Поверь мне и прости меня!
– Наверное, я очень глупа, мистер Додд, – начала
Мэйми со зловещей любезностью, – но мне казалось, что вы отправились в это плавание в качестве представителя моего мужа и на деньги моего мужа. Теперь вы говорите, что дали слово. Но мне казалось, что в первую очередь вы были связаны словом с Джеймсом. Вы говорите, что это нас не касается. Но мы разорены, мой муж болен, и нас не может не касаться обстоятельство, благодаря которому мы потеряли наши деньги и наш представитель вернулся к нам с пустыми руками. Вы просите, чтобы мы вам поверили, и, кажется, не понимаете, что мы задаем себе вопрос, не слишком ли мы верили вам в прошлом.
– Я просил верить мне не вас, а Джима, – ответил я, – он меня знает.
– Вы думаете, что вы можете вертеть Джеймсом, как хотите? Вы полагаетесь на его привязанность, не так ли? А
со мной вы не желаете считаться? – сказала Мэйми. – Пожалуй, день нашего брака был для вас несчастливым днем, потому что я, по крайней мере, не слепа. Команда исчезает.
Бриг продается за бешеные деньги. Вы знаете адрес этого человека и скрываете его. Вы не находите того, за чем вас посылали, и все-таки сжигаете корабль. А теперь, когда мы просим объяснений, оказывается, что вы дали слово молчать. Но я такого слова не давала, я не собираюсь молча смотреть, как моего бедного, больного, разоренного мужа предает его чванный друг. Вам придется выслушать всю правду! Мистер Додд, вас купили, и вы продались.
– Мэйми, – сказал Джим, – довольно. Ты наносишь удар мне – и мне делаешь больно. В подобных вещах ты не разбираешься. Да ведь если бы не Лауден, я сегодня не смог бы смотреть тебе в глаза. Он спас мою честь.
– Я уже много раз слышала подобные разговоры, –
сказала она. – Ты простосердечный дурачок, я тебя таким и люблю. Но меня так просто не обманешь, и я вижу все лицемерие этого человека. Он пришел сюда сегодня, заявляя, что будет искать работу… заявляя, что будет делиться с нами своими трудовыми заработками, пока ты не поправишься. Какое притворство! Я просто не могу сдержаться. Его заработки! Доля в его заработках! Как бы не так – эти гроши были бы твоей долей в «Летящем по ветру», а все остальное он украл у тебя, а ведь ты работал и трудился ради него, пока он нищенствовал в Париже. Но мы обойдемся без вашей милостыни! Слава богу, я сама могу работать для своего мужа. Вот видишь, что значит оказать одолжение джентльмену: он позволил тебе подобрать его, когда он нищенствовал, он сидел сложа руки и позволял тебе чистить его башмаки, а сам в благодарность смеялся над тобой! – Тут она повернулась ко мне: – Да, вы всегда смеялись над моим Джеймсом, вы всегда в глубине души считали его хуже себя, и вы это знаете! – Затем она продолжала, снова обращаясь к Джиму: – А теперь, когда он богат… – и тут же снова набросилась на меня: – Да, вы богаты. Попробуйте отрицать! Попробуйте поглядеть мне в глаза и сказать, что вы не богаты, что вы не присвоили наши деньги, деньги моего мужа!
Не знаю, до чего она могла бы договориться под влиянием гнева, но я долее не слушал. Сознание своей вины, уныние, предательское сочувствие к моей обвинительнице, невыразимая жалость к бедняге Джиму переполнили мою душу, и, сделав ему знак, словно испрашивая его разрешения, я покинул поле неравного боя.
Однако я еще не успел повернуть за угол, как позади меня раздался топот бегущих ног, и я услышал голос
Джима, окликавшего меня. Джим догнал меня, чтобы передать мне письмо, которое уже давно ждало моего возвращения. Я взял письмо, словно во сне.
– Как все это тяжело! – сказал я.
– Не сердись на Мэйми, – сказал он умоляюще, – так уж она создана. Это все ее преданное сердце. А я, конечно, знаю, что ничего дурного ты не сделал. Мне известны твои высокие принципы, но ты рассказывал как-то путано, Лауден, и можно было подумать… то есть… я хочу сказать…
– Ничего не говори, бедный мой Джим, – сказал я. – У
тебя чудесная, любящая и преданная жена. Я только еще больше стал ее уважать. А мой рассказ звучал очень подозрительно, я сам это знаю.
– Все пройдет, все забудется, – сказал он.
– Ну нет, – возразил я, вздыхая, – и не старайся оправдать меня и никогда не говори с ней обо мне. Разве только для того, чтобы обругать… А теперь скорее иди к ней.
Прощай, лучший мой друг. Прощай и будь счастлив.
Больше мы никогда не увидимся.
– Ах, Лауден, и подумать, что мы дожили до такого расставания! – воскликнул он.
Я не знал, что делать дальше: то ли покончить с собой, то ли напиться – и брел по улице, ничего не сознавая, охваченный невыразимым горем. В кармане у меня были деньги – я не знал, мои деньги или моих кредиторов. В
глаза мне бросилась вывеска ресторанчика «Пудель». Я
машинально вошел туда и сел за столик. Ко мне подошел официант, и, очевидно, я что-то ему заказал, потому что, когда я наконец пришел в себя, я уже ел суп. Рядом с тарелкой на белой скатерти лежало письмо с английской маркой и эдинбургским штемпелем. Суп и стакан вина пробудили в каком-то уголке моего отупевшего от горя мозга легкий проблеск любопытства, и, пока я ожидал следующего блюда (недоумевая, что я мог заказать), я вскрыл конверт и начал читать письмо, перевернувшее все мои дальнейшие планы.
«Дорогой сэр!
На меня возложен печальный долг сообщить вам о
смерти вашего достопочтенного деда мистера Алексан-
дра Лаудена, последовавшей 17-го числа сего месяца. В
воскресенье он, как обычно, с утра отправился в церковь и
по пути домой остановился на углу Принсис-стрит побе-
седовать со старым другом, хотя дул сильный восточный
ветер. В тот же вечер у него начался острый бронхит. С
самого начала доктор Маккомби предвидел роковой исход
болезни, да и ваш дедушка понимал, что состояние его
безнадежно. Он несколько раз повторил мне, что с ним
теперь «кончено». «Да и то сказать, пора», – добавил он
один раз с характерным для него раздражением. При-
ближение смерти не произвело в нем никаких перемен и
только (я думаю, вам будет приятно это узнать) он, ка-
залось, думал и говорил о вас с еще большей нежностью, чем обычно; называл вас «сынок моей Дженни», добавляя
ласковые эпитеты. «Только он один мне и нравился из всей
этой шатии-братии» – так он выразился, и вы будете
рады услышать, что он особенно хвалил ту сыновнюю
почтительность, которую вы всегда ему выказывали. Как
вы можете заметить, приписка к завещанию, в которой
он оставляет вам своего Молесворта и другие специаль-
ные труды, была сделана за день до его смерти, и, значит, он вспомнил о вас перед самым концом.
Должен сказать, что, хотя он был трудным больным, ваш дядя и ваша кузина мисс Юфимия ухаживали за ним с
величайшим терпением и преданностью. Я вложу в кон-
верт копию его завещания, из которой вам станет ясно, что свое состояние он поделил поровну между мистером
Эдамом и вами и что я должен вручить вам сумму, равную
примерно семнадцати тысячам фунтов.
Примите мои поздравления по поводу этого значи-
тельного прибавления к вашему состоянию; по получении
ваших распоряжений я немедленно поступлю согласно
вашим указаниям. Полагая, что вы можете пожелать
отправиться в Англию, и не зная положения ваших дел, я
высылаю также аккредитив на шестьсот фунтов. Будь-
те так любезны подписать приложенную к нему квитан-
цию и выслать ее мне, как только вам будет удобно.
Искренне ваш Резерфорд Грегг».
«Спасибо тебе, дедушка, – подумал я, – и спасибо дяде
Эдаму, и моей кузине Юфимии, и мистеру Греггу!»
Я подумал о тусклой, серой жизни моего деда, которая теперь пришла к концу («да и то сказать, пора»), представил себе по воскресному пустынные улицы Эдинбурга, где дует сильный восточный ветер, вспомнил унылый дом, куда «Эки» вернулся, уже отмеченный печатью смерти, а потом постарался представить себе разбитного деревенского парня, каким, наверное, был когда-то мой дед, залихватски танцевавшего с девушками на зеленом лугу, и я спросил себя, действительно ли бедняга Эки добился в жизни успеха и был ли он в своем эдинбургском доме счастливее, чем в скромной деревенской хижине своего детства? В этой мысли было что-то утешительное для такого неудачника, как я.
Да, я называл себя неудачником, и в то же время какая-то другая часть моей души радовалась новообретенному богатству. Будущее казалось радужным: возможность поехать в Париж, сохранить тайну Картью, помочь Джиму, а кредиторы…
– Кредиторы, – повторил я вслух, и меня охватило отчаяние: все мои деньги принадлежали им.
Мой дед умер слишком рано, чтобы спасти меня.
Вероятно, в глубине души я человек решительный. В
эту критическую минуту я почувствовал, что готов на все, кроме одного: что я готов сделать что угодно, уехать куда угодно, лишь бы не расставаться со своими деньгами. В
худшем случае мне предстояло поселиться в какой-нибудь из тех благословенных стран, которые еще не присоединились к международной конвенции о выдаче уголовных преступников.
Закон о выдаче, друзья,
Не действует в Кальяо!
У меня в ушах звучали слова этой флибустьерской песенки, и я уже видел, как сижу, крепко держась за свое золото, в каком-нибудь притоне портового города Чили или Перу в обществе людей, сочинявших и распевавших подобные песни. Постоянные неудачи, разрыв с моим старым другом и неожиданный мыльный пузырь богатства, который тут же лопнул, ожесточили мою душу. В тогдашнем моем настроении я даже с наслаждением предвкушал, как буду пить омерзительный джин среди омерзительных собутыльников при свете соснового факела, как буду скитаться, зашив в пояс свое неправе