Восьмилетнего Ивана в них больше всего поражали постоянные упоминания о яблоках, которые опадали с деревьев и которые никто не поднимал — ходили прямо по ним.
Ну топтали их, правильно. Жалко, конечно, можно б и обходить. Но разве об этом Зиновию думать надо? Война ещё не закончилась, а он своих земляков дразнит яблоками. Разумеется, бабы заохали: «Как же так? Яблоки даже не едят. В Полежаеве их только во сне и видели, а там ногами пинают… Уж если бы рябина осыпалась или черёмуха — тогда не жалко. Но яблоки…»
Иван собрал дружков: так и так, нельзя народ расхолаживать. Смотри-ка, только о яблоках и говорят. Надо Зиновия приструнить да заодно и помочь партизанам разбить фашистов.
Решили отправиться воевать в Словакию.
Словаков от фашистов освободим, а потом уж и яблок наеедимся от пуза, — мечтательно вздохнул Лёшка Братушев.
Ох уж эти яблоки… Они и Ивану снились по ночам, но он стыдился в этом признаться. Лёшка же выдохнул общую мечту. И сказал в общем-то правильно, не подкопаешься: сначала словаков освободим, а потом уж за яблоки примемся.
Это Зиновий неверно себя повёл. Чего-то много он по яблочным лесам там гуляет! В каждом письме — яблоки, яблоки… Прав Лёшка: надо фашистов сначала сковырнуть, а потом любоваться яблоками.
К побегу готовились основательно. Сушили сухари, у кого был хлеб. Запасали картошки. Даже охотничий порох из отцовских запасов ссыпали в общую кучу; картечь, дробь — всё в сундучках подчистили. И ружья наготовились взять с собой.
Бежали утром, когда матери отправились на работу. Понимали, что погоня неминуема, хоть и уговаривали в оставленных родственникам записках, чтобы их но искали — они ушли воевать, освобождать словаков от немецко-фашистского ига. Поэтому шли не большой дорогой, а закрайками полей, лесами, лугами, холмистыми косогорами.
До железной дороги от Полежаева сто двадцать вёрст. Вот уж на поезд попасть — тогда, считай, в безопасности. А пока на любом километре их могут перехватить.
Две ночи провели в скирдах соломы, а перед третьей их милиция и сграбастала.
— Не полежаевские ли вояки?
— Нет, нет, — убеждённо выкручивался Лёшка Братушев. — Мы про Полежаево и не слыхали.
— А чьи? Нам тут из Полежаева весь телефон оббили, через каждые полчаса звонят… Одиннадцать человек сбежало… — Милиционер пересчитал беглецов по головам. — Одиннадцать.
А ну, сейчас по приметам проверю… Кто тут у вас с рубцом над бровью?
А рубец-то у Лёшки Братушева — ещё маленьким с печи слетел, а так, видать, на всю жизнь и останется.
Из-за Лёшки Братушева и погорели. Пока милиционер вёл их до местного сельсовета, Лёшку ребята то и дело принимались корить:
— Такой приметный, так никуда б и не бегал. А то всех под монастырь подвёл.
Милиционер посмеивался:
— Ну, чудаки, я бы вас и без примет всё равно забрал… Ведь видно же, что беглецы. Не полежаевские, так чьи-то другие…
У милиционера был заткнут за ремень пустой рукав. От другого бы кинулись врассыпную, а от этого не могли: фронтовик.
— Не детское, ребята, дело — война, — качал милиционер головой. — Уж как-нибудь и без вас управимся.
— Ага, без нас, — уже нечего было терять Лёшке Братушеву. — Вот его брат из Словакии пишет, — кивал он на Ивана. — Они там обжираются яблоками, а немец тем временем к ним подбирается, окружает их.
— Да не окружает, наоборот, они теснят его, — ради восстановления справедливости заметил Иван.
— А яблоки жрут? — не унимался Лёшка.
— Жрут…
— А воевать надо?
— Надо…
— А они жрут? — Лёшка чуть не ревел от досады.
Милиционер положил ему на плечо левую — единственную — руку.
— Не беспокойся, и им там достаётся… В письмах оттуда, может, про яблоки только и разрешается писать. А там каша сейчас заварена знаете какая… о-ё-ёй… Не обо всём только рассказывать можно.
Одним словом, пристыдил их милиционер: будущие солдаты, а такой простой вещи не знали, что существует военная тайна.
Привёл он их в сельсовет. И там ребята ещё одну уколовшую их новость услышали: до железнодорожной станции оставалось всего семь километров. Семь километров… А там бы на поезд сели — и ищи ветра в поле.
Даже если Зиновий не объедается яблоками, а пишет о них для отвода глаз, приехать к нему было б не лишним. Милиционер-то не зря говорил, что в Словакии как раз заварена каша, они бы ко времени и подоспели, помогли бы словакам прогнать оккупантов с их территории. А если уж у партизан оружия маловато, так ребята, до первого боя, и со своими ружьями повоевали б. И порох у них свой был, и дробь, и пули. А в бою обзавелись бы немецкими автоматами. Не стали б обузой.
Семь километров всего отделяло их от геройского подвига, от помощи братьям-словакам.
28
— На границе, Тишка, знаешь, как строго, — Иван подбирал мёрзнувшие босые ноги под кровать. — Мышь и та незамеченной не проскочит…
— Ну уж, — недоверчиво возражал отцу Славик. Он лежал под одеялом, выставив на холод — к утру в избе выстывало — один лишь нос и открыв для глаз узкую щёлочку. — Я бы, папка, прошёл… Каблуки на сапогах сделал бы как лосиные копыта, выбрал ночь потемнее — и через вспаханную пограничную полосу перебежал… Никто бы меня не заметил.
Тишка молча посапывал.
— Может, крылья ещё орлиные сделаешь? — подколол Славку отец. — По воздуху границу перелетишь?
— Да если хочешь знать, — загорячился Славик, — шпионы на копытах не один раз пересекали границу…
— Ну, а ты на орлиных крыльях перелети. На крыльях сподручнее, чем на копытах. Никаких следов не оставишь.
— Ты, папка, не смейся, я про копыта в книжках читал.
Вот всякий раз так. Начнёт Иван воспитательную беседу, а сыновья обязательно собьют его с торного пути в сторону. Иван разве к шпионским хитростям их склонял? Он напоминал о том, что через границу без соответствующих документов не переедешь. Он хотел предупредить Тишкин побег: граница, мол, на замке, охраняется крепко — там, где вспаханная полоса, день и ночь часовые ходят, а на поезде нигде не спрячешься: пограничники проверяют каждую щель, даже пассажирам из купе предлагают выйти в коридор, чтобы посмотреть, нет ли кого под сиденьем. А этот задавала, этот всезнайка Славик непременно всунется в разговор и повернёт всё по-своему. Его уж вой, как шпиона, надо ловить… На копытах он через границу пойдёт…
— Твои копыта быстро поотбивают.
— Да как же поотбивают-то? Я тёмной ночью пойду…
Тут уж начиналась сказочка про белого бычка, ни конца у неё, ни начала. Ты сыну одно, а он тебе опять это же самое:
— Нет, на копытах можно перейти.
Ну, валяй, валяй… Посмотрим, что за герой…
— А что? — запетушился Славик.
И тут уж не выдержала за перегородкой Варвара Егоровна, подала сердитый голос из кухни:
— Я вам сейчас границу устрою… Смотри-ка, в избе, как на улице, — душу видать, уши отморозить можно… А им и печки не затопить, вычеверкивают о границе… Ну, мужики, не знаю, что вы и за народ, ничего без подсказки не сделаете.
Тишка шариком вывернулся из-под одеяла, ноги — в брюки, рубаху — на голову, и уже готов. Уже задвижку у лежанки отдёргивает, уже под поленья берёсту суёт, уже огонь вздувает. Славик в это время ещё только потягивался.
— А ну, шпион, — пошла на него в наступление Варвара Егоровна, — раз не успел к печке пристроиться, так беги за водой к колодцу.
Славик не ожидал, что так может опростоволоситься.
— Ма-а-ма, — заканючил он, — да я после школы схожу.
— Я тебе дам после школы! — шумела Варвара Егоровна. — В доме капелюшечки нет, умываться нечем… А он… после школы… Знаю я, как ты после-то школы мне помогаешь.
Ну, в доме всё вставало на круги своя. День начинался.
29
Тишку но очень-то волновали все эти рассусолипания о границе. На лосиных копытах он переходить её не собирался. Орлиные крылья к рукам подвязывать тоже не ладился. Этого ещё не хватало, чтобы свои пограничники подстрелили его. Уж ладно бы там какие-нибудь фашистские, а то свои… Убьют ни за что ни про что — обидно же будет ему…
Но Тишка давно усвоил, что из всякого правила имеются исключения. Ну, не пропускают без документов через границу, это верно… Но у него же язык есть, объяснит часовому, зачем ему надо в Чили проехать, — пропустит. Пограничники тоже люди. Что? Во время войны правил не было? Разве разрешалось детей в армию брать? Не разрешалось. А сыны полков были. Ещё и награждались за подвиги. Так что правила правилами, а исключения есть исключения. Тишка к любому часовому подкатится, зубы заговорит. Уж на что мамка бывает рассержена — кажись бы, и не подступиться. Славка в такие минуты прячется от неё, а Тишка, наоборот, на шее виснет, в щёки целует; и своего добьётся, развеселит. Поцелуйчики не помогут, так за дровами сбегает, воды принесёт. Не-е-ет, к любому человеку подход можно найти.
Однажды мать встала к зеркалу, смотрит на себя и вздыхает.
Тишка зашёл с одного боку, с другого — видит, мать седые волосинки вытаскивает.
— Ой, Тишка, я ведь на глазах старею.
Тишка прижался к ней:
— Нет, мама, нет… Ты у нас мисс Советского Союза.
— Кто? Кто?
А Тишку уже не собьёшь:
— Мисс Советского Союза!
— Какая я мисс… — вздохнула она.
— Нет, правда. Ты миссее всех.
Мать захохотала, сграбастала Тишку в охапку и потом весь день ходила весёлая.
Так что и строгости границы Тишку не беспокоили, напрасно отец разорялся о них.
Тишку удручало совсем другое: у него в голове было пусто, как в бочке из-под солярки. Не вызревало никакого решения. С утра он склонялся к мысли, что надо самому ехать в Чили, а к обеду вдруг отрезвлялся: нет, впустую время ухлопает испанского языка не знает, местности тоже, людей для связи не подобрал, явочных квартир не нашёл, а это же верный провал… Но часа через два, через три снова засвербит у него в мозгу: ну и что, языка не знаю, зато напильники и пилки могу провезти, зато тюремные решётки могу перерезать, замки распилить. А испанский язык Корвалан знает, и местность ему знакомая, и друзей-товарищей у него полстраны. Тишкина забота — Корвалана из крепости высвободить, а уж всё остальное есть кому сделать и без него… Только уверится Тишка в этом, как новая мысль лезет в голову: а не лучше ли для начала связаться с чилийцами, что поселились в других странах Латинской Америки? Они и явочными адресами обеспечат и необходимыми сведениями снабдят. Через них начинать надёжнее… Только решится Тишка на это, как вспомнит о посылке, которая — по всем расчётам — должна быть Корваланом уже получена. Вот Тишка гадает сидит на кофейной гуще, а Корвалан в это время, может, уже и кандалы с себя снял, через окошко — с выпиленными прутьями решёток! — выбрался на волю и ползёт — разутый, раздетый — по колючему снегу