, десять лет на это ушло, дядя Фекете! Деньги, что я зарабатывал, все до последнего грошика отдавал за долги да за материал. В деревне народ надо мной хохотал, в бригаде и то говорили: мол, тебе даже новые гвозди не на что будет купить… А раз, шутки ради, набросали мне полную сумку погнутых, ржавых гвоздей. Стыдно мне было, а все же я на своем стоял: показать хотелось, что я кое на что способен! Мы ведь с матушкой всю жизнь прожили в бедности — отец с войны не вернулся, на Дону погиб, я его не помню почти, только по фотографии знаю да по матушкиным рассказам, хоть про себя часто представлял, каким он был и как бы выглядел, если бы жил сейчас… Одним словом, крепко меня заело, и решил я: будем мы жить в настоящем, хорошем доме! Пускай люди смотрят на нас и завидуют! Что из того, что кирпич в нем старый! Под штукатуркой не видно… Вот так и шло десять долгих лет — а ведь, когда мы поженились, я совсем по-другому все это представлял. Мы у матушки в маленькой комнатушке жили, я тогда и начал считать: хлев у нас есть, куплю на откорм двадцать штук поросят, возле дома кукурузу посеем, и через несколько лет поросята окупят все затраты сторицей, особенно если каждый год новых брать. И жене сказал: вот тогда и примемся за строительство, найдем хорошего мастера, сами будем за скотиной ухаживать, потому что я бычков еще думал взять, двое бы уместились в хлеву: хоть и плохонький хлев, не разнесли бы, может… Да говорю же, дурной был я, от любви, наверно… Уступил я в конце концов жене, раньше времени взялся строить. С матушкой скудно мы жили, а в новом доме, когда он почти готов был, и того скуднее. Как цыгане в глинобитной хатке. Какой-нибудь справный мужик что — он возьмет и выложит из кармана сотню тысяч на строительство нового дома… а я так не мог! Я понемножку, по крохотке дом лепил, как ласточка свое гнездо; то кирпич, то дверную коробку достанешь, то рамы… Ну, готов был наконец дом, и я уж и террасу оштукатурил, стену с улицы до уровня окон плиткой выложил; правда, не черной, как собирался, но все равно было на что посмотреть, и никто бы ни в жизнь не сказал, что дом не из самого нового материала! Мы даже черепицу всю проволочной щеткой очистили, представляете, дядя Фекете? И плевать мне было на всех: пускай смеются себе, все равно я буду последним смеяться!.. Ну с женой мы, конечно, частенько ругались, потому что детишкам одежда была нужна, да и самим тоже, а денег ни шиша… Хотя, я вам клянусь, нет в этой стране другого дома, который так же дешево был построен! Ведь труд-то, свой труд, он не считается… В общем, ругались мы с женой много, иной раз чувствуешь, что просто глядеть на нее нет сил. Бывало, проклинал я этот дом вместе с садом и всем прочим, потому что из-за него у меня сил никаких не оставалось; не то что с женой, а и просто спать не мог. И все равно не терял надежды… уж очень любил я жену… Настоящая у нас любовь была, по любви мы с ней поженились, да и, коли бы не любил я ее, ни за что бы не влез по-глупому в это строительство… Я и дом-то ради нее взялся строить, чтобы ей угодить; и ей, и нам обоим, потому что это все же другое дело, чем матушкина каморка с земляным полом, откуда каждый шорох было слыхать… Одного я не мог угадать: чем они кончатся, эти мои нечеловеческие страдания. Не знал я, что от любви, от чести моей один пшик останется, что все полетит к чертовой бабушке… Жена моя тоже ходила работать в кооператив; она при ферме была, вроде как всем помогать, всегда быть под рукой. Потом, через некоторое время, начала ее тоска грызть, захотелось ей служить в конторе: не по душе уже была ей грязная работа. Я тогда ничего плохого еще не думал. Зато, когда я опять про поросят с ней заговорил: мол, дело это все-таки стоящее, потому что иначе не будет у нас ни холодильника, ни бойлера электрического, а уж машины и вовсе не будет, столько денег из заработка за всю жизнь не скопить, — ну, тут она с гордым видом и заявляет: дескать, она не желает, чтоб в новом доме свинарником пахло, достаточно она в девках навозу нанюхалась, и, дескать, из-за этих свиней никуда даже не выйдешь, будешь при них как привязанный, ну и все такое… Тут я тоже в бутылку полез: ну, говорю ей, так-перетак, до чего же нюх у тебя нынче стал чувствительный! Только я поросят все равно откармливать буду! Иначе неоткуда нам денег взять, чтобы тратить, уж я-то знаю, я этот дом сам, своими руками построил, мне придется и долги отдавать! А она мне: коли ты свиней купишь, я сейчас же с тобой развожусь! Мол, она вовсе не для того за меня выходила, чтобы всю жизнь оставаться мужичкой. Ну, тут и я был готов: раз так, я тебе покажу, кто в этом доме хозяин! И тут же купил пять штук поросят. Конечно, опять пошла у нас ругань, а потом она заявила, что все равно, хоть убей, она в руки ведро с помоями не возьмет. Потому что в то время она перешла-таки в контору, а чтоб она туда вся навозом пропахшая приходила — уж извините, и не надейтесь! С того дня мы друг другу ни слова не говорили, ни здравствуй, ни нас..ть! Разводиться она не решилась, конечно, все-таки новый дом, три комнаты, ванная… правда, мебели там никакой почти не было, только кровать одна, чтобы спать; но баба моя уже научилась высовываться в окошко с таким важным видом, будто она по меньшей мере жена ветеринара!.. Нынче-то я понимаю уже, что дохлых тех поросят лучше было бы продать к черту: в самом деле, только забота от них была да нервы… может, снова нашли бы мы с ней общий язык, снова бы научились радоваться друг другу, ведь десять лет — это десять лет, и пусть мы с ней до тех пор лишь гнездо наше вили, нельзя столько времени безнаказанно о любви забывать… Потому что, вы уж поверьте мне, дядя Фекете, сначала мы могли друг друга любить где угодно, хоть в чистом поле, на ветру и на холоде, да так любили, что жарко становилось обоим… А теперь вот и крыша двускатная над головами была — ну, с мебелью, с прочим можно было б и обождать, — а до того друг другу обрыдли, что только злоба осталась да упрямство… Очень мы изменились с ней: я поросят откармливал ей назло, все заботы о них на мне лежали, и напрасно я бабе все деньги до копеечки отдавал — не было у нее ко мне никакой благодарности. Деньги она, конечно, расходовала в один момент: платье купит, мебель кое-какую, еще и говорит при этом, дескать, откуда деньги, неважно, а важно, чтоб были, потому как без денег нынче не жизнь… Думал я: ладно, пускай нет мне ни словечка благодарности от нее, пускай не скажет даже, что рада, все ж таки, может, в один прекрасный день ясно ей станет, ради чего я столько страдал и мучился… Словом, дурень я был, дядя Фекете, чистый дурень, что так упорно на своем стоял… Не сумел я разобраться, где польза, где вред, и в конце концов оказалось: не бабе я досадил, а только себе самому. Ведь что получилось-то…» Дюла Киш надрывно, протяжно вздохнул и спрятал лицо в ладонях. Лазар поднял взгляд, посмотрел на соседа и, словно чувствуя, что допустил бестактность, снова опустил глаза к цементному полу. Дюла Киш еще раз вздохнул. «Говорить даже не хочется, дядя Фекете… — Он распрямился, потер лоб, глаза, потом махнул рукой. — Словом, как я и сказал, напросилась-таки жена в контору, стала там вроде как уборщицей, кофе варила и все такое… Но по утрам из дому соглашалась уходить только в чистой одежде. Сами подумайте: я навоз из-под свиней выгребаю, а она на высоких каблуках идет из дому, будто в церковь. Словом, говорю, мы и разговаривать-то уже не могли друг с другом; детишки, бывало, за воскресным обедом только глаза таращат: мол, что это с ними — раньше они не такие друг с другом были… А раз как-то, месяца через два, через три, говорит мне приятель мой, Ферко Барна, — мы как раз корм возили коровам на ферму, — мол, заметил ли я, что агроном мою бабу обхаживает? Я сперва отмахнулся только, еще сказал этак гордо: дескать, ну и пускай обхаживает… а немного спустя забрало-таки меня. Стали бродить в голове у меня мысли: после всего, что было, не хватает еще, чтобы жена мне рога наставила. Нет, совсем не такого отношения заслужил я за все, что сделал! Пускай даже иногда груб с ней был, раздражался из-за кучи забот, что на меня свалились… Верьте или не верьте, дядя Фекете, а меня десять лет никто даже близко возле корчмы не видел! Я мимо нее чуть не бегом бежал, не дай бог, кто заманит: на выпивку у нас совсем ни грошика не было! Очень хотел я жене своей верить, не хотел слушать всякие сплетни, да только слова те поганые так и звенели в ушах у меня, будто муха в окне. А что, если все-таки правда? Что, если не я уже нужен ей? Если она уже любит другого? Словом, хотелось мне верить ей, доверять, потому что помнил я, как мы любили друг друга когда-то. А взять и спросить напрямик — нет, это я не мог, уж очень противно было… Сама она, ясное дело, ничего мне не говорила… Хотя у нас с ней с самого начала был такой уговор: что бы ни было, что бы меж нами ни произошло, мы будем всегда честными друг с другом, всегда до конца откровенными. К тому времени, можно сказать, откровенность уже оставалась единственным нашим богатством… Да только опять дурнем я оказался, дядя Фекете… глуп я был и ни о чем не подозревал, как охромевший телок, которого на бойню ведут… В то время баба моя частенько пропадала где-то — не в пять приходила домой, как всегда, а в шесть, в семь… Детишки у матушки моей под присмотром были, я со скотиной возился: там забот всегда по горло… Долго я ничего ей не говорил, хотя подозрения меня уже распирали. Видел я, как жена старательно моется каждый раз, платья меняет, душится… А однажды не выдержал я. Свиней обиходил, дети вернулись от бабушки, дал я им поесть — а жены все нету. Говорю я детям: все, поели, а теперь марш в постель; они ушли в комнату, я в ку