Сохранилось описание ссоры, сделанное рукой Екатерины: «Скажите на милость, как бы Вы выглядели, если бы я постоянно упрекала Вас за все недостатки Ваших знакомых… если бы я делала Вас ответственным за все глупости, которые они делают? Если же видя Вас нетерпеливым, сержусь, встаю и убегаю, хлопая дверями, а после этого избегаю Вас, не смотрю на Вас и даже притворяюсь более холодной, чем есть на самом деле, если я к этому присоединяю угрозы, значит ли это, что я притворяюсь? Наконец, если после всего этого у Вас голова так же разгорячена и кровь кипит, нужно ли удивляться, что мы оба не в своем уме, никак не можем столковаться, и оба говорим одновременно?»[539]
Неудивительно, что после таких сцен императрица искала отдыха и утешения. Однако кроме личных имелись и другие причины для ссор. Если Орлов не был в полном смысле слова государственным человеком, то Потемкин принес с собой в жизнь Екатерины иную проблему. Он работал дни и ночи. Императрица, просыпаясь в 5–6 часов утра и намереваясь посетить возлюбленного в его покоях, с досадой замечала, что он уже на ногах, а его секретари снуют по коридору с бумагами.
Талантливый политик и деятельный сотрудник, Потемкин кипел энергией, быстро учился и норовил все делать сам. Беда была не в том, что порученную работу он исполнял плохо — наоборот, Григорий Александрович блестяще справлялся со сложнейшими проблемами, но, к сожалению, слишком редко спрашивал позволения своей августейшей супруги. В таких условиях ссоры были неизбежны. Два одаренных политических деятеля с трудом уживались вместе, споры из кабинета переходили в спальню. «Дав мне способы царствовать, — писала Екатерина, — отнимаешь силы души моей»[540]. «Мы ссоримся о власти, а не о любви»[541], — грустно замечала она в другом письме.
Как бы сильно Екатерина и Потемкин ни любили друг друга, долго вытерпеть такой семейный ад они не могли. Государыня чувствовала, что ей нужен человек потише и посмиреннее. 1 января 1776 года сэр Роберт Гуннинг доносил в Лондон: «Если верить сведениям, недавно мною полученным, императрица начинает совсем иначе относиться к вольностям, которые позволяет себе ее любимец. Отказ графа Алексея Орлова от всех занимаемых им должностей до того оскорбил ее, что она захворала, и при этом до нее в первый раз дошли преобладающие в обществе слухи. Уже поговаривают исподтишка, что некоторое лицо, определенное ко двору Румянцевым, по-видимому, скоро приобретет полное ее доверие»[542]. Речь шла о Петре Васильевиче Завадовском.
Как мы помним, Завадовский вместе с Безбородко был рекомендован Екатерине в качестве секретаря Румянцевым. Менее известен тот факт, что принять на службу протеже фельдмаршала императрицу уговорил именно Потемкин, не чаявший тогда угрозы в скромных малороссиянах. Он знал обоих по совместной службе в годы войны и был рад угодить старому покровителю Румянцеву. Еще в 1774 году фельдмаршал просил Потемкина похлопотать о Завадовском. Тот мечтал получить место при дворе и деревеньку. В ожидании этих благ Петр Васильевич проявлял нетерпение и рассуждал, что, быть может, фаворит ничего для него не сделает. «Я прилагаю письмо ко мне Григория Александровича, — сообщал он С. Р. Воронцову. — В нем не найдешь ни слова, о чем бы должно уже написать, ежели бы его намерение было в мою пользу».
Однако Потемкин выхлопотал и должность, и пожалование и даже сам написал о них Завадовскому. За это Румянцев благодарил Григория Александровича от себя лично: «Я видел твое письмо к Петру Васильевичу, в котором ты предваряешь самым делом мои усердные желания добра ему наибольшего. Благодеяния твои для него не только мне приятны, но во исполнении оных я возьму участие сердечным обрадованием и самою благодарностию, что ты, будучи мне друг, распространяешь свою помощь и милости на человека, коего я, любя, желаю твои паче узреть на нем благотворения… Прости, любезный друг, и живи для счастья многих»[543].
Прав оказался Н. В. Репнин, в апреле 1775 года убеждавший Завадовского, что «случайный» его «любит и помнит». На празднование мира 10 июля тот получил не только должность, но и деревню Ляличи в Черниговской губернии, находившуюся рядом с его родовым гнездом Красновичи. Завадовский в самых льстивых выражениях благодарил Потемкина за помощь[544]. В тот момент никто не знал, что всего через три месяца красавец хохол встанет между императрицей и своим «милостивцем». Волей-неволей вспоминается, что Завадовский до Киевской академии окончил иезуитское училище в Орше.
С 13 по 16 октября 1775 года Екатерина с небольшой свитой совершила короткое путешествие в Коломенское[545]. После возвращения Завадовский, как видно из Камер-фурьерского журнала, постоянно стал появляться за столом императрицы в ее внутренних покоях. Около этого же времени при дворе поползли слухи, что статс-секретарь входит в «случай»[546]. Потемкин воспринял их чрезвычайно болезненно. Именно к концу 1775 года относится ряд очень нервных записок по поводу Завадовского.
«Какая тебе нужда сказать, что жив не останется тот, кто место твое займет! — писала Екатерина. — Похоже ли на дело, чтоб ты страхом захотел приневолить сердце? Самой мерзкой способ сей не похож вовсе на твой образ мысли, в котором нигде лихо не обитает, а тут бы одна амбиция, а не любовь действовала… Истреби о том и мысли, ибо все это пустож похожа на сказку… Скорея ты много скучаиш, нежели я»[547].
Прямая угроза в адрес соперника, казалось бы, должна подтвердить, что Потемкин, хотя бы теоретически, мог быть причастен к делу Голицына. Однако обратим внимание на тот факт, что в октябре-ноябре 1775 года Григорий Александрович бешено ревнует Екатерину к Завадовскому, а на дуэли гибнет не фигурировавший в их любовных письмах Голицын. Удачливый же противник-хохол остался жив, несмотря на всю бурю чувств, которую вызвал у Потемкина.
Ревность Григория Александровича усиливалась еще и общим шушуканьем у него за спиной. Екатерина была вынуждена оправдываться, однако ее слова давали возлюбленному повод для новых нападок. «Я написала и изодрала для того, что все пустош, и как вы умны очень, то на все сыщете ответ, а я на себя вам оружия не подам»[548].
Внутреннее состояние Потемкина в этот момент было очень тяжелым. Императрица пыталась успокоить его и заверить в неизменности своих чувств. «Владыко и cher epoux! — писала она. — Я зачну ответ с той строки, которая более мне трогает. Хто велит плакать? Для чего более давать волю воображению живому, нежели доказательствам, глаголющим в пользу своей жены? Два года назад была ли она к тебе привязана святейшими узами? Галубчик, изволишь сюпасировать (от фр. supposer — полагать, допускать. — О. Е.) невозможное, на меня шлется. Переменяла ли я глас, можешь ли быть не любим? Верь моим словам. Люблю тебя и привязана к тебе всеми узами. Теперь сам сличи: два года назад были ли мои слова и действия в твою пользу сильнее, нежели теперь?»[549]
Однако Григорий Александрович не склонен был верить «доказательствам, глаголющим в пользу своей жены». Настал момент, когда он прямо потребовал удаления Завадовского, и из ответного письма Екатерины становится понятно, что у него были для этого причины. «Прочитала я тебе в угодность письмо твое, — пишет императрица. — …Бога для опомнись, сличая мой поступок с твоим. Не в твоей ли воли уничтожить плевели, и не в твоей ли воли покрыть слабость, буде бы она место имела. От уважения, коя ты дашь или не дашь сему делу, зависит рассуждение и глупы публики. Просишь ты отдаление Завадовского, слава моя страждет всячески от исполнение сей прозбы; плевели тем самым утвердятся, а только пачтут меня притом слабою более, нежели с одной стороны, и совокуплю к тому несправедливость, и гонение на невинного человека. Не требуй несправедливостей, закрой ушей от наушников, дай уважение моим словам. Покой наш возстановится, буде горесть моя тебя трогает»[550].
Судя по фразе: «Не в твоей ли воли покрыть слабость, буде бы она место имела. От уважения, коя ты дашь или не дашь сему делу, зависит рассуждение и глупы публики», — измена Екатерины с Завадовским уже произошла. Но сама императрица смотрела на случившееся как на досадную «слабость», просила мужа не раздувать скандала, вспыльчивым поведением не обращать внимания «публики». Она все еще надеялась, что их «покой возстановится». Вероятно, в какой-то момент, измученная придирками Потемкина, Екатерина позволила Завадовскому утешить себя.
Поначалу императрица и не думала расставаться с мужем, полагала, что он простит измену, «покроет» единичный случай ее «слабости». И, кажется, Григорий Александрович готов был на это пойти, но требовал удаления Завадовского. Однако Екатерина считала, что, совершив такой шаг, она только укрепит слухи в обществе, и просила Потемкина оставить мимолетного любовника в покое. Ситуация стала патовой. Если бы императрица удалила Завадовского, она бы в глазах придворных группировок только подчеркнула свою зависимость от Потемкина. Как государыня Екатерина не могла себе этого позволить. Со своей стороны Григорий Александрович боялся потерять лицо и как мужчина (ему изменили, и весь свет знает об этом), и как государственный человек (его требования больше не выполняются).
К этому времени Потемкин уже понял, что отстаивать за собой исключительное положение любимца ему придется не только на сердечном поприще, но и в жестоких схватках с противоборствующими партиями. У него сложилась своя небольшая группировка. Опираясь на нее, он пытался противостоять враждебным действиям Паниных и Орловых. Однако сам факт существования «конфидентов» Екатерина восприняла очень болезненно, сразу же переведя дело в личную сферу. «Сожалетельно весьма, — писала она, — что условленность у вас с Гагариным, Галициным, Павлом, Михаилом и племянником, чтоб свету дать таковую комедию, вашим и моим зладеем торжество. Я не знала по сю поре, что вы положение сего собора исполняете, и что оне так далеко вникают в том, что меж нами происходит. …У меня не единого есть конфидента в том, что до вас касается, ибо почитаю ваши и мои тайны, и не кладу их никому на разбор»