относиться с большим уважением. С подобающей грустью была упомянута кончина моего отца, а потом вся семья поспешила заговорить на более веселую тему (о господи!) – о моих успехах. Им было так приятно услышать обо мне столько хорошего; я стал настоящей знаменитостью; а где сейчас находится эта прекрасная статуя Гения… Ну, Гения какого-то места? «Вы ее, правда, не захватили с собой? Неужели?» – потряхивая кудрями, спросила самая кокетливая из моих кузин, словно предполагая, что я привез свое творение с собой и просто прячу его в кармане, как подарок ко дню рождения. Это семейство, не искушенное в тропических ураганах газетной чепухи Дальнего Запада, свято поверило «Санди Геральду» и болтовне бедняги Пинкертона. Трудно придумать другое обстоятельство, которое могло бы подействовать на меня столь же угнетающе, и до конца завтрака я вел себя, как наказанный школьник.
Когда и завтрак и семейные молитвы подошли к концу, я попросил разрешения побеседовать с дядей Эдамом «о состоянии моих дел»; При этой зловещей фразе лицо моего почтенного родственника заметно вытянулось, а когда дедушка наконец расслышал, о чем я прошу (старик был глуховат), и выразил желание присутствовать при нашем разговоре, огорчение дяди Эдама совершенно явно сменилось раздражением. Однако все это внешне почти не проявилось, и, когда он с обычной угрюмой сердечностью выразил свое согласие, мы втроем перешли в библиотеку –
весьма мрачное обрамление для предстоящего неприятного разговора. Дедушка набил табаком свою глиняную трубку и устроился курить рядом с холодным камином – окна позади него были полуоткрыты, а шторы полуопущены, хотя утро было холодное и сумрачное; не могу описать, насколько не соответствовал он всей этой обстановке. Дядя
Эдам занял свое место за письменным столом посредине.
Ряды дорогих книг зловеще смотрели на меня, и я слышал, как в саду чирикают воробьи, а кокетливая кузина уже барабанит на рояле и оглашает дом заунывной песней в гостиной над моей головой.
И вот, по мальчишески уставившись в пол и стараясь говорить как можно короче, я сообщил моим родственникам о своем финансовом положении – о том, сколько я задолжал Пинкертону, о том, что я не могу зарабатывать себе на жизнь как скульптор, о том, чем я намерен заниматься в
Штатах, и о том, как я решил прежде, нежели еще задолжать человеку постороннему, сообщить обо всем этом своим родным.
– Могу только пожалеть, что ты не обратился ко мне с самого начала, – сказал дядя Эдам. – Смею сказать, это выглядело бы более прилично.
– Согласен с вами, дядя Эдам, – ответил я, – но ведь я не знал, как вы посмотрите на мою просьбу.
– Надеюсь, я не способен повернуться спиной к своему племяннику! – воскликнул он с горячностью, но в его тоне, к которому я тревожно прислушивался, прозвучало скорее раздражение, чем родственное чувство. – Неужели я мог бы забыть, что ты сын моей сестры? Я считаю, что помочь тебе
– мой прямой долг, и я его исполню.
Мне оставалось только пробормотать:
– Благодарю вас.
– Да, – продолжал он. – И можно усмотреть руку провидения в том, что ты приехал именно сейчас. В фирме, где я когда-то служил, открылась вакансия; теперь ее владельцы величают себя «Итальянские оптовики»; можешь считать, что тебе повезло, – добавил он, чуть улыбнувшись,
– в мое время это были простые бакалейщики. Я сведу тебя туда завтра же.
– Погодите минутку, дядя Эдам, – перебил я. – Ведь я прошу вас совсем о другом. Я прошу вас вернуть Пинкертону, человеку небогатому, его деньги. Я прошу вас помочь мне распутаться с долгами, а не устраивать за меня мою жизнь.
– Если бы я хотел быть резким, я мог бы напомнить тебе, что нищим выбирать не положено, – возразил мой дядя, – кроме того, ты уже видел, что получилось, когда ты сам устраивал свою жизнь. Теперь тебе следует положиться на советы тех, кто старше и – что бы ты об этом ни думал – умнее тебя. Все эти планы твоего приятеля, о котором, кстати говоря, я ничего не знаю, и болтовню о возможностях, открывающихся перед тобой на Дальнем
Западе, я просто оставляю без внимания. Я не могу допустить, чтобы ты отправился через всю Америку в погоне за мыльным пузырем. Приняв место, которое я, по счастью, могу тебе предложить и за которое многие молодые люди ухватились бы с величайшей радостью, ты будешь получать для начала целых восемнадцать шиллингов в неделю.
– Восемнадцать шиллингов в неделю! – вскричал я. – Да ведь мой бедный друг давал мне больше, ничего не получая взамен!
– Если не ошибаюсь, именно этому другу ты хотел бы теперь возвратить свой долг, – заметил дядя с видом человека, выдвигающего неопровержимый довод.
– Эда-ам! – сказал мой дедушка.
– Мне крайне неприятно, что вам пришлось присутствовать при этом разговоре, – произнес дядя Эдам, с угодливым видом поворачиваясь к каменщику, – но ведь вы сами так захотели.
– Эда-ам! – повторил старик.
– Я слушаю вас, сударь, – сказал дядя.
Дедушка несколько секунд просидел молча, попыхивая трубкой, а затем сказал:
– Смотреть на тебя противно, Эдам!
Было заметно, что дядя обиделся.
– Мне очень грустно, если вы так думаете, – заметил он,
– и тем более грустно, что вы сочли возможным сказать это в присутствии третьего лица.
– Оно, конечно, так, Эдам, – сухо отрезал старик, – да только мне на это почему-то наплевать. Вот что, малый, –
продолжал он, обращаясь ко мне, – я твой дед, так, что ли?
А Эдама ты не слушай. Я пригляжу, чтобы тебя не обидели.
Я ведь богат.
– Папа, – сказал дядя Эдам, – мне хотелось бы поговорить с вами наедине.
Я встал и направился к дверям.
– Сиди, где сидел! – крикнул мой дед, приходя в ярость.
– Если Эдаму хочется поговорить, пусть говорит. А все деньги здесь мои, и я заставлю, чтобы меня слушались!
После такого предисловия у дяди Эдама явно пропала охота говорить: ему дважды предлагалось «выложить, что у него на душе», но он угрюмо отмалчивался, причем должен сказать, что в эту минуту мне было его искренне жаль.
– Вот что, сынок моей Дженни, – сказал наконец дедушка. – Я собираюсь поставить тебя на ноги. Твою мать я всегда любил больше, потому что с Эдамом каши не сваришь. Да и ты сам мне нравишься, голова у тебя работает правильно, рассуждаешь ты, как прирожденный строитель, а кроме того, жил во Франции, а там, говорят, знают толк в штукатурке. А это – первое дело, особливо для потолков; небось, по всей Шотландии не найдешь строителя, который больше меня пускал бы ее в ход. А хотел я сказать вот что:
если с капиталом, который я тебе дам, ты займешься этим ремеслом, то сумеешь стать богаче меня. Ведь тебе полагается доля после моей смерти, а раз она понадобилась тебе теперь, ты по справедливости получишь чуток поменьше.
Дядя Эдам откашлялся.
– Вы очень щедры, папа, – сказал он, – и Лауден, конечно, это понимает. Вы поступаете, как сами выразились, по справедливости; но, с вашего разрешения, не лучше ли было бы оформить все это письменно?
Тлевшая между ними вражда чуть не вырвалась наружу при этих не вовремя сказанных словах. Каменщик быстро повернулся к сыну, оттопырив нижнюю губу, словно обезьяна. Несколько мгновений он глядел на него в злобном молчании, а потом сказал:
– Позови Грегга!
Эти слова произвели видимый эффект.
– Он, наверное, уже ушел в контору, – пробормотал дядя Эдам.
– Позови Грегга! – повторил дед.
– Да говорю же вам, что он ушел в контору, – настаивал
Эдам.
– А я тебе говорю, что он сидит в саду, как всегда, и покуривает, – отрезал старик.
– Очень хорошо! – воскликнул дядя и быстро вскочил, словно что-то сообразив. – В таком случае я сам за ним схожу.
– Нет, не сходишь! – крикнул дедушка. – Сиди, где сидел!
– Так как же, черт побери, я смогу его позвать? – огрызнулся дядя с вполне простительным раздражением.
Дедушка (которому на это возразить было нечего) посмотрел на своего сына со злорадной мальчишеской усмешкой и позвонил в колокольчик.
– Возьмите ключ от садовой калитки, – сказал дядя
Эдам слуге, – пройдите в сад и, если мистер Грегг, нотариус, там (он обычно сидит под старым боярышником), передайте ему, что мистер Лауден-старший просит его зайти к нему.
Мистер Грегг, нотариус! Тут я наконец понял скрытый смысл слов моего деда и причину тревоги бедного дяди
Эдама. Речь, оказывается, шла о завещании старого каменщика.
– Послушайте, дедушка, – сказал я, – ничего этого мне не надо. Я просто хотел попросить взаймы фунтов двести.
Я могу позаботиться о себе сам; у меня есть надежды и верные друзья в Штатах…
Старик отмахнулся от меня.
– Разговаривать буду я! – сказал он резко.
И мы в молчании стали ожидать прихода нотариуса.
Наконец он появился – суровый человек в очках, но с довольно симпатичным лицом.
– А, Грегг! – воскликнул каменщик. – Ответьте ка мне на один вопрос: какое отношение имеет Эдам к моему завещанию?
– Боюсь, я не совсем вас понял, – ответил нотариус с некоторой растерянностью.
– Какое он имеет к нему отношение? – повторил старик, ударяя кулаком по ручке своего кресла. – Чьи это деньги –
мои или Эдама? Имеет он право вмешиваться?
– А, понимаю, – ответил мистер Грегг. – Разумеется,
нет. Вступая в брак, и ваша дочь и ваш сын получили определенную сумму и приняли ее по всем правилам закона.
Вы, конечно, помните об этом, мистер Лауден?
– Так что, коли мне захочется, – произнес мой дед, отчеканивая каждое слово, – я могу оставить все свое имущество хоть Великому Моргалу? (Очевидно, он имел в виду Великого Могола.)
– Разумеется, – ответил Грегг с легкой улыбкой.
– Слышишь, Эдам? – спросил старик.
– Разрешите заметить, что мне ни к чему было это слышать, – ответил тот.
– Ну и ладно, – объявил дед. – Вы с сынком Дженни отправляйтесь погулять, а нам с Греггом надо обсудить одно дельце.
Когда я снова оказался в зале наедине с дядей Эдамом, я повернулся к нему, весьма расстроенный, и сказал: