Царство Польское. Полезнее и справедливее будет не показывать и вида малороссиянам, что правительство имело причину сомневаться, не посеяны ли между ними вредные идеи”13.
Скрыть озабоченность властей было нетрудно, совсем другое дело – понять, каким курсом вести империю ввиду того, что малороссы оказались не слишком преданы престолу. В записке шеф жандармов граф Орлов предлагал шаги по нейтрализации будущих украинофилов. А именно:
…Предупредить через министра народного просвещения всех занимающихся славянством, древностями и народностью, также профессоров, учителей и цензоров, чтобы они в книгах своих и на лекциях непременно избегали тех напоминаний насчет Малороссии, Польши и других подвластных России земель, кои могут быть применяемы в смысле, опасном для целости и спокойствия империи, и чтобы, напротив того, сколь возможно старались все выводы науки и истории наклонять к верному подданству этих племен России14.
В 1854 году уже граф Уваров напомнил министру внутренних дел о высочайшем повелении:
“…Чтобы писатели рассуждали возможно осторожнее там, где дело идет о народности или языке Малороссии и других подвластных России земель, не давая любви к родине перевеса над любовью к отечеству – империи”15.
Хоть публике не следовало знать никаких подробностей о раскрытом деле и других “вредоносных” идеях, слухи делали свое дело. Александр Никитенко, столичный цензор, записал в дневнике:
На юге, в Киеве, открыто общество, имеющее целью конфедеративный союз всех славян в Европе на демократических началах, наподобие Северо-Американских Штатов… Говорят, что все это вывели наружу представления австрийского правительства16.
Русские западники торжествовали. Малороссийский проект им никогда не нравился – они считали эту затею придуманной для того, чтобы увести Россию с дороги европейского прогресса и вернуть ее назад в допетровскую старину. Об этом они без конца спорили со славянофилами. Литературный критик Виссарион Белинский, один из ведущих западников, в частном письме выражал солидарность с режимом:
Шевченку послали на Кавказ солдатом. Мне не жаль его, будь я его судьею, я сделал бы не меньше. Я питаю личную вражду к такого рода либералам. Это враги всякого успеха. Своими дерзкими глупостями они раздражают правительство, делают его подозрительным, готовым видеть бунт там, где нет ничего ровно, и вызывают меры крутые и гибельные для литературы и просвещения17.
На идеи Кулиша об отделении Украины от России Белинский там же отвечал едким комментарием:
Ох эти мне хохлы! Ведь бараны – а либеральничают во имя вареников и галушек со свиным салом. И вот теперь писать ничего нельзя – всё марают. А с другой стороны – как и жаловаться на правительство? Какое же правительство позволит печатно проповедовать отторжение от него области?18
Расследование кирилло-мефодиевского дела оправдало московских славянофилов. Федор Чижов – писатель этого направления, изначально заподозренный в соучастии, – избежал наказания не только потому, что не имел связей с обществом, но и потому, что, как выразился Орлов, он “оказался только славянофилом, поборником русской народности вроде московских ученых”19. В составленном Третьим отделением докладе чиновник характеризовал весьма снисходительно славянофилов, “сходящихся только в каких-то туманных и мистических предчувствиях победы Востока над Западом, в привязанности к старине, в любви к Москве и вследствие этого в каком-то недоброжелательстве к Петербургу”20. И далее: “Политической цели никто не подозревает, хотя и высказывается желание и ожидание, чтобы Россия, отбросив чужестранные элементы развития, обратилась на путь развития исключительно национального”. Так и было. Когда до Алексея Хомякова, одного из вождей славянофилов, дошли слухи о целях Кирилло-Мефодиевского общества, он заметил: “Малороссиян, по-видимому, заразила политическая дурь. Досадно и больно видеть такую нелепость и отсталость… Наше дело – борьба нравственная”21.
Аресты и приговоры 1847 года вынудили русских славянофилов отдалиться от украинских собратьев. Коснулось это также Михаила Погодина. Информатор доносил в Петербург, что после ареста членов Кирилло-Мефодиевского общества профессор о славянофильстве рассуждал уже в ином тоне. Признаки такой эволюции видны в отзыве на “Историю русов” – анонимный текст, изданный Осипом Бодянским в 1846 году в Москве. Книга показывала деяния украинских казаков историей отдельного народа, что немало повлияло на мировоззрение Костомарова и его единомышленников. В 1849 году Погодин напечатал рецензию в журнале “Москвитянин” (где был одним из издателей), отметив, что автор этой истории Малороссии “прошел молчанием все те выгоды, какие произошли для нее от соединения с могущественною Великою Русью, сердцем Российской державы”22. Несколькими годами прежде, читая ту же книгу (ее автором тогда считали епископа Георгия (Конисского), Погодин воспринял ее совсем по-другому. В 1846 году, за год до арестов, он писал: “Прочел с удовольствием Кон[исско]го. Что за ужасы делали там наши герои и Петр?”
В 1851 году профессор написал статью в виде письма к знаменитому филологу Измаилу Срезневскому – некогда участнику кружка харьковских романтиков. Там Погодин вывел единственной наследницей Древней Руси уже Великороссию – а не Малороссию, как он думал раньше. Это было первое слово в долгих русско-украинских спорах за наследие Киевской Руси. Впрочем, для самого Погодина статья стала лишь естественным развитием его взглядов на прошлое и настоящее славян. По мнению ученого, история – производное от деяний того или иного народа, и каждый народ имеет свою историю. Если русские и украинцы – два разных славянских народа (подобно болгарам, сербам, чехам), то киевская эпоха должна принадлежать либо тем, либо другим. Теперь Погодин верил, что принадлежит она Великороссии.
В середине 1830-х годов Погодин не ответил на запрос Уварова – не соединил историю Северо-Восточной и Юго-Западной Руси в один нарратив. В середине 1840-х профессор предполагал, что лингвистические различия между народами уже были в Древнерусскую эпоху и они совпадали с различиями, сформировавшимися к XIX веку между великороссами, малороссами и белорусами. Таким образом, население Киева, Чернигова, Галича было украиноязычным, Полоцка – говорило по-белорусски, а Владимира и Москвы – на великорусском. Погодин считал киевских князей малороссами, включая важнейшую для российской истории фигуру Андрея Боголюбского. Погодин утверждал, что только преемники Боголюбского стали “своими” в северо-восточных землях и превратились в великороссов.
Погодинское толкование древней истории отняло у великорусского нарратива самое драгоценное – киевский период. Но арест кирилло-мефодиевцев изменил его исторические взгляды. В письме 1851 года историк решил возместить нанесенный ущерб, по-новому взглянув на языковую сторону проблемы. Он утверждал, что, читая древние киевские летописи, он не обнаружил каких бы то ни было следов малороссийского языка, но зато явно прослеживались связи между этими текстами и языком великорусским. Веря в неразрывную связь языка и народности, Погодин заключил: Киев в его золотой век населяли великороссы, а не малороссы, это они создали его историю и летописи. А малороссияне появились в регионе после монголо-татарского нашествия, из-за которого великороссы были вынуждены уйти на северо-восток.
Напечатал профессор свой текст только в 1856 году, через пять лет после написания. Погодину немедленно возразил его старый приятель – Михаил Максимович. В открытых письмах Максимович объяснял другу, что летописи в Киеве писали на церковнославянском, уходящем корнями в южнославянские диалекты. Таким образом, книжный язык мало походил на разговорную речь населения Киевской Руси. Максимович полагал, что лингвистические различия между велико-и малороссами существовали уже до монгольского нашествия, но языки, однако же, были очень близки. Также тесно связанными он считал историю Южной и Северной Руси до вторжения монголо-татар. Максимович отверг великорусские притязания Погодина на Киев и настаивал на малорусском (украинском) характере истории Киевской Руси. При этом Максимович сепаратистом не был – малороссов он считал частью двуединой общерусской народности. Поэтому и уверял Погодина: “Что я люблю наш первопрестольный Киев больше, чем ты, это также естественно: ибо, питая к нему любовь общерусскую и ближайшую к нему любовь – малороссийскую, – я люблю его еще как родину моего рода”23.
Теперь, когда члены Кирилло-Мефодиевского общества томились в ссылке либо просто притихли после арестов, желание разделить истории велико- и малороссов исходило уже из Москвы. Яблоком раздора служили уже не казацкие времена, как у Костомарова, а Киевская Русь, на которую претендовали обе стороны. Нет никаких указаний на то, что Максимовичу удалось переубедить Погодина. Наоборот, профессор отказался от своей прежней позиции причислять киевских князей к малороссам и приписал их – вместе с историей Киевской Руси в целом – к великороссам. В книге “Древняя Русская история до монгольского ига”, вышедшей в 1871 году, Погодин писал: “Мнимые малороссияне с Юрием Долгоруким, Андреем Боголюбским, переселились на север – в землю Суздальскую. Казалось, они должны бы оказать свое малороссийское влияние на что-нибудь: в обычаях, в языке. Нет, мы не видим тогда никакой перемены на севере – следовательно, пришли тогда не малороссияне, а те же великороссияне!”24
Судя по научным трудам и докладам, представленным правительству после путешествий в различные славянские земли, Погодин считал украинцев и русских разными народностями (“Малороссийский народ… носит все признаки самобытного племени”25, – утверждал он во все том же письме Срезневскому), принадлежащими к одной русской группе. В зависимости от обстоятельств население австро-венгерской Галиции Погодин считал отдельной группой или частью малороссийской народности или полагал, что они входят в большую русскую нацию. И словом, и делом Погодин поддерживал становление языка, который он называл малороссийским наречием, но все же не признавал за ним равенства с русским языком. В середине 1850-х годов, выступая за автономию Польши в составе империи, он признавал только два языка: польский и русский. “Язык – вот естественная граница народов. Где говорят по-польски – там Польша. Где говорят по-русски – там Россия. Какое основание может быть вернее и справедливее?”