Светлейший раздал солдатам много денег. «Это избаловало их [...] не облегчив их нужд», — утверждал Дама со свойственным ему аристократическим презрением к народу. Но русские понимали Потемкина лучше. «Князь от природы человеколюбив», — писал его секретарь Цебриков.[818] Рядом со своим шатром светлейший приказал поместить лазарет из сорока палаток и часто посещал его, чего не будет делать почти никто из английских генералов спустя шестьдесят лет, во время Крымской войны. Армия действительно страдала, но выжила благодаря тому, что Потемкин обеспечивал ее медицинской помощью, деньгами, едой, одеждой — словом, невиданной в России заботой о простых солдатах. Переговоры с турками о сдаче крепости между тем продолжались.
Наконец, после нескольких месяцев ожидания турецкий дезертир сообщил светлейшему, что сераскир — командующий гарнизоном крепости — казнил нескольких знатных жителей города, которые вели переговоры с русскими, и сдаваться не будет.[819]
К концу подходило и терпение Екатерины. Россия продолжала воевать на два фронта, хотя ситуация в войне со шведами улучшилась благодаря морской победе Грейга при Готланде и вмешательству Дании, атаковавшей шведов с тыла. В августе 1788 года Англия, Пруссия и Голландия заключили антироссийский тройственный союз. Недовольство Россией росло и в Польше. Пруссия предложила полякам трактат, дававший им надежду на более сильную конституцию и независимость от России.
Дальновидный Потемкин уже предупреждал Екатерину, что лучше не портить отношения с Пруссией, и предлагал свой вариант альянса с Польшей. Его предложения остались без внимания — как выяснилось впоследствии, совершенно напрасно. А поляки, поддержанные Пруссией, потребовали вывода всех русских войск со своей территории. Это был еще один удар, тем более что корпуса, стоявшие на юге, получали из Польши значительную часть продовольствия и останавливалась там на зимних квартирах. Потемкин стал просить отставки. «Еcтьли ты возьмешь покой [...], — отвечала ему Екатерина, — прийму сие за смертельный удар». Она умоляла его взять Очаков как можно скорее и поставить армию на зимние квартиры. «Ничего на свете так не хочу, как чтоб ты мог [...] в течение зимы приехать на час сюда, чтоб, во-первых, иметь удовольствие тебя видеть по столь долгой разлуке, да второе, чтоб с тобою о многом изустно переговорить».[820]
Князь не мог удержаться и не напомнить императрице, что он ее предупреждал: «В Польше худо, чего бы не было, конечно, по моему проекту». Чтобы ослабить враждебность тройственного союза, он предлагал на время «притворить мирный и дружеский вид» к Пруссии и Англии и заключить мир со Швецией: «увидите после, как можно будет отомстить».[821]
Гарновский в секретных рапортах светлейшему из Петербурга еще в августе сообщал, что против его медлительности ропщет весь двор. Завадовский и Александр Воронцов распускали злобные слухи и создавали помехи намерению Потемкина вступить в переговоры с Англией и Пруссией. Теперь и сама Екатерина «выказывала неудовольствие». Она умоляла Потемкина: «Возьми Очаков и зделай мир с турками [...] По взятии Очакова старайся заводить мирные договоры».[822]
7 ноября Потемкин послал казаков овладеть островом Березань, последним источником продовольствия крепости. Казаки захватили двадцать семь пушек и двухмесячный запас продовольствия. 1 декабря светлейший подписал план штурма крепости шестью колоннами примерно по 5 тысяч человек. По льду можно было атаковать Очаков и со стороны Лимана . 5-го числа военный совет постановил начинать штурм. Граф де Дама, которому было поручено атаковать Стамбульские ворота, приготовился к смерти: написал прощальное письмо сестре, вернул письма своей парижской возлюбленной маркизе де Куаньи, — а затем до двух часов ночи пробыл у Самойловой.
Потемкин провел ночь накануне штурма в землянке у передовых траншей. Упрямый камердинер князя не пустил к нему Репнина, прибывшего с сообщением, что штурм вот-вот начнется: он не решался разбудить хозяина — «пример рабской покорности, возможной только в России». Когда солдаты пошли на приступ, князь Таврический молился.[823]
6 декабря в 4 часа утра три пушки подали сигнал к штурму. С криками «ура» колонны двинулись к турецким укреплениям. Турки бешено сопротивлялись. Русские были беспощадны. Как только они проникли в крепость, «началась невообразимая резня». Русские солдаты словно обезумели: даже после того, как гарнизон сдался, они носились по улицам, истребляя мужчин, женщин и детей — всего погибло от 8 до 11 тысяч турок — «как вихрь самый сильный, — докладывал Потемкин Екатерине, — обративши в короткое время людей во гроб, а город верх дном».[824] Роже де Дама со своими солдатами шел по грудам тел. В какой-то момент он провалился ногой вниз и попал каблуком в рот раненому турку. Челюсти сомкнулись и командующий колонной смог вытащить ногу, только разорвав сапог.
Солдаты пригоршнями хватали алмазы, жемчуг, золото; на следующий день в русском лагере драгоценные камни можно было купить за бесценок. На серебро никто не обращал внимания. Потемкин приберег для императрицы трофейный изумруд размером с куриное яйцо.
Около 7 часов утра Очаков был в руках русских{88}. Потемкин приказал остановить погромы. Особые меры были приняты, чтобы защитить одежду и украшения пленных женщин и оказать помощь раненым. Все очевидцы, включая иностранцев, сообщают, что штурм был великолепно спланирован.
Князь вошел в Очаков со своей свитой и сералем — «прелестными амазонками». Очаковского сераскира, старого сурового пашу, привели к Потемкину с непокрытой головой. «Твоему упрямству обязаны мы этим кровопролитием!» — сказал ему князь. Сераскира удивила печаль русского главнокомандующего о погибших в бою. «Я исполнил свой долг, — ответил Гусейн-паша, — а ты свой. Судьба решила дело».[825] И добавил с восточной учтивостью, что сопротивлялся так долго, чтобы сделать победу его светлости еще более блистательной. Потемкин приказал разыскать в руинах тюрбан коменданта.
Еще до того, как подробные отчеты дошли до Петербурга, уже циркулировали истории о небрежном отношении Потемкина к раненым. «Как про меня редко доносят правду, то и тут солгали», — объяснял он государыне.[826] Светлейший отдал раненым свою палатку, а сам перебрался в кибитку.
Подполковник Карл Боур, самый быстрый курьер в России, помчался с донесением к императрице. Поздравляя Екатерину со взятием крепости, Потемкин писал, что захвачено 310 пушек и 180 знамен; потери русских составили 2500 человек, турок — 9500. Трупы врагов грузили на телеги, вывозили на Лиман и сбрасывали на лед, где они замерзали жуткими пирамидами.
Екатерина торжествовала: «За ушки взяв обеими руками, мысленно тебя цалую [...] Всем, друг мой сердечный, ты рот закрыл, и сим благополучным случаем доставляется тебе еще способ оказать великодушие слепо и ветренно тебя осуждающим».[827]
Очаковская победа лишила австрийского императора возможности сваливать свои промахи на бездействие Потемкина и поэтому он совсем не был доволен русской победой: «Взятие Очакова очень выгодно для продления войны, а не для заключения мира», — брюзжал он. Но победа есть победа. Критики Потемкина были посрамлены. Над де Линем, утверждавшим, что Очаков не будет взят, смеялся весь венский двор. Прежние хулители Потемкина бросились писать ему льстивые поздравления. «Этот человек никогда не идет проторенной дорогой, — говорил Литглпейдж, — но всегда приходит к цели».[828]
16 декабря в Петербурге служили молебен и салютовали сто одним залпом. Боур, произведенный в полковники и получивший золотую табакерку с брильянтами, поехал обратно, увозя для князя Таврического звезду св. Георгия и инкрустированную алмазами шпагу ценой в 60 тысяч рублей. Потемкин же, несмотря на усталость, отнюдь не почивал на лаврах. Во время очередного прилива энергии он инспектировал флот в Херсоне, осмотрел новые верфи в Витов-ке и принял решение основать новый город — Николаев. Но главное — до отъезда в Петербург нужно было разместить в Очакове сильный гарнизон, поставить армию на зимние квартиры и превратить захваченные богатства в новые боевые корабли и пушки.
Князь снова призывал императрицу к разрядке в отношениях с Пруссией. Екатерина не соглашалась и настаивала, что отношения с Европой — ее прерогатива. «Государыня, я не космополит, — отвечал Потемкин. — До Европы мне мало нужды, а когда доходит от нее помешательство в делах мне вверенных, тут нельзя быть равнодушну. Напрасно, матушка, гневаешься в последних Ваших письмах. [...] Не влюблен я в Прусского Короля, не боюсь его войск, но всегда скажу, что они всех протчих менее должны быть презираемы».[829]
Петербург ждал возвращения светлейшего как второго пришествия. «Город волнуется, ожидая его светлости, — писал Гарновский. — Все только об этом и говорят». Екатерина следила за его путешествием: «Переезд твой из Кременчуга в Могилев был подобен птичьему перелету, а там дивися, что устал. Ты никак не бережешься, а унимать тебя некому: буде приедешь сюда больной, то сколько ни обрадуюсь твоему приезду, однако, при первом свиданьи за уши подеру, будь уверен».