– Капитан Джейкобс Трент здесь проживает?
– Выбыл, – ответил портье.
– Куда? – спросил Пинкертон.
– Не могу сказать, – ответил портье.
– Когда он уехал? – спросил я.
– Не знаю, – ответил портье и с бесцеремонностью коронованной особы повернулся к нам спиной.
Боюсь и подумать о том, что могло бы случиться дальше, ибо возбуждение Пинкертона уже достигло предела, но, к счастью, от возможного скандала нас спасло появление второго портье.
– Да это, никак, мистер Додд! – воскликнул он, подбегая к нам. – Рад вас видеть, сэр! Чем могу служить?
Добродетель всегда вознаграждается. В свое время я усладил слух этого молодого человека нежными звуками
«Перед самой битвой, мама…» на одном из наших пикников, а теперь, в эту критическую минуту, он явился, чтобы помочь мне.
– Капитан Трент? Ну, конечно, мистер Додд. Он уехал около двенадцати, вместе с одним из своих матросов. А
гаваец уехал раньше на «Городе Пекине». Я это знаю, потому что отослал в порт его сундучок. Багаж капитана
Трента? Я сейчас наведу справки, мистер Додд. Да, они все проживали здесь. Вот их имена в книге. Поглядите, пока я схожу узнаю про багаж.
Я пододвинул к себе книгу и стал рассматривать четыре фамилии, написанные одним и тем же размашистым и довольно скверным почерком: «Трент, Браун, Харди и (вместо А. Синга) Джозеф Амалу».
– Пинкертон, – сказал я вдруг, – у тебя с собой этот номер «Оксидентела»?
– Конечно, – ответил Пинкертон, доставая газету.
Я скользнул глазами по отчету о кораблекрушении.
– Здесь есть еще одна фамилия, – сказал я.
«Элиас Годдедааль, помощник». Почему мы больше ничего не слышали об Элиасе Годдедаале?
– Правильно, – сказал Джим. – Его ведь не было с остальными, когда ты видел их в кафе?
– По моему, нет, – ответил я. – Их было только четверо, и никто из них не был похож на помощника.
В эту минуту вернулся мой портье.
– Капитан сам нанял какой-то фургон, – сообщил он, – и вместе с одним из матросов погрузил на него три сундучка и большой саквояж. Наш швейцар помогал им, но фургоном они правили сами. Швейцар думает, что они поехали в приморский район. Это была около часу дня.
– Они могли еще успеть на «Город Пекин», – заметил
Джим.
– Сколько их у вас останавливалось? – спросил я.
– Трое, сэр, и еще гаваец, – ответил портье. – Второй матрос тоже уехал, но я не знаю, когда и как.
– А мистер Годдедааль, помощник, здесь не проживал?
– спросил я.
– Нет, мистер Додд, только эти четверо, – ответил портье.
– И вы о нем ничего не слышали?
– Нет. А почему вы их разыскиваете, мистер Додд? –
осведомился портье.
– Мы с моим другом купили их корабль, – объяснил я, –
и хотели выяснить кое-какие подробности. Крайне неприятно, что мы никого не нашли.
К этому времени вокруг нас собралось несколько любопытных – сенсационный аукцион еще не был забыт. И
тут один из зевак, дюжий матрос, неожиданно сказал:
– А помощник, наверное, еще в городе. Он ведь совсем больной. Говорят, на «Буре» он не выходил из лазарета.
Джим дернул меня за рукав.
– Вернемся-ка в консульство, – сказал он.
Но даже в консульстве о мистере Годдедаале ничего не было известно. Судовой доктор с «Бури» выдал справку, что он находится в тяжелом состоянии, сам помощник в консульстве не появлялся, а только прислал свои документы.
– У вас есть телефонная связь с «Бурей»? – спросил
Пинкертон.
– Есть, – ответил клерк.
– Так, может, вы позвоните туда или позволите мне позвонить? Нам совершенно необходимо увидеться с мистером Годдедаалем.
– Хорошо, – ответил клерк и взял телефонную трубку.
Поговорив несколько минут, он обернулся к нам.
– Мне очень жаль, – сказал он, – но мистер Годдедааль уехал с корабля, и никто не знает куда.
– Скажите, вы оплачиваете проезд потерпевших кораблекрушение на родину? – спросил я, когда мне в голову пришла неожиданная мысль.
– Если они просят об этом, – ответил клерк, – что бывает не всегда. Сегодня утром мы оплатили проезд гавайца до Гонолулу, и, насколько я понял из слов капитана Трента, остальные собираются вернуться на родину вместе.
– Так, значит, вы еще не выдавали им деньги? – спросил я.
– Пока еще нет, – ответил клерк.
– А вы очень удивитесь, узнав, что они уже уехали? –
спросил я.
– Этого не может быть, вы ошибаетесь, – сказал он.
– Однако так оно и есть, – настаивал я.
– Нет, нет, вы ошибаетесь, – повторил он.
– Разрешите воспользоваться вашим телефоном? –
спросил Пинкертон и после утвердительного ответа позвонил в типографию, которая обычно печатала наши объявления.
Я не слушал этого разговора, потому что вспомнил вдруг размашистый скверный почерк в книге гостиницы
«Веселье» и осведомился у клерка, нет ли у него образчика почерка капитана Трента. Тут я узнал, что капитан не может писать, так как поранил правую руку незадолго до катастрофы, и что даже корабельный журнал в последние дни вел за него мистер Годдедааль, а сам Трент даже расписывался левой рукой. К тому времени, когда я получил все эти сведения, Пинкертон уже повесил трубку.
– Ну, с этим все. А теперь займемся шхуной, – сказал он. – И, если завтра к вечеру я не разыщу этого Годдедааля, мое имя не Пинкертон.
– Каким образом? – поинтересовался я.
– Увидишь вечером, – ответил Пинкертон. – А теперь после всей этой канители с консульством, портье и сморчком Бэллерсом приятно будет посмотреть на шхуну.
Там, наверное, работа идет полным ходом.
Однако на пристани царила полная тишина и спокойствие. И, если не считать дымка, поднимавшегося над камбузом, на «Норе Крейн» не было заметно никаких признаков жизни. Пинкертон побледнел и, стиснув зубы, прыгнул на борт шхуны.
– Где капитан этой… – Он не докончил фразы, потому что не нашел слова, достаточно сильного, чтобы выразить свои чувства.
Вопрос его, казалось, был обращен в пустоту. Однако из дверей камбуза высунулась чья-то голова – очевидно, кока.
– Закусывает у себя в каюте, – ответил этот субъект, что-то пережевывая.
– Шхуна разгружена?
– Нет, сэр.
– И разгрузка даже не начиналась?
– Да нет, начиналась. Завтра мы возьмемся за дело поживей.
– Ну, кому-то это даром не пройдет, – сказал Пинкертон и решительным шагом направился к каюте.
Там за накрытым столом сидел смуглый толстяк и увлеченно расправлялся с жарким. При нашем появлении он оторвался от еды и смерил взглядом Пинкертона, который, скрестив руки на груди, смотрел на него в упор, сурово сжав губы. На добродушном лице капитана появилось удивление, смешанное с досадой.
– Так вот что вы называете спешкой? – сказал наконец
Джим.
– А вы кто такой? – воскликнул капитан.
– Кто я такой? Я Пинкертон, – ответил Джим, как будто это слово было магическим талисманом.
– Вы не очень-то вежливы, – возразил капитан, но это имя, по-видимому, произвело на него впечатление, потому что он все-таки встал и поспешно добавил: – Когда-нибудь надо же и пообедать, мистер Пинкертон.
– Где ваш помощник? – рявкнул Джим.
– Где-то в городе.
– Ах, где-то в городе! – язвительно повторил Пинкертон. – А теперь я вам скажу, что я о вас думаю: вы мошенник, и, если бы только я не боялся запачкать свой башмак, я бы пинком вышвырнул вас вместе с вашим обедом на пристань.
– Я вам тоже кое-что скажу, – ответил капитан багровея. – Для такого, как вы, я корабль не поведу, даже если бы вы меня на коленях умоляли. Я привык иметь дело с людьми порядочными.
– Я могу вам назвать имена кое-каких порядочных людей, с которыми вам больше не придется иметь дело! –
отрезал Джим. – Это вся компания Лонгхерста. Уж об этом я позабочусь! Собирайте свои вещи, да побыстрей, и забирайте с собой свою паршивую команду. Я сегодня же вечером найду себе настоящего капитана и настоящих матросов.
– Я уйду, когда мне будет удобно, а удобно мне будет завтра утром! – крикнул нам вслед капитан.
– Сегодня весь мир словно перевернулся, – пожаловался Пинкертон, когда мы вышли на пристань. – Сначала
Бэллерс, потом портье с зубочисткой, а теперь этот мошенник. А где мне искать капитана, Лауден? Ведь
Лонгхерст час назад ушел домой, да и остальных никого не найти.
– Я знаю, где, – ответил я. – Садись скорей. – И, когда мы сели в пролетку, добавил, обращаясь к извозчику: –
Гони к трактиру Черного Тома.
Добравшись до этого заведения, мы пересекли большой зал и, как я и надеялся, нашли в задней комнате Джонсона и весь его клуб. Стол был сдвинут к стене. Один из торговцев копрой играл в углу на губной гармонике, а посредине
Джонсон и еще какой-то моряк, обняв друг друга за плечи, неуклюже, но с большим усердием отплясывали неизвестный мне танец. В комнате было холодно и в то же время душно. Газовая горелка, ежеминутно грозившая обжечь головы танцоров, бросала вокруг неверный свет.
Музыка звучала визгливо и заунывно, а лица всех присутствующих были так серьезны и торжественны, словно они находились в церкви.
С нашей стороны было бы, конечно, невежливо прерывать это унылое веселье, поэтому мы тихонечко пробрались к стульям, точно слушатели, опоздавшие на концерт, и стали ожидать конца пляски. Но вот, наконец, торговец, как видно, выдохся и оборвал мелодию на середине такта. С прекращением музыки остановились и танцоры. Несколько мгновений они покачивались, все еще обнимая друг друга, а затем разошлись в разные стороны, поглядывая на зрителей в ожидании аплодисментов.
– Хорошая пляска, – сказал кто-то.
Но, очевидно, такая похвала не удовлетворила исполнителей, потому что они не преминули тут же высказать и свое мнение.
– Ну что ж, – сказал Джонсон, – может, я и плохой моряк, зато танцевать я умею.
А его бывший партнер с почти трогательной убежденностью добавил:
– Я легок на ногу, будто перышко.