— Такой дурной, — подхватывала Варвара Егоровна.
— Ну, не ска-а-жи-и, — несогласно крутил головой Иван. — Не дурной, а, наоборот, сообразительный… Конечно, он нигде не бывал, жизни не знает… Ну, короче говоря, обстановки не представляет: думает, посылку наладил — и она, миленькая, пошла-поехала… А там ведь всякие таможни, проверки. Да в Чили теперь и режим другой — фашисты у власти, — конечно, насквозь просветят, чего в посылке от советского школьника… Теперь ведь техника, знаешь, и вскрывать не надо, лучами просветят… А Тишка жизненных обстоятельств и не учёл.
Варвара Егоровна удивлялась осведомлённости мужа: про лучи, про таможни она, как и Тишка, тоже ничего не слыхала. Но уж то, что посылку не разрешат передать в тюрьму, в этом у неё сомнений никаких не было. Она знала от сведущих людей, что в тюрьмах существуют на посылки ограничения: в три месяца, скажем, одна, и то если ты себя хорошо ведёшь. А про Корвалана рассказывают такое… Он ведь ни начальника тюрьмы, ни охранников, никого не признаёт, правду им в глаза режет, на своём стоит неотступно — кто ж ему разрешит передать посылку. Вон немецкие лагеря были — разве туда чего-то пошлёшь? Рассказывали, когда конвой ведут и какая-нибудь сердобольная баба бросит пленным кусок хлеба, так и в неё, не задумываясь, стреляли. А ведь в Чили тоже фашисты. Нет, о посылке туда и думать нечего.
А Иван знай разглагольствовал:
— Знаешь, мать, у нас прошлым летом туристские путёвки в Чехословакию предлагали… Если и нынче будут куда — может, свозить ребят? Пусть развиваются.
— Да сиди ты! Ты меня хоть бы до Костромы свозил, а то скоро жизнь проживу и на поезде ни разу не ездила…
— Свожу, свожу, — обещал Иван, обмякнув от великодушия.
А когда ездить-то? По рукам и ногам связана хозяйством — корова, поросёнок, овцы. Если бы ещё не парни были, а дочери — на них бы корову можно оставить. А Славке вон доверь — не доена и не поена будет.
Да и дочери тоже… Нет уж, видно, по заграницам не ездить. Детки вырастут, они наездятся и за родителей. Поясницу вон схватило радикулитом — так до Берёзовки, до больницы, не могла выбраться, а тут ведь двенадцать километров всего.
У Ивана же после Тишкиной посылки блажь ударила в голову: надо сыновьям белый свет показать.
— Сам-то много ли видел?
— А и сам посмотрю, — скалил зубы Иван. — Мать, — поворачивался он к Варваре Егоровне, — ну, ты зарабатываешь до двухсот, да у меня по три — по четыре сотни выходит. Куда нам деньги-то? Солить, что ли?
— Да отправляйтесь на все четыре стороны, — отмахивалась Варвара Егоровна: знала, что никуда не уедет. Кто его среди лета из колхоза отпустит? А зимой у ребят школа, никуда не уфыкнешь.
Но Иван — как маленький ребёнок — вбил себе в голову и не отступает:
— Ой, нынче съездим… Чёрное море покажу, Кавказ…
— Так Кавказ или Чехословакию? — не упускала возможности подколоть мужа Варвара Егоровна.
Но он не замечал издёвки:
— Путёвки будут — в Чехословакию, а нет — на Кавказ.
— Ну, валяйте…
Теперь вот Иван сидел на кровати сыновей и им мог брякнуть чего ни попадёт.
— Давай вставайте, вставайте, — поторопила Варвара Егоровна и мужа, и сыновей.
Но Иван всё-таки успел задать Тишке вопрос:
— А вот, Тишка, как ты думаешь, что из себя представляет граница?
Варвара Егоровна как была с марлей в руке, через которую процеживала молоко, так с марлей на него и пошла:
— Да ты чего ещё тут турусы на колёсах разводишь? Ребятам надо в школу бежать, а он им границей головы забивает… Ты бы про уроки у них лучше спросил… А то ни разу не поинтересовался, выучили ли?
Иван поднялся с кровати и попятился, защищаясь от марли вытянутыми руками.
— Мать, да если хочешь знать, это вопрос из географии — про границы.
— Какая в третьем классе география? — наступала Варвара Егоровна. Даже предметов у сыновей не знаешь, совсем от дому отбился. Только ночевать и приходишь…
В общем, накричала на него, насобирала всякой всячины, какой надо и не надо. Иван сразу взглядом потух, оделся, ушёл в сени, взялся чего-то топором мастерить.
А когда ребята убежали в школу, вернулся в дом.
— Ты чего же это при детках-то так меня? Я ведь не на гулянку хожу — на работу…
Он сглатывал обиду.
— Ой, Ваня, и сама не знаю чего, — призналась Варвара Егоровна. — Накатило чего-то. Испугалась за Тишку. Думаю, вот сейчас скажешь ему про посылку — и у него на месяц слёз.
Иван примиряюще пробурчал:
— Да я ведь не бестолковый, я понимаю, чего к чему… Я ведь над развитием его хочу поработать.
Ну вот, далось ему теперь это развитие. То в Чехословакию собирался везти, то географию для третьеклассника вводит.
— А надо, мать, надо… И сама шумишь, что мало на них обращаю внимания… Ты уж, мать, хоть урывками-то мне не мешай.
Ну, раз Иван снова стал называть её матерью, значит, простил обиду.
24
По радио передавали письмо чилийского рабочего П. из города Сантьяго.
«… Уже третий год, — глухим голосом читал за рабочего какой-то диктор, — на моей родине царит мрак фашистской ночи. Третий год чилийский народ живёт в обстановке свирепого террора, страха и нищеты. Третий год Единый профцентр трудящихся Чили действует в условиях подполья…»
Услышав это, Тишка приободрился. Значит, подполье в Сантьяго существует. Такая весть его обнадёживала. Вот бы и ему на подполье выйти, выведать бы адресок этого рабочего П. Уж он-то наверняка знает, сам, наверное, активный участник подполья. Ну-ну, послушаем, что он скажет дальше, этот рабочий из Сантьяго.
«Злодейски убив законного президента республики Сальвадора Альенде, — передавали по радио, — военная хунта ликвидировала все наши завоевания, достигнутые при народном строе. Всё меньше становится государственных предприятий. Земли вновь возвращены помещикам. Наши дети уже не получают, как раньше, ежедневную бесплатную порцию молока. Теперь она, как и хлеб и мясо, стоит огромных денег и потому нам не по карману. Фашистский режим не гнушается никакими методами, чтобы как можно дольше продлить своё господство на нашей многострадальной земле. Но хунта не в состоянии подавить наше стремление к борьбе и свободе.
Мне удалось спрятать в укромном месте старенький радиоприёмник. Каждый вечер настраиваю его на московскую волну. «Слушай, Чили», — обращается к нам диктор, начиная очередную передачу на испанском языке. И Чили, трудовая, борющаяся Чили, действительно слушает…»
Тишка затаил дыхание.
Ага! Значит, всё же есть кто-то, кто с Чили разговаривает по радио? Вот этот кто-то и знает про Корвалана всё! И с этим рабочим П. из Сантьяго, наверное, поддерживает связь. Ну, конечно же! Как Тишка не подумал об этом раньше. Он же слышал — и Мария Прокопьевна рассказывала, — что многие из чилийцев переехали в другие страны. А вот в одно ухо влетело — в другое вылетело. Ох, стоеросовая голова, да разве настоящие-то чилийцы, хоть они сейчас и далеко от родины, не будут помогать тем, которые в Чили остались? Конечно, будут. И письма, наверно, пишут своим друзьям, дух у них поддерживают: держитесь, не сдавайтесь фашистскому Пиночету, будет и на нашей улице праздник. Но пассаран! То есть, они не пройдут! Мы победим!
Тишка знал: чилийцы, вынужденные из-за Пиночета покинуть родную страну, рассеялись теперь по всему свету, и в Аргентине они есть, и в этой… как её… в Бразилии есть, в Перу. Они ведь тоже не сидят сложа руки. Может, тоже посылки направили Корвалану. А может, и верных людей командировали в Сантьяго с напильниками и пилками…
Тишке стало спокойнее: не его посылка, так чья-нибудь другая до Корвалана дойдёт. Конечно, лучше бы всё-таки, чтоб его. Но Тишка, видишь ли, и адрес на посылке русскими буквами написал, да и письмо сочинил по-русски. Корвалан может не догадаться и разрезать каравай у охранников на виду.
Тишка насторожился. Рабочий П. из Сантьяго что-то писал о Корвалане.
«Много раз хунта намеревалась расправиться с Луисом Корваланом путём организации судебного фарса. И если это ей до сих пор не удалось, то лишь потому, что свершиться чёрным планам Пиночета помешала международная солидарность с борющимся чилийским народом. Однако, несмотря на неутихающую волну протестов, палачи не оставили мысли учинить над ним расправу…»
Да, значит, Корвалан ещё в тюрьме. Иначе б этот рабочий сообщил в Москву о побеге. А Тишкина посылка, видно, где-то застряла. Не может быть, чтобы Корвалан получил посылку и не пустил напильники в дело. Они же новенькие, острые, как акульи зубы. Тишка вообще-то акульих зубов не видал, но представлял их остроту. Ну, а если напильниками не вышло, так Тишка это предусмотрел и пилки по металлу послал. Они-то любое железо возьмут, войдут в него, как входит нитка в кусок хозяйственного мыла, который матери нужно разрезать пополам.
Да-a… Может, попробовать самому в Сантьяго бежать? Тишка же ни у солдат, ни у охранников подозрения не вызовет.
Мальчишка и мальчишка, какой с него спрос. По-русски заговаривать он ни с кем не будет. Если только придётся про дорогу узнать, так он к первому встречному не подойдёт, а присмотрится сначала, что за человек. Если рабочий, то можно за помощью обратиться. А если в шляпе — то лучше обойти его стороной.
До суда над Корваланом оставалось немного времени. Ротозейничать уже некогда.
25
Тишке снился цветной сон, до того красочный, что наяву таких красок и не бывает — всё яркое-яркое, как на картинках. И Тишку поразила на сморщенно-жёлтом виске Старухи синяя-синяя жилка, напоминающая реку на географической карте. Старуха приковыляла с Выселков не одна, привела с собой и Парасью-Илюшиху, которой Тишка до этого сна и в глаза не видел. Парасья была в старинном сарафане, перевязанном выше груди оборкой, держалась прямо, как молодая, и всё переспрашивала у Старухи:
— Так этот и есть Тихон?
— Этот, — старуха кивала головой.
Парасья поджимала губы: