счастье, как со мной. Мэйми просто ахнула. А до сих пор
она держалась совсем молодцом. Как удивительно верно
заметил ты тогда в Париже, что не надо касаться
внешности! Этот репортеришко написал… (далее следо-
вала тщательно вычеркнутая строчка, после чего мой
друг перешел к другой теме). Мне трудно писать о со-
стоянии наших дел. У нас нет никаких активов.
Даже от «Тринадцати звездочек» толку мало, хотя
более доходное предприятие трудно было придумать.
После покупки этого брига проклятие легло на все наши
дела. И что толку! Что бы ты ни нашел на этом бриге, этого не хватит для покрытия нашего дефицита. Меня
мучает мысль, что ты считаешь меня виноватым Я ведь
помню, как не слушал твоих уговоров. Ах, Лауден, пожалей
своего несчастного компаньона! Это меня убивает. Мысль
о твоих строгих принципах приводит меня в трепет. Меня
угнетает, что не все мои книги в порядке, и я не знаю, что
мне делать, словно у меня помутилось в голове. Лауден, если будут какие-нибудь неприятности, то я постараюсь
выгородить тебя. Я уже заявил судебным исполнителям, что ты ничего не понимаешь в делах и не занимался ими.
Хочу верить, что я поступил правильно. Я знаю, что это
была большая вольность с моей стороны. Я знаю, что ты
имеешь полное право жаловаться. Но если бы ты слышал, что они говорили! А ведь я всегда действовал в рамках
закона. Даже ты с твоей щепетильностью не мог бы ни к
чему придраться, если бы все пошло так, как надо. И ведь
ты знаешь, что покупка «Летящего по ветру» была самой
крупной нашей сделкой, а предложил ее ты. Мэйми гово-
рит, что никогда бы не смогла взглянуть тебе в лицо, если
бы купить его предложил я. Она такая щепетильная!
Твой замученный Джим».
Последнее письмо начиналось без всякого обращения:
«Моей деловой карьере пришел конец. Я сдаюсь, у меня
не осталось больше сил. Наверное, мне надо бы радо-
ваться, потому что все кончено и суд уже был. Не знаю, как я его перенес, и ничего не помню. Если операция за-
кончится благополучно – я имею в виду «Летящий по
ветру», – мы уедем в Европу и будем жить на проценты с
капитала. Работать я больше не смогу. Меня начинает
бить дрожь, когда кто-нибудь со мной заговаривает.
Прежде я всегда надеялся и работал не покладая рук. А к
чему это привело? Я хочу лежать в гамаке, ни о чем не
думать и читать Шекспира. Не считай меня трусом, Лауден, я просто болен. Мне необходимо отдохнуть. Всю
жизнь я трудился изо всех сил, не щадя себя. Каждый за-
работанный мной доллар я чеканил из собственного мозга.
Подлостей я никогда не делал, всегда старался быть по-
рядочным человеком, подавал нищим и теперь имею право
отдохнуть. Я должен отдыхать целый год, иначе умру от
беспокойства и мозгового переутомления. Не думай, что я
преувеличиваю, дело обстоит именно так. Если ты
все-таки что-нибудь нашел, доверься Спиди и постарайся, чтобы кредиторы не пронюхали о твоей находке. Я помог
тебе, когда ты попал в беду, – помоги же теперь мне. Не
обманывай себя. Если ты не поможешь мне сейчас, потом
будет поздно. Я стал клерком и путаюсь в расчетах.
Мэйми работает машинисткой на бирже. Для меня в
жизни ничего не осталось. Я знаю, тебе будет неприятно
сделать то, о чем я прошу. Помни только об одном: это
жизнь или смерть для Джима Пинкертона.
Постскриптум. Мы выплатили семь центов за доллар.
Какое падение! Ну, слезами горю не поможешь, я не буду
хныкать. Но, Лауден, я хочу жить. Я отказался от всяких
честолюбивых замыслов, я просто хочу жить, и только.
Все-таки в жизни для меня еще осталось много радости. Я
оказался плохим клерком. Будь я хозяином, такой работ-
ник не удержался бы у меня и сорока минут, но я уже
больше не хозяин и никогда им не буду. Ты – моя последняя
надежда. Так помоги же Джиму Пинкертону».
За этим постскриптумом следовал еще один, полный таких же жалоб и просьб, а кроме того, в письмо было вложено заключение врача, достаточно мрачное. Какое впечатление все это произвело на меня, догадаться нетрудно. Кончив читать, я подошел к борту и с глубоким вздохом устремил взгляд на огни Гонолулу. В первое мгновение я совсем растерялся, но потом почувствовал внезапный прилив энергии. На Джима мне больше нельзя было полагаться, я должен был действовать сам и все решать на свою ответственность.
Но одно дело – сказать, а другое – сделать. Я испытывал жгучую жалость к моему несчастному другу. Его отчаяние угнетало меня. Я вспоминал, каким он был, и с болью видел, насколько несчастье сломило его. Я не чувствовал силы ни последовать его предложению, ни поступить наперекор ему. Воспоминание о моем отце, которого никто не мог обвинить в злостном банкротстве, страх перед законом – на меня словно повеяло тюремным холодом –
толкали меня в одну сторону, а просьбы моего больного друга – в другую. Но и пока я колебался, я твердо знал одно: раз выбрав путь, я пойду по нему до конца.
Тут я вспомнил, что у меня есть друг, с которым я могу посоветоваться. Спустившись в каюту, я сказал, обращаясь к нашим гостям:
– Господа! Я прошу у вас еще несколько минут, хотя боюсь, они покажутся вам долгими, так как я лишу вас собеседника. Мне надо поговорить с капитаном Нейрсом.
Оба контрабандиста вскочили на ноги, заявляя, что дать больше не могут, что и так уже они многим рискуют и что, если я немедленно не приступлю к делу, они вернутся на берег.
– Как вам угодно, господа, – ответил я, – и, во всяком случае, я еще не знаю, могу ли предложить вам что-нибудь вас интересующее. Кроме того, прежде надо многое решить, и позвольте сказать вам, что я не привык действовать по принуждению.
– Само собой разумеется, мистер Додд. Мы вовсе не хотим вас к чему-нибудь принудить, – сказал Фаулер, – но подумайте и о нашем положении – оно действительно опасно. Ведь не только мы видели вашу шхуну, когда она обогнула Вайманоло.
– Мистер Фаулер, – заметил я, – я ведь тоже не вчера родился. Разрешите, я выскажу вам свое мнение – возможно, я ошибаюсь, но переубедить меня не удастся; если бы таможенники собирались нагрянуть на нашу шхуну, они уже были бы здесь. Другими словами, кто-то нам ворожит, и, думаю, я не ошибусь, если скажу, что имя этого благодетеля – Фаулер.
Они оба расхохотались, и, после того как была раскупорена еще одна из бутылок шампанского, преподнесенных Лонгхерстом Джиму, они без дальнейших возражений отпустили меня с капитаном на палубу. Я протянул Нейрсу письма, и он быстро их просмотрел.
– Я хочу знать ваше мнение, капитан, – сказал я, – как вы думаете, что все это означает?
– Это означает, – ответил капитан, – что вам предстоит во всем положиться на Спиди, отдать ему всю выручку, а самому помалкивать. Я даже жалею, что вы мне показали письма. Если добавить к этому деньги с брига, сумма получится немалая, и ее сокрытие…
– То есть если я на это пойду, – сказал я.
– Именно, – ответил он, – если вы на это пойдете.
– А какие есть за и против? – заметил я.
– Во-первых, тюрьма, – ответил капитан. – Но даже если вы ее избежите, у вас будет нехорошо на душе. Сумма достаточно велика, чтобы из-за нее могли выйти большие неприятности, но все же не настолько велика, чтобы служить оправданием. Человек, который продает свою совесть меньше чем за шестизначную цифру, падает в собственных глазах. По крайней мере так дело обстоит со мной. Ради миллиона еще можно бы рискнуть. Да и то… А после такой сделки останется скверный вкус во рту. Ну, и, кроме того, Спиди. Вы его хорошо знаете?
– Не очень, – ответил я.
– Так вот, он может испариться, захватив с собой весь капитал, но даже если нет, вам, пожалуй, придется поить и кормить его до конца вашей жизни. Я бы не стал так рисковать. Конечно, вы должны думать о мистере Пинкертоне, он ведь был вам хорошим другом и помогал вам как только мог. Не так ли?
– Именно! – воскликнул я. – Мне трудно даже объяснить вам, скольким я ему обязан.
– Да, это имеет значение, – заметил капитан. – Если бы речь шла только о денежной стороне вопроса, я бы сказал –
«слишком мало», но приходится поступаться своими принципами, когда дело касается настоящих друзей. Судя по всему, ваш Пинкертон насмерть перепуган и болен, и записку его врача нельзя назвать слишком обнадеживающей! Так вот, представьте себе, каково вам будет, если он умрет. А с другой стороны, вся ответственность за сокрытие этих денег падет на вас. Ваше положение в двух словах сводится к следующему: «Мой друг Пинкертон может попасть на тот свет, я могу попасть в тюрьму. Чего я боюсь меньше?»
– По-моему, это не совсем верно, – запротестовал я. –
Приходится выбирать между тем, что честно и что нечестно.
– Что же, – ответил Нейрс, – мне кажется, такое соображение вас не смущало, когда вы взялись за контрабанду опиума.
– Вы правы, – ответил я, – хоть мне и очень стыдно признаться в этом.
– Тем не менее, – продолжал Нейрс, – вы взялись за это дело без колебаний, и мне пришлось выслушать немало ваших жалоб, что опиума у нас гораздо меньше, чем вам хотелось бы. Вероятно, ваш компаньон не видит большой разницы между сокрытием капитала и контрабандой.
– Да, так оно и есть! – воскликнул я. – И, хотя я чувствую, что это далеко не одно и то же, я не могу вам объяснить, в чем разница.