Письмо от Фина. Ирен смотрела на конверт, лежавший на столе, накрытом для завтрака, и не могла разобраться в своих чувствах. По прошествии стольких недель, после всего, что случилось в ее жизни, и после того, как он велел ей прекратить писать, он прислал письмо сам. Нэнси прочистила горло, когда Ирен вошла в комнату, коснулась уголков рта салфеткой и встала, не проронив ни слова.
– Нэнси, пожалуйста, – сказала Ирен. – Разве мы не можем жить в мире? Мне жаль, если я… обошлась с вами грубо. Но то, чем я занималась, было для меня очень важно.
– Несомненно.
Лицо Нэнси было неподвижным, под глазами залегли темные тени.
– Это было для меня действительно важно. Неужели это так непростительно, что я вошла в кабинет мужа?
– Конечно, теперь он ваш. Все здесь принадлежит вам. Вы можете идти, куда пожелаете, и делать все, что вам угодно, без моего благословения.
– Но я вовсе не собираюсь делать все, что мне угодно. Правда не собираюсь. Я просто хотела помочь Пудинг… и ее брату. Разве это заслуживает осуждения?
Едва Ирен это сказала, плечи у Нэнси поникли, она опустила голову. Впрочем, это случалось всякий раз, когда Ирен напоминала о том, что Пудинг делает все возможное ради своего брата.
– Видимо, так и есть, – произнесла Нэнси со вздохом. – И похоже, вы с этой девочкой спелись за эти дни. Впрочем, молодая подруга лучше, чем никакая. Вы не собираетесь читать письмо?
– Собираюсь, – отозвалась Ирен. – Но я, хоть убей, не понимаю, о чем он может писать мне.
– Ну что ж, если вы уцелеете после прочтения, приходите в свинарник. Вы найдете меня там. Должны вот-вот привезти новых свиней линкольнширской породы[85]. – Сказав это, Нэнси сделала последний глоток кофе и вышла из комнаты.
Ирен съела тост, намазав его апельсиновым джемом, выпила кофе. Затем она глубоко вздохнула и открыла письмо Фина. Оно было недлинным – неразборчивым паучьим почерком заполнена была лишь одна сторона листа. Он писал, что лишь недавно услышал о смерти Алистера и приносит свои соболезнования. Они с Сиреной были во Франции. Теперь он вернулся в Лондон по делам, а Сирена осталась на континенте. Спрашивал, где сейчас Ирен. Спрашивал, не пожелает ли она с ним встретиться, конечно же тайно, где-нибудь между Лондоном и западными графствами – в отеле, например. Ирен прочитала письмо еще два раза, пока не убедилась: он предлагает ровно то, что предлагает. Она ощутила почти физическую боль – и в равной степени любовь к нему, – словно от давней ссадины. Ноющую, привычную боль, которая уже не могла повергнуть в шок, как удар или перелом. Ирен вспомнила, как стояла под станционными часами на вокзале Кингс-Кросс, вспомнила, как ее одежда летала по всей улице после того, как Сирена выбросила ее чемодан со ступенек лестницы, наверху которой стоял Финли, безучастно наблюдая за этой сценой. Ничтожество – слово, недавно произнесенное Пудинг, первым пришло ей на ум, когда она стала мысленно составлять ответ на это письмо. Но в итоге Ирен просто разорвала его на две аккуратные половинки, засунула в ведро для растопки, стоящее у камина, и пошла следом за Нэнси.
Решив навестить миссис Таннер, Клемми в течение двух часов ждала в тени стоящей на возвышении Часовни Друзей. Она сидела на мшистом надгробии и наблюдала за коттеджем Соломенная Крыша, желая убедиться, что Исаака Таннера нет дома. Затем она спустилась вниз и вошла во двор. Внутри о чем-то громко спорили две женщины. Один из голосов был ей неизвестен, и Клемми из осторожности притаилась под окном.
– Ну, теперь он испорчен, им нельзя пользоваться, понимаешь? По моему разумению, ты должна дать мне новый! – раздался незнакомый голос.
– Как это испорчен, Дот? Он по-прежнему защищает от дождя. Действует как обычно, насколько я понимаю.
– В последний раз я что-то тебе одалживаю, Энни Таннер, это уж точно!
– Что ж, тогда можешь забыть сюда дорогу, – спокойно произнесла миссис Таннер.
Последовало еще несколько ворчливых замечаний, сделанных уже более мирным тоном, а затем на пороге появилась тощая женщина с крысиными хвостиками темных волос и двинулась по направлению к дороге, неся черно-белый зонтик. Клемми осторожно проскользнула в открытую дверь.
– Клемми! Какого черта ты здесь делаешь? Заходи, заходи, – проговорила миссис Таннер, удивленно и в некотором смущении глядя на девушку. – Я только что заварила чай. Дотти не стала его пить. – Она засмеялась, и Клемми посмотрела на нее с любопытством. – Глупая клуша. Одолжила мне зонтик, а теперь говорит, я его испортила. Мы дали его нашему старику, чтобы он под ним прятался, пока мы белили потолок. Он, понимаешь, не ходит, и ему не нравится, когда его кровать двигают. Теперь на зонтике появились пятна, а ей, видишь ли, это не по душе. – Она быстро обняла Клемми, а затем усадила ее за стол, всматриваясь в девушку пытливым взглядом. – Что ты здесь делаешь? Где Илай?
Клемми тяжело вздохнула и, так как ничего не могла сказать, заплакала, чтобы хоть немного облегчить лежавшую на сердце тяжесть. Она вспомнила, как была с Илаем в доме Таннеров в последний раз. Он тогда вручил принесенную им какую-то особенную куклу своему маленькому брату, а потом долго гладил его по голове. Мысль о том, что Илай думает, будто она сбежала от него, казалась невыносимой. Миссис Таннер наблюдала за ней некоторое время.
– Значит, Илай с тобой не вернулся? С ним что-то случилось? – спросила она, и Клемми отрицательно покачала головой.
– Это такое счастье, что мой мальчик здоров и далеко отсюда. Исаак сходит с ума оттого, что его сын сбежал. Говорит, это предательство, которого он никогда не простит. – Лицо миссис Таннер стало тревожным и озабоченным. – Лучше пусть Илай тут не появляется какое-то время, пока пыль не уляжется… Как ребенок? Ты все еще носишь его? – Клемми кивнула, и миссис Таннер облегченно похлопала ее по руке. – Итак, что же тогда? Ты его оставила? – При этих словах лицо Клемми погрустнело. Но ей пришлось кивнуть. Миссис Таннер тоже кивнула и ненадолго задумалась. – Значит… ты слишком скучала по дому? – Клемми ответила печальным кивком, и миссис Таннер вздохнула. – Понятно. Я не знаю, о чем он думал, решив увезти тебя в город. Ты выросла среди лесов и полей. – Она покачала головой.
Потом они некоторое время пили чай, слушая, как бабушка Илая храпит у плиты. Она зашевелилась и пробормотала что-то, лишь когда несколько ребятишек с шумом ввалились в дом, а затем снова выскочили за дверь. Последовали глухие удары палкой в пол на втором этаже, и миссис Таннер подняла глаза к потолку.
– Не буду ему отвечать, он скоро опять заснет, – проговорила она, не адресуя кому-либо свои слова, а затем снова обратилась к Клемми: – Ну, моя девочка, что будем делать? – (Клемми вытерла тыльной стороной ладони мокрый нос и подбородок.) – Он узнает, конечно, где ты, даже если ему никто не скажет. Надеюсь, он еще не явился сюда тебя искать. У него есть работа? Хорошо. Это может его немного задержать. Ты решила уже, что будешь делать? – Клемми помедлила, а затем кивнула. Миссис Таннер всмотрелась в ее ставшее серьезным лицо. – Ты что-то задумала, да? – спросила она. – Клянусь Богом, если бы я могла дать тебе травы, от которой ты бы заговорила, то, поверь, я бы это сделала.
Она снова вздохнула и отвела взгляд, а Клемми ощутила огромную усталость от груза, который лежал у нее на душе, от всех невысказанных слов, которые в ней накопились, и почувствовала, что больше не в силах их удерживать в себе. Она закрыла глаза, сконцентрировалась, сердце ее бешено застучало. Клемми схватилась за край стола, вдавливая в него ногти.
– И… – произнесла Клемми. – И… и… – Она сделала еще один вдох и попыталась совладать с языком, прилипающим к пересохшему нёбу. – И… Исаак, – проговорила она.
Мать Илая уставилась на нее, потеряв дар речи.
Когда на следующий день Пудинг появилась в конюшне, Ирен сразу заглянула к ней спросить, как прошло слушание, а потом определенно не знала, что и сказать. Впрочем, говорить было нечего, решила Пудинг. Хилариус, засунув руки в карманы, вышел из амбара как раз в то время, когда она, выведя во двор Проказницу, привязывала ее к изгороди. Затем девушка присела рядом с кобылой со скребницей в руке.
– Хорошая девочка, – коротко бросил он. – Это единственный способ.
– Вот как? – отозвалась Пудинг, душа у нее не лежала к тому, чтобы спорить. Она не лежала ни к чему.
Когда Пудинг подняла на него глаза, то увидела, что тот внимательно наблюдает за ней. В конце концов ей это надоело, и она удалилась в конюшню. Старик последовал за ней.
– В чем дело, Хилариус? – спросила она, но тот лишь отвернулся и подвигал челюстью, не размыкая губ, словно пережевывая невысказанные слова. Затем он вынул из кармана экземпляр «Ужасающих убийств» и вернул его девушке.
– Все это правда, – сказал он. – И она горькая.
– Конечно, – согласилась Пудинг и положила книгу на затянутый паутиной подоконник. – Это книга об убийствах. Как ей не быть горькой?
– Ты не все поняла, девочка, – пробормотал старый конюх.
– Достаточно! – огрызнулась Пудинг. – Достаточно поняла! И я уверена, что Алистера убил тот, кто убил ту девушку пятьдесят лет назад. Но от моей уверенности нет никакой пользы, потому что я не могу этого доказать. Донни будут судить, его не отпустят домой… и от всего, что я знаю, нет никакого проку! – выкрикнула она.
Соседняя лошадь испуганно фыркнула.
– Нет, – возразил Хилариус, покачав головой. – Я очень сомневаюсь, что это был один и тот же человек.
– Ну если вы не можете мне сказать, кто эти двое, то, пожалуйста… – Она набрала в грудь воздуха. – Пожалуйста, оставьте меня в покое.
Когда настало время обеда, ей не захотелось идти домой. В коттедже Родник они, казалось, перемещались по тонкому льду, поминутно ожидая, когда он треснет. Отец, который с момента ареста Донни все больше уходил в себя, теперь вообще не обращал внимания на остальных. Мать все время находилась в состоянии беспокойства – даже когда не могла вспомнить, в чем причина ее волнения. Она стала неуклюжей и слезливой, и Пудинг не знала, как ее успокоить. Рут прилагала немалые усилия, чтобы не дать семье Картрайт окончательно развалиться. Она хмурилась, бранила их за хандру и старалась наладить их повседневную жизнь. И Пудинг попеременно то негодовала на Рут из-за ее попреков, то благодарила за то, что та остается вместе с ними.