— Я слушаю, Альберт. Вы сказали, что Пауль спас вас в Испании? Он мог погибнуть?
— Все мы там могли погибнуть, — нехотя буркнул Вайдеман. — А спас он меня, выполняя свой воинский долг. Республиканцы нас зажали в тиски, один их самолет вцепился в мой хвост. Но Пауль отогнал его и вытащил меня из беды.
— Видите, он настоящий герой! Вы подружились с ним в Испании?
— Нет, раньше, в Швеции.
— Как интересно! А что вы делали там?
— Об этом вам лучше расскажет господин лейтенант. Он обожает рассказывать дамам о своих шведских похождениях. Эка легок на помине! Кажется, я слышу внизу его голос.
— О, Альберт, идите же к нему! Подождите! Скажите, я сейчас выйду.
Элеонора высунулась из-за ширмы, потупила глаза, распахнула их с виноватой улыбкой, но затем сдержанно произнесла:
— Альберт, я уверена в вашей скромности.
Пихт, как полчаса назад Вайдеман, стоял, задрав голову перед портретом Удета, выдерживая его мертвый взгляд.
— Ютта, — сказал он, кивнув Альберту. — У вас в доме еще остался черный креп?
— Да.
— Вчера, Альберт, в Бреслау разбился Вернер Мельдерс. Он летел с фронта на похороны. Его сбили наши же зенитчики.
Оба летчика и Ютта молча перевели взгляд на портрет Мельдерса. Широкоплечий широколицый Мельдерс улыбался снимавшей его Элеоноре.
— Мельдерс командовал всеми истребителями легиона «Кондор» в Испании, Ютта. Мы с Паулем выросли под его крылом.
— Я принесу креп, — сказала Ютта.
Оставшись вдвоем, они испытующе оглядели друг друга.
— Ну и гусь, — сказал Пихт. — Прижился?
— Ты с похорон? — спросил Вайдеман. — Как это выглядело?
— Пышно и противно. Самую проникновенную речь произнес Мильх. Его записывали на радио. Геринг не выступал, сослался на самочувствие.
— Ну, а что говорят?
— Кессельринг довольно громко назвал его дезертиром. Штумпф утверждает, что он давно замечал симптомы сумасшествия. Но многие подавлены. Йошоннек сказал мне: «Теперь я его понял».
— Что скажешь ты, Пауль? Его убила Москва?
— Москва его доконала. Все самолеты люфтваффе, брошенные на восток, были измотаны и разбросаны по русским степям. Русские начали ломать им хребет, и Удет не мог вырвать самолеты для Западного фронта… Поэтому он много пил. И не мог влиять на события. Со стороны все выглядит мрачнее. Он не увидел выхода в будущем и обвинил себя за прошлое. В конце концов эта смерть оказалась для многих выгодной. Виновник наказан собственной рукой. Он обелил других перед фюрером.
— Что станет с тобой? Ты был у Геринга?
— Да, я передал ему бумаги Удета, последнее письмо. Он налился кровью, когда читал. Но ко мне отнесся благосклонно. Сказал: «Кажется, вы говорили, и не раз, что на почве алкоголя у генерала наблюдается помутнение разума?» Я подтвердил. Он приказал мне представить обстоятельный доклад экспертам. Вчера он подозвал меня, сказал, что понимает мою скорбь, поздравил с одним кубиком на погонах и разрешил взять месячный отпуск для поправки здоровья. Кстати, Геринг распорядился, чтобы никто, кроме гробовщика, не видел лица Удета…
— И ты сразу кинулся к Мессершмитту?
— С чего ты взял?
— Ты заезжал сегодня к Вилли?
Пихт расхохотался.
— Альберт! Контрразведка по тебе плачет. Я завез его секретарше посылку из Берлина. А если говорить серьезно, то я устраиваюсь к вам в отряд воздушного обеспечения… Добрый вечер, профессор. У вас цветущий вид. Спускайтесь к нам!
— Добрый вечер, господин лейтенант. Сочувствую вашему горю. Это потеря для всех нас. Я очень ценил генерал-директора. Надо же случиться такому несчастью!
— Мне казалось, профессор, что генерал-директор не очень одобрял избранное вами направление работы. Не так ли?
— Его оценка менялась. Господин главный конструктор говорил мне, что генерал Удет очень внимательно прислушивался к его доводам в защиту реактивной тяги. Да и здесь, в этом доме, генерал проявил большую заинтересованность в моих исследованиях. Я не сомневаюсь…
— Конечно, вам, господин профессор, лучше меня известна точка зрения покойного генерала. Но разве для вас секрет, что после посещения Удетом Аугсбурга министерство еще раз потребовало категорического исполнения приказа Гитлера о восемнадцатимесячной гарантии начала серийного производства.
— Сегодня мы можем дать такую гарантию.
— Как? Ваш «Альбатрос» уже летает?
— Он взлетит завтра, — сухо сказал Зандлер. — Извините, господин лейтенант, мне очень нужен господин капитан. Альберт, я вас жду.
«Старый козел начал взбрыкивать, — подумал Пихт. — Как расхрабрился! Неужели дело идет на лад?»
Он окликнул Вайдемана:
— Альберт! Ты и вправду собрался завтра подняться на зандлеровской метле?
— Ну да!
— Завтра тебе не удастся оторваться от земли.
— Пари?
— Ты навсегда откажешься от всей этой затеи. Поверь, она пахнет гробом.
— Нет, не откажусь. Отвечу коньяком. Так что завтра в любом случае перепьемся. С вашего разрешения, фрейлейн, — сказал Вайдеман, посторонясь перед Элеонорой.
— Вы живы, лейтенант? — холодно спросила дочь профессора.
— Извините, уже обер-лейтенант, — поправил ее Пихт, — я не мог умереть, не оставив после себя вдовы. Строгий немецкий бог Вотан не простил бы мне подобного легкомыслия в исполнении столь важной национальной задачи. Здравствуй, Элеонора! Я привез тебе любимый «Шанель».
— О, Пауль! Вы так страдали! Она протянула ему обе руки.
ГЛАВА ПЯТАЯАбвер поднимает тревогу
Капитан функабвера Вернер Флике удовлетворенно хмыкнул. Наконец-то! Операция, ради которой он уже третий месяц сидит в Брюсселе, близится к концу. Почти все это время он провел у распределительных щитов подстанции Эттербеека, одного из пригородов бельгийской столицы. Терпения у него хватило, и вот награда.
Когда, еще летом, выяснилось, что наиболее мощная подпольная радиостанция, передающая на восток, находится в Брюсселе, сюда прибыл целый отряд мониторов — радиопеленгаторов. Но они засекли район лишь приблизительно: где-то в Эттербееке. И тогда Флике засел на подстанции. Начиналась передача, и он последовательно выключал дом за домом, квартал за кварталом, улицу за улицей. И вот сегодня, 13 декабря, удача. Выключен очередной рубильник, и морзянка исчезла. Неизвестная станция смолкла.
Впрочем, уже известная. Адрес точный: одна из трех двухэтажных вилл на Рю де Аттребэте.
Флике включил рубильник. Сейчас в комнате, где ведет передачу таинственный радист, снова зажегся свет, радист выругался и положил руку на ключ. Да, в наушниках снова затрещала морзянка. Флике посмотрел на часы: 23.15.
В 23.20 два взвода СС выгрузились из машин. Солдаты натянули на сапоги носки, неслышно окружили три виллы.
В 23.30 благонамеренные жильцы вилл на Рю де Аттребэте были разбужены одиночными выстрелами.
В 23.32 их сон был окончательно нарушен длинной автоматной очередью.
В 23.33 глухой взрыв заставил их выскочить из кроватей и осторожно подойти к широким, до блеска вымытым окнам…
Но больше уже ничто не нарушало пригородную тишину. Поругав беспокойных немцев, потревоженные владельцы вилл вернулись к приятным сновидениям.
В 23.45 командир роты СС докладывал капитану Флике: «Их было трое: двое мужчин и девушка. Живых взять не удалось. В камине найдены обгоревшие страницы трех книг на французском языке».
«Маловато, — подумал Флике. — Придется завтра продолжить обыск».
На другой день во время обыска эсэсовцы задержали пожилого бельгийца, постучавшегося в дверь виллы. Он оказался скупщиком кроличьих шкурок, и его пришлось отпустить после допроса.
Поздно вечером, 14 декабря, Перро принял радиограмму Центра. «От Центра Перро. По сообщению Кента вчера разгромлена брюссельская радиостанция. Возможно, захвачен шифр. Переходите на третью запасную систему. Чаще меняйте место передач и время сеансов».
Такую же радиограмму в тот же день получила в Лехфельде Югта Хайдте.
Каждый раз, переступая порог «лисьей норы», полковник Лахузен, начальник II отдела абвера, перебирал в уме английские поговорки. Старый лис адмирал Канарис считал себя знатоком английского народного языка и любил, когда подчиненные предоставляли ему возможность проявить свои знания.
Адмирал стоял у окна, вертел в руках знаменитую статуэтку трех обезьянок.
— Я всегда считал эту вещицу символом абвера — все видеть, все слышать, все знать. Не так ли? Он поставил статуэтку на стол.
— Садитесь, полковник. Вы слышали чтобы обезьяны перебегали в чужие стаи? Не слышали?
Лахузен перевел взгляд поверх головы адмирала. На стене висела японская гравюра — беснующийся дьявол. Рядом две фотографии: генерал Франко (в верхнем углу размашистая дарственная подпись) и злющая собачонка — любимица адмирала такса Зеппль.
— Полковник, вы, конечно, слышали, что дешифровальный отдел сумел раскодировать значительное количество радиограмм, посланных агентами большевиков с начала войны до тринадцатого декабря. К сожалению, затем они сменили код, и пока ни одной новой станции не захвачено. Судя по радиограммам, против нас действует не одна — десятки подпольных организаций или, что менее вероятно, одна организация с многочисленными филиалами. Анализ передаваемой информации показывает, что советская разведка имеет доступ к самым жизненным центрам империи. Ее достоянием становятся сведения и решения, известные весьма узкому кругу лиц. Общая ответственность за ликвидацию этой угрозы возложена фюрером на Гейдриха. Но…
Адмирал потер руки.
— Но и мы не можем остаться в стороне. Тем более что здесь затронута честь мундира. В списке людей, неоднократно имевших доступ к переданной информации, есть двое сотрудников отдела контрразведки люфтваффе.
— Кто же?
— Майор фон Регенбах и капитан Коссовски.
— Это невозможно.
— Вы хотите за них поручиться?
Полковника передернуло.
— Я сказал, что не верю своим ушам. Эвальд фон Регенбах…