4.
Шевченко был не единственным автором, на которого нападали рецензенты за использование украинского языка. “Энеида” Котляревского, изданная полностью в 1842 году, встретила такой же прием. “Библиотека для чтения” предупреждала:
Для русских читателей, которым не удавалось жить в Малороссии или по соседству, поэма господина Котляревского непонятна, даже и с пособием лексикона5.
Нельзя сказать, что все российские критики разделяли такое мнение, но даже те, кто так думал, вряд ли говорили о выдуманных трудностях. Русскому читателю действительно было непросто понимать украинский язык. Даже Гоголь прилагал глоссарии к русскоязычным текстам о родных краях.
Различия русского и украинского народов проявлялись не только в языке. Все больше споров вызывала история. Вначале Николай Полевой, автор многотомной “Истории русского народа”, попрекнул другого имперского историка, Дмитрия Бантыш-Каменского, тем, что тот в своей “Истории Малой России” (1822) не смог отразить особенности украинской идентичности. Затем Николай Маркевич, уроженец Черниговской губернии, решил написать еще одну историю родного края. В 1842–1843 годах вышли пять томов его “Истории Малороссии”. За образец он взял анонимную рукопись “Истории русов”, в которой история казаков представлялась как история отдельного народа. Рукопись стала широко известна в Харькове благодаря Измаилу Срезневскому, ее читали и признавали Николай Костомаров и его единомышленники. “История русов” повлияла на их восприятие прошлого Украины как самостоятельного, не общего с Россией. В 1846 году эту книгу издал в Москве Осип Бодянский, уроженец Украины, профессор Московского университета, занимавший кафедру истории и литературы славянских наречий. Входил он и в круги славянофилов, обратившие на себя внимание властей в ходе следствия по делу Кирилло-Мефодиевского общества. Другой несколько подозрительный с точки зрения Третьего отделения профессор – Михаил Погодин – видел между русскими и украинцами культурные различия. В 1845 году он писал: “Великорос-сияне живут рядом с малороссиянами, исповедуют одну веру, имеют одну судьбу, долго – одну историю. Но сколько есть различия между великороссиянами и малороссиянами!”6
К середине XIX века стремление украинцев к созиданию собственной идентичности поколебало веру славянофилов в единство Великой и Малой Руси и отношение к последней как источнику русской культуры. Украинцы вдохновлялись единомышленниками в Москве и Петербурге, увлеченными поисками и исследованием истоков народности, но принесли в столичные салоны не только тексты, язык которых сильно отличался от русского, но и собственную историю, отдельную от истории российского народа и государства. Довольно скоро многие поняли, что различия языка, истории и культуры пригодны для конструирования не только прошлого без великороссов, но и будущего без них же. Малороссии предстояло обернуться Украиной – страной, все так же близкой к России, но явно другой и несомненно отдельной.
Расследование тайной деятельности Кирилло-Мефодиевского общества завершилось в мае 1847 года. Тогда граф Орлов, шеф жандармов и глава Третьего отделения, подал доклад Николаю I. “Открытие Славянского или, правильнее сказать, Украйно-славянского общества началось от студента Киевского университета Алексея Петрова”7, – уточнял докладчик. Петров, сын полицейского чиновника, едва сводил концы с концами. Снимая комнату в одном доме с Гулаком, активным членом общества, он подслушал неблагонадежные разговоры, затем и сам принял в них участие. Услышанное побудило его донести на соседа начальству. По словам Петрова, заговорщики обсуждали, какие меры надо принять для подготовки народного восстания, введения республиканского строя и объединения всех славянских народов. Если того потребовали бы обстоятельства, утверждал Петров, злоумышленники были готовы пожертвовать и членами царской фамилии.
При этом, на взгляд шефа жандармов, допросы членов тайного общества и подробное изучение программных документов показали, что Петров сгустил краски. В организации якобы состояли три человека: Костомаров, Гулак и Белозерский. Деятельность ее сводилась к разговорам. Некоторые знакомые, вроде Шевченко, иногда принимали участие в беседах, но это понемногу сошло на нет. Ни члены кружка, ни их друзья не готовили восстания, а якобы желали достичь лишь объединения славян под скипетром Николая I. “Собственно политическое зло, к счастью, еще не успело развиться до той степени, как представлялось по первоначальным сведениям”8, – уверял Орлов государя.
Позднейшие исследователи пришли к выводу, что шеф жандармов, умышленно или нет, недооценил угрозу общества, неверно поняв и представив смысл его программы. “Политическое зло”, тревожившее власть, отразилось в нескольких текстах. Из них самым пространным был “Закон Божий” (известный также как “Книга бытия украинского народа”). Орлов назвал его переделкой книги Адама Мицкевича, Костомаров же на допросе заявил, что его написали поляки в начале 1830-х годов. На самом деле “Закон Божий” принадлежал перу главным образом самого Костомарова, а многие идеи, высказанные в тексте, прозвучали в ходе упомянутых бесед.
Изложенная там программа-максимум (как и предполагало в начале следствия Третье отделение) заключалась в создании федеративной республики славянских народов, основанной на принципе народного представительства, царю не отводилось никакой роли. Членов императорской фамилии называли немецкими узурпаторами, угнетавшими самодержавием свободолюбивых славян. Общественный уклад государства должен был покоиться на началах христианской этики. Костомаров писал, что нет никакого иного царя, кроме небесного. “Закон Божий” гласил: “Начальник и правитель обязаны подчиняться закону и народному собранию”. Костомаров из уваровской триады принимал лишь православие и народность, отвергая самодержавие. При этом веру он толковал в противоположном автократии духе, народностью, за которую выступал, были украинцы, а не русские.
В книге украинцев автор описывал как народ, отличный и от поляков, и от “великороссиян”, именно украинцы должны были побудить остальных славян к объединению. Такая роль выпала украинцам благодаря их приверженности равенству и народоправию. Русские были под неограниченной властью самодержцев, у поляков было сословие землевладельцев – чванливая шляхта, украинцы же были народом крестьян, чтивших демократические традиции казаков. Что еще отличало украинцев, помимо эгалитарного общественного уклада? Пантелеймон Кулиш, друг и сообщник Костомарова, особое значение придавал языку и обычаям. Еще один “злоумышленник”, Георгий Андрузский, уже пребывая в ссылке, видел в составе Украины не только населенные украинцами владения России, но и австрийскую Галицию. Костомаров будущее украинское государство видел республикой в конфедерации равных – таких же славянских республик. “Закон Божий” он завершил таким предсказанием: “И Украина сделается независимою Речью Посполитою в союзе славянском. Тогда скажут все народы, указывая на то место, где на карте будет нарисована Украина: «Вот камень, его же не брегоша зиждущий, той бысть во главу угла»”9.
Доклад императору завершали рекомендации, как покарать “украйнофилов” – такой термин Орлов употребил для членов Кирилло-Мефодиевского общества и близких к ним людей. Их ждали тюрьма и ссылка, а в случае Тараса Шевченко – отдача в солдаты. Третье отделение не считало художника членом тайной организации, но обратило пристальное внимание на его стихи. В них он не только превозносил Украину, но и нападал на императора и императрицу, эксплуатировавших его родную землю. Они были потрясены неблагодарностью автора – ведь его, рожденного крепостным, выкупили на волю именно за деньги императорской фамилии.
Тревожило шефа жандармов и воздействие на читателей той поэзии Шевченко, где он прославлял казацкое прошлое Украины. “С любимыми стихами в Малороссии могли посеяться и впоследствии укорениться мысли о мнимом блаженстве времен гетманщины, о счастии возвратить эти времена и о возможности Украйне существовать в виде отдельного государства”10, – предупреждал Орлов. Та же угроза исходила от книг Пантелеймона Кулиша. Георгий Андрузский размышлял о возрождении гетманской державы. Это не на шутку взволновало власти, которые спутали новую силу – культурный национализм – с прежним казацким сепаратизмом.
Чиновники не хотели давать огласку программе общества и потому убедили Костомарова и других арестованных изменить показания согласно официальной версии событий. Кирилло-мефодиевцы всего лишь желали объединить славян под властью Николая I. Это не значило, что “злоумышленников” оправдают. О раскрытии тайного общества и наказании его членов объявили публично. В упомянутом докладе Орлов советовал дать некоторую огласку делу, “дабы всем известно было, какую участь приготовили себе те, которые занимались славянством в духе, противном нашему правительству, и даже отвратить других славянофилов от подобного направления”11. Приговоры нельзя назвать суровыми. Костомарова, ключевую фигуру общества, посадили на год в Петропавловскую крепость и затем сослали в Саратовскую губернию. Гулаку (следствие зачинщиком “зла” считало именно его) дали три года. Другие получили приговоры от одного до трех лет заключения и ссылку в Центральную Россию.
Петербург смотрел на дело кирилло-мефодиевцев сквозь призму непрерывной борьбы против шляхты за власть над умами жителей Правобережной Украины. Николай написал на докладе о найденной в Киеве прокламации: “Явная работа той же общей пропаганды из Парижа; долго этой работе на Украине мы не верили, теперь ей сомневаться нельзя”12. В записке, подготовленной Третьим отделением, развивалась та же тема, одновременно призывая к осмотрительности: “Строгие меры сделают для них еще дороже запрещенные мысли и могут малороссиян, доселе покорных, поставить в то раздраженное против нашего правительства положение, в каком находится, особенно после мятежа,