– Ну? Кто ты такая? – спросил он бесстрастно. – Что ты здесь делаешь? Чего тебе надо? – Голос его не был ни пьяным, ни злым. Клемми показалось, что в ее легких не осталось воздуха, но она не могла вздохнуть, сколько ни пыталась. – Ну? – повторил он, на этот раз громче и жестче. Затем пошел прямо на нее, и Клемми со сдавленным криком бросилась прочь от дома, к воротам, ведущим на дорогу. – Эй! – гаркнул Таннер ей вслед, и на сей раз его голос звучал сердито. – Я задал тебе вопрос, девчонка. Вернись!
Клемми бежала до тех пор, пока ей не показалось, что сердце ее вот-вот разорвется, а левый бок не заболел так сильно, словно в него всадили нож. Затем она, задыхаясь, перешла на шаг и приложила к боку ладонь, пытаясь приглушить боль. Обретя вновь способность дышать, она заплакала и долго не могла остановиться. Кого бы ни арестовала полиция, это был не Исаак Таннер. Она не понимала, как они могли так ошибиться. Копам, конечно, следовало разобраться в том, кто виноват. Разумеется, должны были существовать какие-то доказательства, указывающие на вину Таннера. Клемми нашла безопасное место, где могла посидеть и подумать, – это были обнаженные корни огромного вяза у вершины Холодного Тампа, высоко над деревней могилой. Если Исаак Таннер не был арестован за совершенное преступление, то оставалось предположить, что в руки полиции попал либо Илай, либо его брат Джон. Все ее надежды рухнули, и им на смену пришел тошнотворный страх, вызывающий сухость во рту. «Копы уверены, что он и есть тот, кто им нужен», – сказала мать. Значит, взяли только одного из них, не двоих. То, что Илай мог причинить кому-то вред, казалось ужасным. Ей не хотелось вспоминать о кипящей в нем злобе, от которой было недалеко до насилия. Она знала, что в глубине сердца он был другим – не таким, каким его сделали. И кого бы ни забрала полиция, этого человека могли повесить. Илая могли повесить. Клемми закрыла лицо руками и застонала. Она жаждала обрести дар речи. Ей хотелось пойти в полицию и заявить, что вся ответственность за случившееся лежит на Таннере. Виновником был он, хотя ему и удалось избежать обвинения. Клемми думала об этом и задавалась вопросом, мог ли ее Илай совершить такое ужасное преступление. Так изувечить человека. Эта мысль принесла новые слезы, новую душевную боль.
Позже Клемми отправилась в укромный уголок на реке, где они с Илаем когда-то лежали рядом. Она пыталась найти точное место – ей хотелось увидеть, что там все еще примята трава, но куда там – трава повсюду бойко тянулась вверх. Клемми сидела, прижав колени к груди и опустив на них подбородок, и смотрела, как вьются над водой мошки. Близились сумерки. Девушка вдруг поняла, что без Илая ей очень одиноко. Это чувство она испытала впервые в жизни. Оно было мучительным. Прошло всего несколько дней с тех пор, как она видела любимого в последний раз, но ей казалось, что миновало несколько недель. Если забрали именно его и потом повесят, как она будет жить дальше? Девушка закрыла глаза. Ей так хотелось, чтобы Илай нашел ее – хотелось так сильно, что ее желание сбылось.
Когда Клемми услышала его быстрые шаги и шум, с которым он раздвигал высокую траву, она тут же вскочила на ноги, и ее сердце учащенно забилось. Девушка прекрасно знала его походку, для этого ей не нужно было его видеть. Но как ей этого хотелось! Высокий, угловатый, сгорбленный. Тени под глазами, одежда измятая и грязная. Он выглядел исхудавшим, беспокойным и настороженным. Его враждебность ко всему окружающему миру казалась настолько очевидной, что Клемми едва не отшатнулась, когда он протянул ей руку. Как бы девушку ни тянуло к нему, она хорошо понимала, что он замешан в преступлении; ей было неизвестно лишь, кто именно наносил удары. Тем не менее полиция не выдвинула против Илая обвинения, и Клемми почувствовала, что все остальное не имеет значения. Кто бы ни был арестован, кого бы ни повесили, это не Илай. Она протянула к нему руки. За мгновение до того, как они поцеловались, Илай обратил внимание на ее рассеченную губу, а Клемми заметила, что тени и пятна грязи на его лице на самом деле были синяками. Он повернул ее подбородок, чтобы на лицо упали последние лучи заходящего солнца. Рот Илая слегка приоткрылся, взгляд стал обеспокоенным.
– Кто тебя ударил, Клем? – спросил он голосом таким твердым, что слова, казалось, обретали очертания в воздухе между ними.
Она покачала головой, желая показать, что это не имеет значения.
– Кто? Твой отец? – продолжал расспрашивать он, но Клемми оставалась неподвижной. – Я снесу его чертову башку, – прошептал Илай, и Клемми снова покачала головой.
Его рука сжимала ее подбородок так сильно, что ей стало больно, и она издала жалобный звук. Пальцы тотчас ослабли, но продолжали мягко касаться ее кожи, словно отдыхая на ней.
– Прости, прости, – прошептал он.
Она подняла руки к его лицу и почувствовала бугорки желваков на скулах, которые сместились, когда он сжал зубы.
– Что дает им такое право? – спросил он. – Что, черт возьми, дает им такое право? – Илай отошел в сторону, закрыл руками лицо и принялся беспокойно шагать взад и вперед. Казалось, он заглушал в себе громкий крик, и Клемми почувствовала тревогу. – Боже, как я ненавижу его, – сказал он наконец, его голос через приложенные ко рту ладони звучал приглушенно.
Она прислонилась к нему головой и попыталась взять его руки в свои. «Кого?» – спросила она беззвучно.
– Я так его ненавижу. Исаака. Моего отца… Я хочу его убить. Я с радостью разделался бы с ним, Клем!
Когда он это говорил, сквозь боль и гнев в его глазах блеснуло что-то дикое, и она ему поверила. Клемми вдруг увидела, как он переменился, в нем словно что-то сломалось, и, может быть, он никогда уже не станет прежним. Клемми заплакала. Ей не было страшно, просто она захлебывалась грустью, тонула в печали оттого, что мир так жестоко обошелся с ее любимым.
– Ах, что он делает, что заставляет нас делать… – Илай сейчас просто говорил. Не с ней, не с кем-то. Просто говорил, потому что не мог молчать. Он в отчаянии покачал головой. – Вполне возможно, что я действительно убью его. Он не ждет этого, ведь так? Мне теперь на все наплевать, но для остальных…
Клемми смотрела на него и плакала, полная неясной тоски. В тишине ее сдавленные рыдания казались слишком громкими – как и дыхание Илая, как тревожное квохтанье разбуженной ими куропатки, как тихий шелест листьев на иве, которыми играл ночной ветерок. И хотя Илай по-прежнему наполнял ее сердце до краев, когда он наконец снова на нее посмотрел, а затем пошел к ней, быстро и решительно, она сделала шаг назад. Клемми не смогла совладать с собой. На нее накричала Нэнси Хадли, ее ударил отец, прогнал Исаак Таннер. Девушку мучили собственные мысли, а также ужасные воспоминания о случившемся на фабрике. Возможно, он хотел только поцеловать ее или заключить в объятия. И когда Клемми отступила, Илай замер, на его лице отразилось потрясение.
– Ты теперь боишься меня, Клемми? – тихо проговорил он. Клемми покачала головой, подошла и протянула к нему руки, но он отстранил ее. – Почему ты боишься меня? Я никогда не делал ничего, что могло бы причинить тебе боль, и я люблю тебя, как никто другой. – Он схватил ее за запястья, встряхнул. – Уже три ночи подряд я не спал под крышей, Клем, ты знаешь об этом?
Клемми сделала глубокий вдох. Она закрыла глаза, чтобы сконцентрироваться, и попыталась, как учил мистер Хадли, подумать о частях слова как о ступеньках, на которые нужно подниматься не быстро, а постепенно, по одной зараз.
– И-и-и… л… – сумела произнести она, прежде чем остановиться, чтобы перевести дух.
– Что? Что тебе известно, Клем? – спросил он, не распознав начала своего имени. Сейчас, когда его дыхание обжигало лицо, когда он держал ее за запястья мертвой хваткой, а в его глазах полыхал гнев, ей трудно было сосредоточиться. Она могла только плакать. – Почему ты боишься? – спросил он снова. – Посмотри на меня, Клем. – Она повиновалась и больше не могла определить, был ли он сердит на нее, уязвлен или смущен. Его глаза казались незнакомыми. – Почему ты боишься? Что тебе известно?
В этот момент, видя, как в его глазах разгорается гнев, она жалела лишь о том, что не в силах просто распахнуть перед ним свое сердце, чтобы он мог в него заглянуть.
Услышав, как дверь дома со стуком закрылась, Ирен встала с кровати. До этого она лежала в спальне, прячась от Нэнси. После дождя, когда солнце вновь засветило, травы и прочие растения, казалось, стали расти с почти нереальной скоростью, и Ирен это тревожило. Ей мнилось, будто весь мир вскоре окажется сплошь покрыт листвой и извивающимися корнями, стремящимися задушить ни в чем не повинных людей. А еще она не могла отвязаться от мысли, что эти корни начали проникать в тело Алистера уже на следующий день после погребения, то есть на девятый день после его смерти. В глазницы и мягкие ткани рук. В уши, нос и рот. Во все полости, не защищенные костями. Для Ирен худшая сторона смерти Алистера заключалась не столько в том, что его не было рядом с ней, сколько в том, что тело мужа разрушалось таким образом. И это был единственный способ почувствовать его смерть. Она не могла по нему грустить, не могла оплакивать его – так, как это делала Нэнси. Пропасть между ними казалась теперь неодолимой. Возможно, Алистер в конце концов помог бы ее преодолеть, но его не стало. Ирен снова плыла по течению и чувствовала себя бездомной. Несмотря на то что она никогда не была влюблена в Алистера, он успел стать для нее зоной безопасности. Просыпаясь среди ночи, она порой ощущала, будто в ее ладони лежит его призрачная рука. Тогда она, задыхаясь, садилась в постели и проводила по своим волосам, почти уверенная, что они спутаны и окровавлены.
Клара и Флоренс ответили на напугавшую всех смерть хозяина тем, что в их работе стала проявляться молчаливая задумчивость, которая лишь усугубляла в доме атмосферу нервозности. Они постоянно наблюдали за Нэнси и Ирен так, словно искали подтверждения правильности своих действий или ожидали каких-то особых указаний. Возможно, они, как и Ирен, сомневались в необходимости делать то, что делали раньше. Не было никакого смысла готовить еду для семьи, в которой никто не хотел есть. Не было смысла убираться в комнатах, которыми никто не пользовался и чистота в которых никого не заботила. Бесцельность этих занятий казалась невыносимой и для Нэнси, нервы которой были на пределе. Она часто срывалась на прислуге, когда не была подавлена настолько, чтобы не замечать ее.