И вон как теперь всё обернулось.
Тишка уже всхлипывал:
— Надо было… мне-е вернуть. — Он сглатывал слюну, крепился, но ничего не мог поделать с собой. Обида была сильнее его.
Мария Флегонтовна вышла из-за дощатого барьера, прижала Тишку к себе.
— Ну, будет, будет тебе… Я виновата… Ты меня извини…
Он доверчиво уткнулся в её колени и вздрагивал от всхлипов:
— Те-е-перь же… все-е-м… ста-а-нет… известно… Все-е-м, все-е-ем…
— Ну и что в том зазорного? Ты же ничего плохого не совершил, — уговаривала его Мария Флегонтовна, и ей было больно от того, что она, проявив слабость, когда принимала посылку, не задумалась над тем, что её слабость обернётся потом чьими-то слезами, а когда наитие подсказало ей, что эти слёзы неминуемы, она ничего не предприняла, чтобы предотвратить их. Ребёнок — не взрослый, думала она. Его душевную рану затянет быстро. А вот сейчас она прижимала Тишку и, упрекая себя за чёрствость, думала, что и с ребёнком надо быть честным во всём, как и со взрослым, что для него даже такая, казалось бы, мелкая и святая ложь, как неотправленная посылка, обернулась неутешным тяжёлым горем.
В сенях заскрипела лестница. Тишка, прикрыв зарёванные глаза рукавом, кинулся к выходу.
39
Люська торопилась в библиотеку обменять книги, когда на её дороге вырос Славик Соколов.
— Стоп, сударыня! — загородил он проход. — Ваш пропуск?
Люська сразу разгадала его намерения.
— Ты со своими одноклассницами заигрывай, а не со мной, — осадила она его. — Я для тебя мала.
Славка ошалело заморгал, нахмурил белёсые брови.
— Да ты что? — растерянно проговорил он. — Ты чего это придумала-то?.. Ну, шмакодявка, даёшь… Ну, даёшь…
Он то ли возмущался, то ли не мог прийти в себя от растерянности, и Люська сразу почувствовала, что неправильно истолковала его действия.
— А чего тогда пристаёшь? — спросила она с вызовом.
Славка за это время успел опомниться, а Люськино предположение, что он заигрывает с ней, не только поостудило его пыл но и разбудило в нём насторожённость, оглядчивость. Он невольно отступил от Люськи на два шага и поозирался по сторонам, не подглядывает ли кто-либо за ними, не собирается ли выкрикнуть насмешливую дразнилку «жених и невеста, оба без места…».
Улица морозно синела сугробами. Над дорогой, провиснув от настывшего снега, гудели телеграфные провода. Мохнатились инеем берёзы. И даже среди бела дня, не ночью, то у одной избы, то у другой потрескивали от холода зауголки. Славка на каждый такой «выстрел» оборачивался, пугливо вытаращив глаза, пока, наконец, не свыкся с мыслью, что это вовсе не ребята, спрятавшись в укрытия, стучат палками, а отскакивает от стен крепчающий к вечеру, может быть, последний в этом году мороз.
— Чего тогда пристаёшь? — с прежним вызовом повторила Люська оставшийся безответным вопрос. Мороз пощипывал щёки, она потёрла их варежкой. — Ну? Чего?
— Очень нужно мне к тебе приставать, — огрызнулся Славик. — Тоже мне цаца какая выискалась…
И Люська опять уловила в его голосе ненаигранное возмущение.
— Вот что, Люська, — сказал Славик строго. — Ты передо мной, как заяц, не петляй. Я вас вывел уже на чистую воду, так что лучше не запутывай следы.
Люська ничего не поняла из его тирады, но на всякий случай прикинулась бедной овечкой:
— Славочка, а чего мне петлять… Я ничего плохого не сделала…
— Ладно! Знаю! — остановил её Славик.
Люська наморщила лоб, пытаясь припомнить, в чём она могла провиниться перед Славкой. Если только сболтнула чего-нибудь лишнего так ни вчера, ни позавчера, ни вообще на этой неделе ни с кем из подружек у неё о Славке и речи не заходило. Нет, ни подружкам, ни родителям, ни учителям она о Славке не сказала ни одного плохого словечка. Чего он — в самом-то деле! — к ней пристаёт?
— Люська, мне всё известно! — напирал Славик.
— А чего известно? Чего известно? — сорокой зачастила Люська.
Она не могла припомнить за собой никакой вины, но всё равно почувствовала в душе беспокойство: мало ли, может, и в самом деле где-то обронила о нём плохие слова. А за что его, этакого лоботряса, хвалить? Знаем, как Тишку изводит, в дом работника его превратил, парню и уроки учить некогда — то дрова пилит, то воду носит, то в магазин за хлебом бежит… Люська уже приосанилась, чтобы дать Славке отпор, но Славка опередил её.
— У меня и улика есть. Сознавайся лучше!
Люська не на шутку встревожилась:
— Какая улика? Какая улика? — Мороз хватал её за колени, но она терпеливо ждала, что скажет Славка.
Славка уже смотрел на неё победителем:
— А посылку кто отправляет? — он пытливо смотрел ей в глаза, и Люська решила схитрить, чтобы выведать от него побольше. Она отводила взгляд в сторону, пожимала плечиками — одним словом, делала вид, что чего-то знает, но не хочет ему сказать. Славка клевал на её наживку. — Говори, говори, не отворачивайся! Не пяль на меня глаза! «Страна Чили, город Сантьяго, монастырь «Трес аламос»…»
— Корвалану? — осёкшимся голосом переспросила она, и восторг заплясал в её глазах. Но Славка принял его за испуг, торжествуя, что угодил прямо в яблочко.
— Крышку с адресом за ларь прятали? — уточнял он.
Люська, продолжая играть взятую роль, заморгала ресницами.
— Ну чего глазами-то хлопаешь? Думаешь, в заблуждение введёшь? — не давая опомниться, напирал Славка. — Признавайся, ты диктовала адрес? «Город Сантьяго, монастырь «Трес аламос»…» Самому-то ему не додуматься, адреса не достать… Монастырь «Трес аламос»… Ты?
Люська уже не слушала дальше, чего выкрикивал Славик.
Она смежила веки, чтобы скрыть от него ликующую в глазах радость. Теперь-то она во всём разобралась. Так вот оно что… Вон зачем нужен был Тишке этот монастырь «Три тополя». Вон зачем прибегал он смотреть Зинкину географию. Не заметку в газету пишет, а посылку Луису Корвалану готовит…
— Ой! — вскрикнула она, вспомнив вдруг, что Тишка интересовался рюкзаком, и у неё похолодело внутри, она прижала к груди руку.
— Не ойкай, — презрительно усмехнулся Славик и строго предупредил: — И не вздумай тут передо мной припадок изображать… «Ой! Ой»! — передразнил он. — Думаешь, так и поверю, что сердце схватило?
«Сказать или не сказать?» — думая о рюкзаке, колебалась Люська.
— Ну так что? — не унимался Славик. — Попались, голубчики?
Он упёр в бока руки. Как на гимнастике, на ширину плеч расставил ноги.
«Нет, никому, кроме Марии Прокопьевны, не скажу», — решила Люська и опять ощутила, как жжёт колени мороз.
— Славка, ты пропустишь меня или нет? Я же вся замёрзла.
— Признавайся! — настаивал он.
— Да в чём признаваться-то?
— Посылку готовите?
— Ты же сам знаешь… Ты улику нашёл… — потупив глаза, вздохнула она.
— Знаю, — горделиво согласился Славка. — А чего посылаете?
Люська пожала плечами.
— Люська, я же тебя предупредил… Не петляй… А то ваш секрет раскрою перед всем Полежаевом.
Люська сообразила, что этот остолоп не пропустит её, пока она действительно не сознается в том, чего и сама не знает. В сосульку скорей превратишься, чем он догадается: она, Люська, не имеет к посылке никакого отношения. Конечно, ей можно бы повернуть домой, но он ведь, тиран, бойчее, обгонит её и домой не даст убежать.
— Ну так что? Так и будем стоять? — поторопил Славик. Чего посылаете?
— «Чего, чего»… — передразнила она. Чего же ещё? Мыло хозяйственное, сухари, спички…
— Это правильно, одобрил Славик. — Надо ему лекарства ещё положить…
— Положили уже, — продолжала роль Люська.
— А какого? — поинтересовался Славик.
— Ну, этого… — замялась она. — Как его… От головной-то боли…
— Цитрамона?..
— И его. И этого ещё… Ну, беленькие такие таблетки…
— И цитрамон вроде беленькие.
— Да я знаю… А этот крепче, на букву «А», кажись…
— Анальгин. — догадался Славик.
Люська кивнула головой.
— Вы ему ещё антибиотиков положите, — посоветовал Славик. — Антибиотики помогают от всех болезней.
— Положим, — покладисто согласилась Люська. Мороз уже пробирал её всю насквозь. — Ты пропусти меня, я замёрзла.
Но Славка — как глухой, одного себя слышит.
— А где посылка-то? У кого её спрятали?
— Да где-то у вас… Я не знаю точно… А, вроде в подполье… Славку как ветром сдуло. Только что стоял на дороге, а уже по тропинке свищет. Не раздеваясь ведь, унырнёт в подполье. Всю картошку переворошит, все кадки с грибами, с капустой передвинет с места на место, все тенёта оберёт на себя. То-то упреет от работы…
Люська торжествовала, что обвела его вокруг пальца. Но ещё большая радость распирала её оттого, что она, не чаяв, не гадав, узнала Тишкину тайну.
Нет, она ни с кем не поделится ею — ни с родителями, ни со своими подружками. Если только и расскажет кому, так это Марии Прокопьевне. А больше ни полсловечка нигде не обронит. А уж про рюкзак тем более станет молчать.
Из магазина шёл с буханкой хлеба под мышкой Серёжка Дресвянин.
— Серёж! — окликнула она его. — Ты слышал, Тишка Соколов Луису Корвалану посылку готовит. — Она огляделась по сторонам, не слышит ли кто, и перешла на шепот: Мыла хозяйственного положил, спичек, сухарей, лекарства всякого…
Серёжка посмотрел на неё немило. «Знает!» — решила Люська и хотела было сообщить ому про рюкзак, но вовремя осадила себя, чтобы раньше времени не раскрывать все свои козыри. Серёжка и без того стоял как околдованный. Конечно, не думал, не гадал, что раскроют их заговор.
— Ты откуда знаешь? — наконец опомнился он.
— Сорока на хвосте принесла, — засмеялась Люська и не нашла в себе сил удержаться, шепнула: — Посылку вашу нашли.
— А мы её не теряли, — нахмурился Серёжка, каменея лицом.
— Да знаю, знаю, — затараторила Люська. чего зря отпираться… Славка Соколов мне и крышку показывал… Написано: «Страна Чили, город Сантьяго, монастырь…»
Серёжка чуть буханку не выронил: