г оправдываться перед мальчишкой? Таков был порядок. И все всегда знали, кому предназначена оплеуха. Вот и мой сын мог понять, что если я ударил его, то это относится не к нему, а к господу богу. Только ведь руки у бедняка коротки, до бога ему не достать». — «Вы церковного бога имеете в виду — или другого бога?» — подчеркнула Шаролта Недеши слово. «Не все ли равно? И тот, и другой только приказывает, и тот, и другой только требует. И ни один не придет на помощь, когда надо вытащить из грязи воз с пшеницей…» — «Я слышала, у вас отношения с сыном испортились. Вы не думаете, что это, может быть, как раз из-за той пощечины?» Лазар махнул рукой. «Пощечина та — дело давнее, сын ее сто раз уже позабыл. А если помнит, то, может, еще и гордится. Потому что из-за нее он не плакал». — «Вы уверены в этом?» — «Я тоже такие от своего отца получал и тоже гордился. Человек только тех пощечин стыдится, которые он заслужил. Эти пощечины больнее всего. А другие — они даже вроде почетные, особенно если ты их по-мужски переносишь». — «А все-таки отношения у вас испортились?» — «Испортились». — «Как вы считаете, почему?» Лазар Фекете, глядя в пространство, искал подходящие слова, которыми можно было бы рассказать, объяснить этой барышне, что́ меж ними произошло. Лишь спустя какое-то время он заговорил снова: «Вы, наверно, знаете ту пословицу, барышня, что старое дерево не годится пересаживать на новое место. И другое знаете — что яблоко от яблони недалеко падает. Вот и думайте: это ведь я — то дерево, которое пересадили на новое место. Даже если я по своей воле из деревни уехал. Чего ж удивляться, что плод, который я принес, далеко от меня упал?» Шаролта Недеши ждала продолжения, но Лазар умолк, снова опустив взгляд к столу. «Не сердитесь, но вы не могли бы это сказать конкретней?» Лазар удивленно поднял голову. «Как — конкретней?» — «Ну, подробней». — «Не о чем тут много говорить, поверьте. В пятьдесят девятом наша семья, плохо ли, хорошо ли, еще вместе была. Правда, в пятьдесят первом я землю сдал и приехал в город на заработки, но это так, сезонная работа была, потому что осталось у нас два хольда, мы на них хозяйствовали с женой. Сын, конечно, тоже нам помогал, когда мог. А в шестидесятом я окончательно перелетной птицей стал, хотя никогда не хотел этого. И через какое-то время уже нельзя было ничего исправить. Честь и достоинство требовали, чтобы я стоял на своем до конца. Сын тоже бывал дома редко: учился в гимназии, потом в университете. С этих пор семья у нас была семьей только по выходным. А потом и того реже — только по большим праздникам. Забот, бед от этого меньше не становилось — даже наоборот. Потому что мы с женой об одном думали: как со временем встать на ноги, показать, что мы тоже стоим чего-то. Поверьте, не для того, чтобы жить в богатстве. А ради чести своей да еще ради сына. Но к тому времени сын совсем другому в гимназии научился, совсем не так думал, как мы. Что бы я ни сказал, у него на все возражения находились. Все твердил, чтобы бросил я город и вернулся в деревню, в кооператив. Потом сказал: бросьте свиней откармливать, лучше наконец отдохните. Словом, мы с ним все время спорили и ругались. Я, барышня, когда рос, твердо знал: отец всегда прав, а я, если вздумаю спорить с ним, не буду прав никогда. Правда, спорить мы тоже с ним спорили, но последнее слово было всегда за ним. Даже если он мне говорил: жизнь, сынок, у тебя своя, как хочешь, так и можешь ее портить. Мы с женой еще и поэтому едва дождались, когда наконец отделимся от стариков; очень уж тяжко было нам с ними. Вышло это не скоро, только после войны. Но отец мой тогда уж на кладбище был. Я и сегодня считаю, что прав был в споре с отцом. Но я знаю еще, что отец тоже был прав, со своей точки зрения. Он добра мне желал, только вот не считался с тем, чего мне хотелось. Все началось с того, что я бедную девушку взял в жены. Родители мне приглядели другую, зажиточную: в их времена это так делалось… Дальше — больше: стал я ходить на курсы «Серебряный колос». Отец и с этим не мог примириться, все шпынял меня: старики, дескать, жили без всяких курсов, а земля у них рожала, потому что они по́том ее поливали. Дело дошло до того, что четыре хольда, которые должны были мне перейти, он кому-то чужому сдал в аренду, исполу. Это уж мне совсем не понравилось, и не только из-за дохода, хотя он нам очень был нужен, а из-за того, что отец на все был согласен, только чтобы мне насолить. Еще раз скажу: нынче я понимаю уже, почему отец не хотел, чтобы по-моему стало. Если бы он уступил, значит, он бы вроде признал, что свою жизнь неправильно прожил. А ведь он хозяйствовал на земле с умом — и хотел, чтобы я тоже стал человеком. Посудите сами: как бы моя жизнь ни кончилась, но мой труд, мои руки всегда правду отца утверждают. У него я учился любить труд, уважать трудолюбивого человека. А все остальное, в чем мы были с ним не согласны, из-за чего ссорились, — это не так важно. Видите, вот и я так же держался за свою правду, а мой сын — за свою, которую он в гимназиях да в университетах узнал. Но — двум скрипачам в одной корчме не ужиться, так оно всегда было в жизни. Я ведь тоже одного только хотел: чтобы сын научился работать по совести, по-человечески… Другое дело, что я был бы вовсе не против, если бы мы ужились друг с другом. Ну, что поделаешь, не ужились. Так же, как мы с моим отцом. На рождество, на пасху, в день ангела руки друг другу жали, счастья желали, здоровья. А в остальное время не разговаривали почти, горечь свою в себе держали. Вот и все, что я могу вам сказать. Сын мой в другой корчме играет на скрипке. Пускай, его дело. Я могу даже согласиться, что он был во всем прав, а я ошибался. Не знаю только: если бы я послушал его, бросил бы комбинат и вернулся в деревню, тогда кто бы вместо меня столько лет подряд щебень кидал? И свинина людям нужна, а если она нужна, то ведь кто-то должен свиней откармливать! Вот поэтому, а не по другому чему-нибудь говорю я: должен был я своей правды держаться; если бы я ее не держался, то сын не попал бы в университет, и тогда пришлось бы ему за лопату браться!» Лицо у Лазара раскраснелось; он показывал Шаролте Недеши свою мозолистую ладонь, словно некое важное вещественное доказательство. Но наступившая тишина смутила его, он убрал свою руку и спрятал ее под стол, на колени. «А вообще-то мы в этой стране — не единственная семья, где все, сколько есть, в разных местах живут и работают. Это вы, барышня, лучше меня знаете. И не мы с женой первые развелись друг с другом… Хотя, ей-богу, это меня больше всего угнетает. И не только меня: всех троих, наверно. Я ведь знаю: Этелька тоже переживает, и сын… Правда, тут ничего уже не изменишь, так что все равно… Сын, вообще-то, хоть и не часто, меня навещал. Два раза в общежитии, один раз на квартире — только меня тогда дома не было. Но он человек занятой. Я не очень-то разбираюсь… Наверняка все так и есть, как он говорит. Зачем ему врать? Я тоже не врал ему никогда. Вот только очень редко мы говорили друг с другом. Когда мы в последний раз встретились, при разводе, дома еще, в Сентмихайсаллаше, я его попросил даже — мы вместе от матери уезжали, — чтобы он ее навещал, не меня, когда будет время. Про меня всегда говорили, что я упрямый, не слушаю никого. Так что и одиночество я, наверно, вынесу легче. А женщина, мать, ей труднее; она уже столько ждала в своей жизни… Некуда ей пойти. Вот и сидит на гнезде, ждет своего птенца. Потому я и сказал сыну, когда мы в автобусе ехали: если сможешь, лучше домой поезжай, к матери…» Шаролта Недеши взяла авторучку с блокнота, закусила губу. «О жене вашей… в общем, насчет вашей жены я должна вам сказать кое-что… Но сначала выясним некоторые детали. В связи с тем, что случилось в четверг…» Шаролта Недеши, очевидно, утратила нить разговора; она смотрела растерянно то на Лазара, то на свои бумаги; потом подтянула к себе исписанные листки. «Между прочим, должна сказать, что состояние алкогольного опьянения, даже слабого, не может служить смягчающим вину обстоятельством. И еще: вы себя поставили в двусмысленное положение тем, что, собственно говоря, признали свою вину, хотя и не объяснили причину. К сожалению, это играет на руку обвинению, прокурор может предполагать все что угодно. Доктор Саси мне сказал, что разговаривать с вами больше не хочет и обвинительное заключение у него практически готово. Я догадываюсь, что у него за теория, поэтому важно заранее подготовиться к спору с ним. Аргументировать тем, что вы ударили полицейского в целях самозащиты, мы не можем: вы ни словом не упомянули об этом во время допросов в полиции, а задним числом доказывать это нельзя, это верный провал, поскольку речь идет об органах внутренних дел… Это нет нужды долго объяснять, верно?.. Из тактических соображений вам обязательно следовало бы сразу сказать в полиции о самозащите…» — «Я говорил чистую правду, барышня, насколько мог вспомнить в том состоянии». — «Но поймите: так ваше дело становится безнадежным!» — «Я старался думать о своей правде, а не о своем деле, барышня». Шаролта Недеши обиженно вскинула голову. «Я тоже думаю о правде! И хочу доказать, что вы ударили полицейского справедливо, потому что у вас не было другого выхода, потому что ваше достоинство оскорбили, потому что к вам привязались без всякой причины… Повторяю: самозащита могла бы стать смягчающим вину обстоятельством… Теперь же у вас не остается ничего иного, кроме как сослаться на мгновенное помутнение рассудка. Поверьте, это нужно не только вам, но и мне. Иначе я не смогу привести никаких доказательств в вашу пользу!» Лазар Фекете недоверчиво смотрел на нее: «Вы тоже меня сумасшедшим считаете? Вы тоже?» У Шаролты Недеши дрогнули веки. «Почему — «тоже»? Были случаи, когда вас кто-нибудь называл сумасшедшим? Кто это был, когда и где?» Лазар едва не расхохотался: «По дороге сюда конвойный спросил, не тронулся ли я случайно? Я в камере задремал, а когда он меня разбудил, я не мог понять сразу, чего он от меня хочет…» Шаролта Недеши кисло улыбнулась. «Других случаев не было? Вспоминайте! Были у вас такие необъяснимые действия, когда у вас спрашивали, в своем ли вы уме?» Лазар покачал головой: «В шутку мы иногда говорили такое друг другу. Но ведь часто и про себя думаешь что-нибудь в этом роде. Сколько раз, например, вздыхаешь и говоришь: нет, я этого больше не вынесу, я с ума сойду… Но ведь всерьез никто таких слов не принимает, даже тот, кто сам говорит. Так что, насколько я помню, про меня это говорили только в пустых разговорах, не по-настоящему. Чаще всего потому, что я терпеть не мог уклоняться от работы. Потому что я даже тогда работал в полную силу, когда не был на глазах у бригады… то есть когда спокойно можно было постоять, опершись на лопату… Из-за этого мне что только не говорили… что у меня не все дома — самое мягкое…» Шаролта Недеши постукивала авторучкой по подбородку. «Успокаивающее вы никогда не принимали? И у невропатолога не были?» Лазар Фекете улыбался с грустным лицом: «Послушайте, барышня!.. Жизнь у меня такая была: умереть некогда, не то что болеть! У нас люди болеть стыдились, а врачу мы показывались только тогда, когда иначе никак нельзя… Успокаивающее я в последний раз принимал на фронте, когда мы в атаку шли… Полкружки рома… Хотя, если честно, в те месяцы и недели, когда мы с женой решили, что разведемся, и заявление подали… Тогда трудно было. Я ни есть, ни пить не мог, все мучился, думал, переживал… Хотел даже к врачу пойти, да времен