– Но когда вы влюбились в Фина и узнали, что он любит тоже… это сделало вас счастливой? – Она спросила пылко, причем не в первый раз, как будто ответ имел для нее жизненно важное значение.
– Да, – ответила Ирен, чувствуя, что Пудинг нуждается именно в этом ответе.
Правда состояла в том, что так оно и было, во всяком случае в те редкие минуты, когда она и Фин оставались наедине. В краткие мгновения, когда Ирен могла притвориться, будто других людей и остального мира не существует. Это было ощущение безопасности и благополучия. Во все остальное время их любовь накладывала отпечаток бесконтрольного, отчаянного страха на все, что она делала.
Пудинг нахмурилась, – возможно, чувствуя, что Ирен говорит ей не все. Девушка к тому времени успела выудить из своей новой подруги массу рассказов о ночных клубах, ужинах, танцах, о бурном водовороте светской лондонской жизни и связанных с ней переживаниях, опасностях и сплетнях, о тяжелом утреннем сне, без которого невозможно избавиться от последствий предшествующей ночи с ее выпивкой и тоской. Девушке требовалось все больше подробностей, чтобы понять, какие ощущения оставляет подобная жизнь, на что она похожа на самом деле. Ирен понимала, что дочери доктора нужно убежать от самой себя, от ситуации, в которой она оказалась, и пыталась помочь ей в этом. Но после прогулки, когда они уже ехали по Слотерфорду, Пудинг произнесла обыденным голосом:
– Я всегда думала, что Лондон является средоточием всех удовольствий и наслаждений, которые только может пожелать человек. Однако с ваших слов получается, что вы были там не намного счастливей, чем здесь. Надеюсь, вы не в обиде, что я вам это сказала?
Конечно же, это было правдой. Ирен поразило, что она не додумалась до этого сама. И все это она и так знала. Воспитание, обычное для состоятельной семьи, сносное образование и светский лоск, родители, интерес которых к дочери всегда можно было назвать довольно поверхностным. Единственное, что от нее требовалось, – это вести себя пристойно, подыскать подходящую партию и удачно выйти замуж. И конечно, у Ирен имелись подруги с теми же целями и устремлениями, что у нее самой, она бывала во всех нужных местах и знала нужных людей. И она безумно влюбилась в Фина со всем неистовым восторгом, который принесла эта страсть. Но, живя той жизнью, как Ирен теперь вспомнила, она едва ли была особенно счастлива. Так почему же ей так не терпится вернуться к лондонской жизни – к жизни, которая станет гораздо более тяжелой и куда более одинокой, чем та, которую она вела до печального окончания своего романа. Теперь, наблюдая, как ее мать неподвижно сидит, оглядывая мебель и посетителей паба, как будто попала на другую планету, Ирен ясно увидела, каково ей будет жить под родительской крышей. Постоянные напоминания о ее позоре, ошибочных суждениях, недостатках. Поиски очередного кандидата для создания нового полуреспектабельного брака, которые, как она знала, начнутся сразу после ее возвращения. Думать об этом было невыносимо. Им подали кофе. Айседора сделала глоток и вздернула брови.
– Что случилось, мама? Что-то не так с кофе? – резко спросила Ирен.
Айседора обратила ледяной взгляд на дочь.
– Он совершенно восхитителен, – ответила она.
– Хорошо. Я рада это слышать. Знаешь, ты ни разу не выразила мне сочувствия из-за смерти Алистера. Ни разу не сказала, что сожалеешь об этом.
– Ну, мне жаль, конечно, и я уверена, что ты, несомненно, испытала ужасный шок. Но ты ведь не любила этого человека. Давай не будем вести двойную игру, Ирен.
– Конечно. Ты никогда не увлекалась играми, даже когда я была маленькой. И я не любила его, это правда. Но он мне… нравился. И мне его не хватает.
– Куда ты клонишь, дорогая?
– Так я тебе дорога? Никогда этого не ощущала. Возможно, я могла бы полюбить Алистера. В конце концов, мы были женаты всего четыре месяца. Ты когда-нибудь думала об этом? О том, что я, возможно, могла его полюбить?
– В последний раз, когда мы говорили о любви, ты недвусмысленно заявила, что любишь Финли Кэмпбелла и не отдашь сердца никому, кроме него, до самой смерти, – указала Айседора, на что у Ирен не нашлось ответа, поскольку это было правдой. Но ее расстроил тот факт, что мать не удосужилась расспросить о ее чувствах. Это даже не рассматривалось как тема для разговора.
– Вообще-то, – буркнула она, – вы с отцом всегда просто игнорировали то, чего не хотели видеть.
– Что ты сказала? Пожалуйста, не бормочи и не мямли. Я вижу, твои манеры не улучшились за время твоего… отсутствия, Ирен. Но с другой стороны… – Она огляделась вокруг. – Это, я полагаю, совсем не Париж.
Некоторое время они сидели молча. Ирен вспоминала, как часто сидела вот так со своими родителями. На вечеринках, во время еды, за игрой в карты. Сидела прямо, следя за своими манерами, не говоря почти ничего и даже не замечая этого, потому что ей нечего было сказать. Она подумала о том, что Пудинг всегда готова болтать, и, по-видимому, завтраки, обеды и ужины в коттедже Родник проходят совсем иначе. И вообще, каково это иметь старшего брата, с которым можно играть, пусть он и станет дразнить ее время от времени, и родителей, которые обнимают, целуют своих детей, пекут пироги и читают друг другу вслух. Она с трудом могла представить себе такую семью и то, как замечательно было бы в ней расти. Конечно, до ранения брата на войне и до того, как миссис Картрайт начала терять память, а Донни арестовали. Внезапно ей стала совершенно понятна потребность Пудинг все время говорить, действовать, и Ирен охватило чувство нетерпения, ведь она попусту тратила время, вместо того чтобы хоть как-то помочь той.
– Здесь произошло ужасное преступление, мама, – проговорила Ирен, дожевывая свой ломтик лимона.
– Ну, не настолько ужасное, чтобы ты утратила аппетит, как я вижу, – пошутила Айседора, пробуя придать разговору легкомысленное направление, однако ее попытка пропала втуне.
– Еда помогает мне спать, а без сна мне долго не продержаться, – проговорила Ирен ровным голосом.
– Тем не менее найти нового мужа тебе будет сложней, если ты позволишь себе растолстеть.
– У меня нет желания искать нового мужа.
– Не говори глупостей, Ирен. Что еще тебе остается?
– Вообще-то, я нужна здесь.
– Нужна? Но кому?
– Тем, кого напрямую коснулось убийство Алистера, мама. Нэнси Хадли и Картрайтам.
– Тетке мужа? А кто такие Картрайты? Ваши слуги? Я думала, ты отчаянно хочешь вырваться отсюда, вернуться в Лондон, к нам и к обществу.
Последнее было произнесено расстроенным, разочарованным голосом, как будто у матери имелось в запасе множество аргументов, которыми она так и не смогла воспользоваться.
– Я еще не обдумала все как следует, – проговорила Ирен. – Но теперь я знаю точно одно: с Лондоном покончено.
– Ну… – протянула Айседора, ее глаза расширились, и она сделала вдох, словно намереваясь добавить еще что-то, но промолчала, не в силах выбрать достойного продолжения. – Да уж, – сказала она в конце концов достаточно тихо, и Ирен поняла, что впервые в жизни выбила почву из-под ног матери.
– Во сколько отходит твой поезд на Лондон? Уверена, ты заранее рассчитала время своего возвращения, – сказала Ирен и получила грустное удовлетворение, увидев, как ее мать еще больше опешила.
Хилариус вез Ирен обратно на Усадебную ферму в молчании, не проявив ни малейшего любопытства в связи с изменением ее планов. Только когда они въехали во двор, он с поразительной проворностью слез с двуколки и подал ей руку, чтобы помочь сойти на землю. Такого жеста он никогда не позволял себе раньше.
– Спасибо, Хилариус, – поблагодарила Ирен, захваченная врасплох.
Прикосновение его руки вызвало странную боль в ее собственной. Он закивал.
– Мэм, – проговорил он после очередного кивка.
Затем все его внимание, как обычно, оказалось приковано к лошади. Ирен прислушалась к теперь уже знакомому гулу фабрики, к писку стрижей, чириканью воробьев, возне кур и свиней. Она стояла во дворе, вертела шляпу в руках, позволяя солнцу сушить ее влажные волосы, и чувствовала себя до странного непринужденно, почти свободно. Она попросила Клару налить ей лимонада, а потом прошла через дом на заднюю террасу, чтобы посидеть и подумать. Сквозь ткань юбки чувствовалось тепло деревянных планок сиденья. Ирен увидела Нэнси на церковном дворе, сидящую на скамейке, с которой открывался вид на семейный участок Хадли, а потом заметила в саду Джема, осторожно высвобождавшего одного из своих ручных хорьков, запутавшегося в бечевке. Зверьку это не нравилось, он изворачивался и брыкался. Затем она увидела Пудинг, поднимающуюся вверх по склону, девушка направлялась к задним воротам фермы. Лицо у нее раскраснелось, она шла быстрой походкой, едва ли не бегом, и, по всей видимости, была совсем не в ладу со своими длинными руками и ногами.
Ирен выпрямилась и приложила козырьком руку к глазам, чтобы лучше видеть. В одной руке Пудинг несла раскрытую книгу, белые страницы которой шевелились на ветру. К тому времени, когда девушка добралась до ворот сада, Ирен стало слышно, как та тяжело дышит. Пудинг взмахнула свободной рукой, завидев Ирен, затем помахала книгой и попыталась что-то сказать.
– Пудинг! Присядь, отдышись немного. В чем дело? – проговорила Ирен, но девушка, подойдя к столу, лишь покачала головой, наклонилась вперед и жадно втянула в легкие воздух.
– Я нашла, – пробормотала она наконец, все еще задыхаясь. – Это было как озарение. Я вдруг поняла, о чем говорили мамаша Таннер и Хилариус.
– Нашла – что, Пудинг? Я не понимаю. Что открыла тебе мамаша Таннер? – спросила Ирен, и Пудинг снова покачала головой. По ее лицу стекал пот. Ирен заставила девушку сесть и выпить лимонада, прежде чем сказать что-либо еще. Пудинг так и сделала, с трудом сдерживая нетерпение. – Ну, теперь я готова выслушать тебя, – сообщила Ирен несколько минут спустя.
Пудинг посмотрела на нее диким взглядом, в котором смешались надежда и ужас.