– Да. Мой разум тоже играет со мной в эти игры, – проговорила Нэнси. – Что, если то, что, если это. Я считаю, лучше не потакать таким мыслям.
– Вы совершенно правы, – согласилась Ирен и повернулась, чтобы выйти.
– Дождь начался после восхода солнца. Рассвет был красным. – На этом Нэнси остановилась, ее веки затрепетали, и она сглотнула. – Я просыпаюсь с первыми петухами, как вы знаете. Было много облаков, но дождь начался только в половине седьмого.
– Так поздно? – прошептала Ирен.
– Примерно в то время, когда Алистер обычно вставал, поэтому я и предположила, что он останется в постели. Помните, я говорила, что он ужасно любил поваляться в дождливые дни.
– Помню. Он пришел на фабрику пораньше, потому что жена Джорджа Тернера заболела и тому пришлось какое-то время побыть с ней дома.
– Да. Я знаю.
– Выходит, он был там, в конторе, еще до того, как начался дождь, – проговорила Ирен, теряя всякую надежду использовать погоду, чтобы опровергнуть алиби Таннера.
– Это, знаете ли, не поможет, – сказала Нэнси. – Постоянно прокручивать случившееся в мозгу. Спрашивать себя, можно ли было предотвратить его смерть. Конечно же, можно. Но этого не произошло и никогда не произойдет.
В конце дня шайры возвратились во двор. Их массивные ноги были в пыли, соль от засохшего пота виднелась на шеях и боках. Хилариус вышел из амбара принять лошадей у возчиков, одетый, как всегда, в холщовую рубаху, без шляпы, чтобы прикрыть лысину. Несмотря на возраст, он двигался быстро, уверенно. Лошади, выполняя его молчаливую команду, выстроились у амбара, ожидая, когда с них снимут уздечки, а потом с облегчением стали мотать шеями, освобожденными от тяжелых хомутов. Ирен наблюдала за Хилариусом из маленького окна в коридоре первого этажа. Пудинг была непреклонна, считая, что в этом человеке нет ничего зловещего, но Ирен, глядя на него, не могла избавиться от тягостного чувства. Его окружала какая-то мертвенная аура, что-то давящее, тяжелое и холодное. Своего рода тень, о чем она уже говорила дочери конюха, причем более темная, нежели та, которую его жилистое тело отбрасывало на мощеный двор. Ирен не сомневалась, что старый конюх встал тем утром еще раньше, чем Нэнси, и была уверена – да, уверена, – что он заходил в дом. Она не знала, когда именно и зачем, и не понимала, отчего это важно, однако догадывалась: за этим кроется некая тайна. И он вполне мог зажечь необъяснимый огонь в гостиной Нэнси. Ирен не имела ни малейшего понятия, зачем он это сделал или что это значило. А также стоило ли обращать внимание на подобное обстоятельство.
Ирен много думала весь день и даже провела некоторое время в своем кабинете, делая кое-какие записи и пытаясь найти что-то общее между вещами, которые на первый взгляд никак не были связаны. Она вдруг осознала, что было бы жестоко взвалить на Пудинг плохие новости, не предложив ей ничего взамен. Какую-то идею, новую версию. Кроме того, она понимала, что занимается этим не только ради Пудинг. Когда утром Ирен вышла рассказать о своих тревожных размышлениях, ей впервые в жизни показалось, будто она делает что-то полезное. Ирен понимала, что, после того как она плавно перешла из-под опеки родителей в сети обманувшего ее Фина, а затем стала бременем на шее у Алистера, ей впервые приходится отвечать самой за себя. Это было приятное ощущение. И еще более приятной была мысль о том, что она наконец совершает что-то доброе и полезное для Алистера, который сделал так много хорошего для нее. Теперь, конечно, было уже поздно, слишком поздно. Но не для Картрайтов. Тем не менее, несмотря на все ее усилия, единственным плодом ее размышлений стала гипотеза, что кто-то мог заплатить Таннеру за убийство Алистера. Таннер был бедным человеком, недавно потерявшим работу, а к тому же горьким пьяницей. И пожалуй, доведенный до крайности, он мог взяться за такую работу. В этом человеке, конечно, было достаточно жесткости, как сказал Джордж, и она сама была тому свидетельницей. Но подобные рассуждения в итоге лишь возвращали их на исходную позицию – к поиску причины, по которой кто-то мог желать смерти Алистера. Ирен не хотелось рассказывать Пудинг об этом. Она боялась ее разочаровывать и сожалела, что, предложив помощь, обманула ее надежды.
На столике в коридоре Ирен с удивлением обнаружила письмо, адрес на котором был написан знакомой рукой, – впервые после ужасного письма Фина, со времени получения которого, казалось, прошли месяцы, если не годы. Не сходя с места, она поспешила его вскрыть и тут же пробежала глазами, колеблясь между счастьем и страхом, а затем пошла доложить Нэнси о том, что узнала.
За работой Пудинг постоянно подсчитывала, как много времени осталось до слушания дела Донни – сколько часов, минут и секунд. Подобно ужасному зуду, ее терзала необходимость действовать, но, как Пудинг ни старалась, она не могла придумать, что делать дальше. Как заметила Ирен после поездки в Биддстон, их следствие зашло в тупик, из которого нельзя было выбраться, пока они не смогут выяснить мотив преступника. Во время обеда Пудинг постучала в парадную дверь дома, якобы желая попросить стакан воды, а на самом деле надеясь поговорить с Ирен, но ей никто не ответил. Девушка двинулась в обход и прошла через заднюю дверь на кухню, где увидела обедающих Клару Гослинг и Флоренс, но, поскольку те встретили ее ледяным молчанием, Пудинг поспешила ретироваться. В большом амбаре она нашла лежащего на сене Хилариуса. Тот водрузил себе на лицо потрепанную шляпу и дремал в лучах солнца. Он часто спал там летом, беря с собой ужин, который Клара давала ему на тарелке, и съедал его вечером перед сном, а если у него когда-либо и были дела за воротами Усадебной фермы, то он давно уже с ними распрощался. Пудинг подумала о темноте, которую, по словам Ирен, та чувствовала вокруг него, и это показалось ей смешным. Нет, Хилариус был стариком безобидным. Пожалуй, слишком немногословным, но он всегда проявлял к ней и к своим лошадям одну только доброту и, несмотря на возраст, никогда не увиливал от работы.
Решив его разбудить, Пудинг почувствовала себя неловко, но она ничего не могла с собой поделать. Девушка взяла в руки вилы и начала с шумом убирать сено, позволяя металлическим зубцам задевать брусчатку, которой был вымощен пол.
– Смотри, как бы от искр не случился пожар, девочка, – не двигаясь, произнес Хилариус со свойственным ему необычным акцентом. – Завязывай с этим. Я слышал тебя, еще когда ты вышла из дома.
– О, привет. Сожалею, что побеспокоила, – проговорила Пудинг, садясь рядом с ним.
От него приятно пахло лошадьми и мелассой[75], которую он подмешивал в их корм.
– Сомневаюсь, – проворчал он, но откинул шляпу и посмотрел на нее без злобы. – Все беспокоишься о брате?
– Да. – Она села на руки, чтобы те не дрожали, и сгорбилась. Привычка, оставшаяся с детства. Так она казалась себе не такой большой и заметной. – Даже суперинтендант Блэкман сказал, что в каждом преступлении он всегда ищет мотив. Хотя, похоже, его не беспокоит, что у Донни нет никакого мотива. Как будто… как будто то, каков он есть, уже достаточная причина.
– А ты уверена, что это не так?
– Конечно! – сразу возмутилась она, однако Хилариус продолжал внимательно наблюдать за ней, и в морщинистых щелках его глаз сквозила такая твердость, что девушка на какое-то мгновение растерялась, прежде чем заговорила опять. – Я абсолютно уверена, Хилариус. Он подрался в прошлом году, потеряв самообладание, и действительно… поранил другого человека. Но у него был очень веский мотив – его Аойфа вышла замуж за того парня и должна была вот-вот родить первенца. Возможно, когда он бывал расстроен, то мог потерять самообладание, что вызывало… тревогу. Но он никогда, слышите, никогда не вымещал своей злости на ком-то другом.
Последовала пауза, потом Хилариус кивнул и надвинул на глаза шляпу.
– Да, – произнес он в конце концов. – Я тоже так думаю.
– Действительно? Вы со мною согласны? Вы не верите, что Алистера убил Донни? О Хилариус! Спасибо!
Без всякой разумной причины Пудинг почувствовала себя окрыленной надеждой.
– Это не вопрос благодарности. И ничего с этим не поделаешь.
– Как бы не так! Я хочу выяснить, кто на самом деле убил Алистера, понимаете? Вот я и решила спросить… Не знаете ли вы какую-нибудь причину… любую причину… по которой кто-то мог иметь зуб на мистера Хадли? Вы ведь прожили здесь дольше, чем кто-либо?
– Семьдесят годков с горкой. И в последнее время я начал чувствовать каждый из них.
– Ну вот и выходит: дольше, чем кто-то другой. Вам ничего не приходит на ум, Хилариус? Ну хоть что-то? Ирен все еще подозревает Таннера. Возможно, его кто-то нанял, но зачем?
– Нетрудно сваливать вину за все на эту семью, – неодобрительно пробурчал Хилариус. Наступила пауза. – Все, что здесь происходит, не имеет ко мне никакого отношения, – сказал он наконец. – И никогда не имело. – Старик медленно поднял голову и посмотрел на Пудинг проницательным взглядом. – У меня нет ответов на твои вопросы, девочка. Лучше оставить все как есть, не сомневайся. И скажу тебе вот что: нет ничего хорошего в том, чтобы держать в руке фрукт, смотреть на листья и на небо и ломать голову над тем, откуда он взялся и почему у него такой вкус.
– Фрукт? Что вы имеете в виду? И куда я должна смотреть?
– Смотри на корни дерева, девочка. Смотри на корни. Докопайся до сути.
Пудинг некоторое время раздумывала над его словами, почесывая нос, в который попала труха от сена. Но прежде чем она сформулировала свой следующий вопрос, Хилариус негромко захрапел, поэтому она тихо встала и вышла, оставив его спать.
Пока Пудинг шла домой, ее мысли постоянно возвращались к брату и к тому дню, когда он прибыл домой из армейского госпиталя. Все они едва не сошли с ума при виде Дональда, но изо всех сил старались не тревожить его, не толпиться вокруг и не слишком суетиться. Лицо Донни выражало удивление и недоумение, как будто сон, который он когда-то видел, вдруг оказался явью. Все четверо, включая Рут, следовали за ним по дому, который он словно открывал заново, обращая его внимание на новое – синее покрывало на его кровати и выросшую Пудинг – и на вещи, оставшиеся неизменными, то есть на все остальное.