Вот тогда Тишка быстрёхонько сворачивал свою кухню и убегал за водой к колодцу, а то ведь отца не переговоришь. Он закончил школу давно, но у него была цепкая память, она сохранила чуть ли не все правила из учебников, какие отцу доводилось держать в руках.
— А ну, Тишка, скажи, когда пишется разделительный твёрдый знак?
Тишка мучился и краснел, зная, что, если он ответит даже и правильно, отца это не остановит, он задаст новый вопрос.
— Так… Так… А какой падеж за каким стоит? Знаешь? Ну, начинаем проверку… Перечисляй… Именительный… Дальше?
— Родительный…
— Правильно. А за ним?
Услышав, что экзаменатор коснулся знакомой для неё темы, из кухни выскакивала мать.
Тишка, да просто же, — начинала она. — Я тебе стишок подскажу, ты сразу все падежи запомнишь.
Отец хмурился, что мать помешала ему, но та не обращала на него никакого внимания:
— Иван родил девчонку — велел тащить пелёнку… — радостно улыбаясь, сообщала она. — По первым буквам никогда не спутаешься: Иван — именительный, родил — родительный, девчонку — дательный…
— Брунда какая-то, — не соглашался отец. — «Иван родил девчонку». Да этого же не может быть… У нас жизненней был стишок… Иван родной, дай Ванюше табаку понюшать.
— Чего-чего? — вздымала мать руки к потолку. — По-ню-шать? Это что за слово такое?
— Да для рифмы же, — сердился отец. — Ванюша — понюшать… Главное-то в первых буквах…
— Ага, — торжествовала мать. — У тебя — в первых, а у меня, выходит, — в последних?
Меж ними начиналась незлобивая, лёгкая перебранка, и Тишка незамеченным выскальзывал на улицу.
— Иван родил девчонку — велел тащить пелёнку, — кричал он обрадованно, полной грудью вбирая в себя морозный воздух. В самом деле, с помощью стишка падежи запомнить нетрудно: именительный, родительный, дательный…
— Иван родной, дай Ванюше табаку понюшать…
Тоже всё очень просто. Но почему отец цепляется за слово «понюшать»? Ведь вполне можно зарифмовать и правильное:
— Иван родной, дай Ванюхе табаку понюхать…
Вот так-то. Тишка даже без помощи Люськи Киселёвой с рифмой справился. Как отцу-то не пришла в голову простая мысль «Ванюшу» переправить на «Ванюху»?
Да, что и говорить, отцовские экзамены — штука полезная. Но всё же без них как-то лучше, спокойнее.
На этот раз отца не было дома, и Тишка расположился у плиты вольготно. Намыл поболе картошки, чтоб хватило и для Славика, если он прибежит домой, пока ночь но протопится. Только вряд ли Славик успеет: они всем классом пилили дрова на пекарне и, Славка хвастался, будут работать до звёзд, раскатают все штабеля, до единого брёвнышка.
Мать гремела посудой на кухне, и дым от подгорающей картошки, судя по всему, до неё ещё не дошёл.
Тишка прямо-таки блаженствовал, похрустывая обжигающими ломтиками.
И в это время его слуха достиг шорох. Кто-то в сенях неуверенно шарил рукой по дверям, отыскивая в темноте скобу. Тишка упустил момент, не перевернул побуревший кружочек, и он вспыхнул синим кольцом огня, начадив облако дыму. Пока Тишка суетливо соскребал с раскалённой плиты нагар, кто-то, закутанный шерстяной шалью, переступил порог и старушечьим голосом спросил:
— Есть кто живой?
Мать на кухне не услышала заданного вопроса, а Тишка боязливо смолчал: старуха была похожа на заморское чудище — ни глаз, ни щёк не было видно, торчал один нос, крючковатый и красный, как петушиный гребень.
Старуха оттянула шаль на подбородок, высвободила рот и уже более внятным голосом спросила:
— Кто в доме живой?
Голос показался- Тишке знакомым.
Мать выскочила из-за кухонной занавески и неузнавающе уставилась на старуху.
— Али, Варя, не признаёшь? — спросила старуха. — Ну, так ведь вырядилась я, как пугало огородное…
Она сняла шаль, и Тишка, почему-то холодея душой, догадался, что эта старуха — с Выселков. Та самая, у которой они с Серёжкой Дресвяниным обедали. Что ей понадобилось в Полежаеве?
— Ой, Агафья Васильевна, — всплеснула руками мать, удивившись такой неожиданной гостье. — Какими судьбами к нам?
— Да вот уезжаю к сыну. — Старуха расстегнула на пальто пуговицы и, вытянув вперёд руки, пошла к печке. — Думала, в дороге замёрзну: совсем кровь не греет.
Она увидела у плиты Тишку:
— А ты чего присмирел? Испугался меня? Знамо дело, я бы и сама себя испугалась…
Тишка понял, что старуха сразу узнала его.
— На охоту в наши края больше не ладитесь? — подмигнула она, снимая с головы шаль.
Мать насторожённо взглянула на Тишку.
— На какую охоту? — тревожно спросила она.
Старуха поняла, что сболтнула лишнее.
— А думаю, Варя, и твои мужики слышали, — снова подмигнув Тишке, выкрутилась она, — на Выселках тетеревов развелось столько, что по утрам и берёз в деревне не видно — всплошную тетеревами улеплены. Как головешки торчат.
Мать облегчённо вздохнула:
— Какие из моих мужиков охотники. И ружья в доме не держим.
Она помогла старухе раздеться.
И Тишка охнул: Агафья Васильевна была в том самом сарафане, который Тишка видел во сне — оборкой выше груди перевязан, на подоле цветы вышиты. Не ромашки, не васильки, конечно, а красные и синие крестики, которые издали можно принять и за кошачьи лапки, и за гвоздички, а если поднапрячь воображение, то и за васильки с ромашками. Тишке подобные превращения легко удаются: он, когда подольше смотрит на небо, из облаков вычленяет и бородатые головы, и всадников на белых конях, и диковинные ковры-самолёты.
Мать хотела увести Агафью Васильевну к столу, но старуха потянулась озябшими руками к горячей плите.
— Подожди, Варя, дай отогреться. Всю душу выморозила за дорогу.
Мать посочувствовала ей:
— Ну-ка, как это ты и решилась? Ведь здесь не близко.
— А ещё дальше поеду, Варя, — натянуто улыбнулась старуха. — Иваново-то — не в соседней деревне, а неизвестно и где.
— Ну, поезд довезёт куда хочешь, а тут своими ногами надо было…
— Пошто ногами? — возгордилась старуха, сразу выпрямившись у плиты. — За мной сын приехал на лошади…
Ни мать, ни Тишка ничего не могли понять.
— Из Иванова, что ли, на лошади?
— Да пошто? — в свою очередь удивилась их бестолковости Агафья Васильевна. — У вас в Полежаеве и брал лошадь… У него ведь тут все мужики дружки да приятели, вместе в школе учились… Да ведь они и с твоим Василием из одного класса. Ты али забыла? Коля и тебя знает.
Мать сконфуженно закивала, но Тишка по её глазам понял, что она не вспомнила старухина сына.
— Ну, он ведь давно уехал из дому, — оправдываясь, сказала мать.
— А семилетку закончил — и укатил. Знамо дело, давно, — старуха попыталась высчитать, когда это произошло, но не смогла и махнула рукой. — Я ещё молодая была. Думаю: пускай едет. Чего я своим деткам поперёк дороги буду стоять: силы есть — и без них проживу. А вот — обессилела.
— Ну, ты, Агафья Васильевна, ещё молодец, — подбодрила её мать. — Смотри-ка, разрумянилась, как невеста.
Старуха и в самом деле порозовела, лицо, переняв жар плиты, играло огнём.
— У печки-то я молодец, — тоскливо усмехнулась она. — А через порог переступлю — и от молодца ничего не останется… Теперь уж какой молодец? Гнилое дерево…
Агафья Васильевна упёрла взгляд в стену и, не мигая, смотрела на неё, словно видела на обоях что-то завораживающее, притягивающее к себе.
— Была бы молодец, так никуда не поехала.
Мать, видно, почувствовала, что о молодце брякнула зря, и, виноватясь, сказала:
— Ну, чего уж, Агафья Васильевна, так казниться? Какая жизнь от людей на отшибе? Не жалей ты своих Выселков. Волки и те в них не станут жить.
— Волки-то как раз и станут… Раньше то у меня, а то у Парасьи-Илюшихи выли под окнами, а теперь на одну её будут тоску нагонять.
К Тишке в эту минуту пришло запоздалое раскаяние, что они с Серёжкой, поужинав тогда у Агафьи Васильевны, порасспрашивав о Фёдоре Кирилловиче Поливанове, не поинтересовались, есть ли у Парасьи дрова, наношено ли воды, побежали быстрее домой, расстроенные, что ничего хорошего не узнали. А Парасья в это время тосковала по людям.
— Так она что, одна? — спросил Тишка.
— Парасья-то? — переспросила старуха. — Охотники не придут, так одна.
Агафья Васильевна оценивающе посмотрела на Тишку и, отводя глаза в сторону, сказала:
— Вообще-то и за ней на будущей неделе приедут. И её тогда увезут.
— Вот и хорошо, — облегчённо вздохнула мать.
— А её куда увезут? — недоверчиво спросил Тишка. — К сыну?
— Ну да, к сыну, — кивнула старуха.
— А в какой город-то?
— Да, кажись, к дочке в Шарью.
— Так к сыну или дочке? — настаивал Тишка.
— Да к сыну, к сыну, я же тебе сказала. — Старуха, выпрямившись, оттолкнулась от печки и пошла к столу, подозрительно глядя себе под ноги. — Что это у вас, Варя, все половицы в опилках? Строитесь, что ли?
Мать засмеялась:
— Да не строимся, Агафья Васильевна. Дрова пилим. Ты ехала, так у маслозавода и у пекарни наших пильщиков не встречала?
— Видела школьников.
— Вот оба сына моих… и старший, и этот, — мать кивком головы указала на Тишку, — там и работают… А опилки… Это они на валенках наносили. Никогда по-настоящему ног не обметут. Никак к порядку приучить не могу. Я уж им сколько раз говорила…
Мать корила своих детей не строго, но старуха всё равно вступилась за них:
— Не ругай их, Варя, за это. Они ведь на работе устанут, им и спины не согнуть… До ног ли…
— Да уж какое устанут…
Старуха строго подняла руку, остановила мать.
— Варя, — сказала она с укором, — да ведь охота же им показать, что они работали. Ведь если бы не работали, дак в снегу были, а не в опилках. Ты уж лучше за ними лишний раз подмети, а не бранись. Они же работниками растут, радоваться надо. У них и самолюбие-то твердит: они работали, а ты их за опилки срамить… Они опилков и не замечали, когда к тебе бежали, чтобы похвастаться: сами хлеб зарабатываем! — Старуха неожиданно замолчала, села к столу и опять невидящими глазами уставилась в стену.