не видел и невольно вспомнил проходимцев из бальзаковской «Человеческой комедии».
Пинкертон несколько секунд мерил неожиданного соперника злобным взглядом, затем вырвал листок из записной книжки, что-то быстро нацарапал на нем карандашом, повернулся, поманил к себе посыльного и шепнул:
«Лонгхерсту!» Мальчишка со всех ног бросился исполнять поручение, а Пинкертон повернулся к аукционисту.
– Двести долларов, – сказал Джим.
– И пятьдесят, – сказал наш соперник.
– Дело становится жарким, – шепнул я Пинкертону.
– Да, тут что-то нечисто, – ответил он. – Ну, придется дать урок этому сморчку. Погоди, пока я поговорю с
Лонгхерстом. Триста, – повысил он голос, поворачиваясь к аукционисту.
– И пятьдесят, – раздалось эхо.
Тут я снова поглядел на капитана Трента. Его красное лицо стало багровым. Все до единой пуговицы нового сюртука были расстегнуты, новый шелковый носовой платок то и дело взлетал к его лбу и шее, а синие глаза совсем остекленели от волнения. Он по-прежнему испытывал мучительную тревогу, но, если я правильно истолковал выражение его лица, в нем пробудилась какая-то надежда.
– Джим, – шепнул я, – взгляни на Трента: держу пари на что угодно – он этого ожидал.
Они доторговались уже примерно до тысячи, когда я заметил некоторое волнение среди присутствующих и, оглянувшись, увидел очень высокого, элегантного и красивого человека, который, небрежной походкой приблизившись к нам, сделал знак аукционисту.
– Одну минуту, мистер Борден, – сказал он и повернулся к Джиму: – Ну, Пинк, сколько вы предлагали в последний раз?
Пинкертон назвал свою цифру.
– Я дошел до этого на свою ответственность, – прибавил он, покраснев. – Я решил, что так будет правильно.
– Конечно, конечно, – сказал Лонгхерст, ласково похлопав его по плечу, словно любящий дядюшка. – Мы сами беремся за дело. Можете выходить из игры. Повышайте сумму до пяти тысяч, а если он еще прибавит, то пусть себе покупает на здоровье.
– Между прочим, кто он такой? – спросил Пинкертон.
– Я послал Билли навести справки, – сказал Лонгхерст.
В ту же минуту ему была вручена сложенная записка.
Она пошла по рукам, и, когда настал мой черед, я прочел:
«Гарри Бэллерс, адвокат, защищал Клару Верден, два раза чуть не был исключен из сословия».
– Хоть убейте, ничего не понимаю! – сказал мистер
Лонгхерст. – Кто мог прибегнуть к услугам крючкотвора такого сорта? Во всяком случае, не человек с деньгами.
Попробуйте-ка сразу взвинтить цифру, Пинк. На вашем месте я поступил бы именно так. Ну, всего хорошего. А, ваш партнер мистер Додд? Рад познакомиться с вами, сэр!
– И великий делец удалился.
– Ну, что ты думаешь о нашем Дугласе? – шепнул мне
Пинкертон, благоговейно глядя ему вслед. – С ног до головы безупречнейший джентльмен, а уж культурой так и брызжет!
Во время этого разговора аукцион временно прекратился. И аукционист, и зрители, и даже Бэллерс – все отлично понимали, что дело, собственно, ведет мистер
Лонгхерст, а Пинкертон всего только его рупор. Но теперь, когда самодержавный олимпиец удалился, мистер Борден заговорил строгим тоном.
– Так как же, мистер Пинкертон, вы прибавляете? –
спросил он резко.
И Пинкертон, решив идти напролом, ответил:
– Две тысячи долларов.
Бэллерс и глазом не моргнул.
– И пятьдесят, – сказал он.
Кругом все зашептались, и, что было гораздо важнее, капитан Трент побледнел и судорожно глотнул слюну.
– Давай, давай, Джим, – шепнул я. – Трент сдает.
– Три тысячи, – сказал Джим.
– И пятьдесят, – сказал Бэллерс.
Затем Джим стал снова набавлять по сотне, а Бэллерс –
свои неизменные пятьдесят; я же успел сделать два вывода.
Во-первых, Бэллерс надбавил сверх трех тысяч с тщеславной улыбкой. Он явно наслаждался важностью своей роли и был уверен, что выйдет из схватки победителем.
Во-вторых, когда Джим назвал три тысячи, Трент снова побледнел, а когда он услышал ответ Бэллерса, на его лице отразилось непритворное облегчение. Это показалось мне загадочным: оба они, безусловно, были связаны какими-то общими интересами и в то же время один не был посвящен в намерения другого. Но это было еще не все: несколько минут спустя мой взгляд случайно встретился со взглядом капитана, и тот поспешно отвел глаза, словно не желая, чтобы я заметил, как он взволнован. Следовательно, он желал скрыть свой интерес к происходящему? Как сказал
Джим, тут что-то было нечисто. И, несомненно, оба эти человека, находившиеся в таких странных и сложных взаимоотношениях, готовы были предложить совершенно невероятную цену, лишь бы «Летящий по ветру» не достался нам.
Неужели груз этого корабля стоит больше, чем мы предполагали? Меня вдруг бросило в жар. Джим уже приближался к пяти тысячам, до которых ему разрешил торговаться Лонгхерст. Еще минута, и будет поздно.
Вдохновленный тщеславной уверенностью в своем умении постигать людскую психологию, я принял единственное сумасшедшее решение в моей жизни. Вырвав лист из своего альбома, я поспешно нацарапал: «Если хочешь продолжать, я готов идти на весь свой капитал».
Джим прочел, растерянно посмотрел на меня, но тут же его глаза загорелись, и, снова повернувшись к аукционисту, он крикнул:
– Пять тысяч сто долларов!
– И пятьдесят, – повторил свой припев Бэллерс.
Вскоре Пинкертон написал: «В чем дело?» А я написал в ответ: «Сам не знаю, но дело нечисто. Погляди-ка на
Бэллерса: он дойдет до десяти тысяч, вот увидишь».
И Бэллерс дошел до десяти тысяч, а мы предложили больше. Уже давно по бирже распространился слух, что аукцион превратился в настоящее генеральное сражение, и нас теперь окружала большая толпа потрясенных зрителей.
А когда Пинкертон предложил десять тысяч долларов, то есть больше, чем стоил бы груз, даже если бы уже находился в Сан-Франциско, а Бэллерс, ухмыляясь до ушей, потому что ему нравилось быть центром всеобщего внимания, провозгласил: «И пятьдесят…» – всеобщее возбуждение достигло апогея.
– Десять тысяч сто, – сказал Джим, и не успел он договорить, как вдруг махнул рукой, выражение его лица изменилось, и я понял, что он разгадал (или по крайней мере решил, что разгадал) тайну корабля.
Когда он стал быстро царапать что-то в своем блокноте, рука его прыгала, как рука телеграфиста.
«Контрабандный груз, – написал он и дальше размашисто, захватив две строки: – Опиум».
Ну конечно, подумал я, все дело в этом. Мне было хорошо известно, что почти любой корабль, идущий из Китая, везет в каком-нибудь потайном месте контрабандный груз этого дорогого яда. Несомненно, и на «Летящем по ветру» где-нибудь скрыто подобное же сокровище.
Сколько же оно стоит? Мы этого не знали и вели свою игру наугад, однако Бэллерс и Трент явно были хорошо осведомлены, и мы могли наблюдать за ними и принимать соответствующие решения.
К этому времени мы с Пинкертоном словно обезумели.
Пинкертон был вне себя, глаза его горели, как угли. Меня била лихорадка. Если бы в ту минуту, когда мы торговались на пятнадцатой тысяче, в зал вошел какой-нибудь свежий человек, его симпатии, вероятнее всего, оказались бы на стороне Бэллерса. Последняя цифра уже превышала пятнадцать тысяч, и толпа кругом следила за нами в мертвом молчании, изредка прерываемом взрывами взволнованного шепота.
Мы достигли уже семнадцати тысяч, когда Дуглас
Лонгхерст растолкал зрителей на противоположном конце зала и, глядя Джиму прямо в глаза, энергично помотал головой. Джим послал ему коротенькую записочку, состоящую из трех слов: «За мой счет!» – после чего
Лонгхерст предостерегающе погрозил ему пальцем и удалился, как мне показалось, с очень грустным лицом.
Хотя мистеру Лонгхерсту Бэллерс известен не был, этот темный крючкотвор прекрасно знал, кто такой глава синдиката. Когда тот вошел в круг, Бэллерс бросил на него взгляд, исполненный надежды, а когда Лонгхерст ушел, на лице нашего противника изобразилось явное удивление и разочарование. «Да как же это? – очевидно, думал он. –
Значит, я имею дело не с синдикатом?» И он решил резко повысить цифру.
– Восемнадцать тысяч, – сказал он.
– И пятьдесят, – ответил Джим, используя его прием.
– Двадцать тысяч, – объявил Бэллерс.
– И пятьдесят, – отозвался Джим с нервным смешком.
Затем, словно сговорившись, они опять вернулись к прежним цифрам, но только сотни называл Бэллерс, а «пятьдесят» выкрикивал Джим. Теперь уже многие пришли к тому же выводу, что и мы: я слышал, как повсюду в зале раздавался шепот: «Опиум…» – и, судя по взглядам, которые на нас кидали окружающие, они были убеждены, что мы получили эти сведения из надежного источника. И
тут, что было крайне типично для Сан-Франциско, мой сосед, пожилой толстяк с приятным лицом, неожиданно принял участие в аукционе. Он резко поднял цену «Летящего по ветру», четырежды предложив по тысяче, а затем так же неожиданно вышел из игры и превратился в безмолвного зрителя.
После бесполезного вмешательства мистера Лонгхерста Бэллерс, казалось, встревожился и при появлении третьего конкурента, в свою очередь, нацарапал какую-то записочку. Я, конечно, решил, что она предназначается капитану Тренту. Однако, когда юрист кончил писать и обвел взглядом толпу, он, к моему величайшему удивлению, словно бы и не заметил присутствия капитана.
– Позовите ко мне посыльного, – услышал я его слова.
Наконец кто-то исполнил его просьбу, но это был не капитан. «Он посылает за инструкциями», – написал я
Пинкертону. «За деньгами, – написал он. – По-моему, пора сделать рывок, ладно?»
Я кивнул.
– Тридцать тысяч, – сказал Пинкертон, повышая цену сразу почти на три тысячи долларов.
Бэллерс как будто бы заколебался, а затем с неожиданной решимостью сказал:
– Тридцать пять тысяч!
– Сорок тысяч!
Наступила долгая пауза. Бэллерс, казалось, ни на что не мог решиться и только в последнее мгновение, когда молоток аукциониста опускался в третий раз, крикнул: