11.
И далее, говоря о проекте издания газеты по-белорусски:
Польские “националы” в Западном краю могут также порадоваться этой новой попытке отделить нравственно белорусский край от России12.
Таким образом, идея Кояловича о делении русской народности на восточную и западную ветви не нашла поддержки ни с одной стороны. Костомаров держался своей концепции о северных и южных руссах, Аксаков и другие славянофилы мыслили в рамках триединой модели, оставляя Кояловичу белорусскую нишу в общерусской нации. Тот не смирился с таким положением вещей, но изменить его не мог. Модель нации из трех ветвей, пропагандируемая Катковым, была поддержана и властью, так как признавала и кооптировала новые культурные веяния, но не уменьшала шансы империи трансформироваться в национальное государство.
После разгрома польского восстания 1863–1864 годов идея триединой общерусской нации стала доминирующей в публичном пространстве. С точки зрения политической, это было орудие борьбы с польским национализмом и удовлетворения культурных запросов растущего национального движения Украины. С точки зрения чистой теории, это был способ примирения принципа русской народности, сформулированного Уваровым еще в 1832 году, и того факта, что большая русская нация неоднородна и вообразить ее можно по-разному. Павел Пестель некогда видел пять оттенков русской народности, которым надлежало слиться в один народ, но славянофилы и имперские националисты после 1863 года сошлись на трех. Разговорные языки трех ветвей именовали “наречиями”, литературный же язык должен быть только один – (обще) русский, созданный якобы представителями всех трех народностей. Фундаментом союза этих трех ветвей служил государственный интерес. Не открыв себе путь к преобразованию в национальное государство по европейским лекалам, Российская империя не имела бы будущего.
В историческом смысле триединая модель напоминала о середине XVII века, когда были присоединены Войско Запорожское и завоевана Восточная Белоруссия и московский царь дополнил свой титул, став государем “Великия и Малыя и Белыя России”. Именно тогда утвердилось употребление названий Великой и Малой России, что отражало экспансию Москвы на украинско-белорусские земли Великого княжества Литовского. Но вскоре “Малая Россия” была снова поделена: Малая Русь стала обозначать украинские земли, а Белая Русь – восточные белорусские земли. Названия отражали разный статус этих половин: украинские земли были включены в состав России на основе договора, заключенного с гетманом Богданом Хмельницким в 1654 году, а белорусские просто захвачены без каких-либо гарантий особых прав или привилегий. Теперь же, в середине XIX века, модель Великой, Малой и Белой Руси вновь получила признание – однако критерием скорее служил язык, чем история завоеваний. Признание различий не считалось основанием для федерализации. Целью было сращивание трех ветвей в одну – не только под властью императора и духовной опекой Синода, но и в пространстве единой русской культуры.
Глава 9Лингвоцид
18 июля 1863 года Петр Валуев, министр внутренних дел, сформулировал новый курс имперской политики в отношении восточнославянских языков. Заранее получив одобрение Александра II, он составил на первый взгляд непримечательный документ – предписание цензорам. Этот текст вошел в историю под именем Валуевского циркуляра и оказал значительное влияние на российское нациестроительство. Сам факт того, что министр внутренних дел занимался определением языковой политики империи, говорил о том, что к этому моменту, по мнению Петербурга, развивающиеся нерусские языки и культуры представляли потенциальную угрозу государству.
Валуевский циркуляр был в основном направлен против украинских интеллигентов, чье стремление ввести родной язык в церковь и в школу министр полагал частью польских интриг с целью подорвать единство империи. Текст гласит: “Явление это тем более прискорбно и заслуживает внимания, что оно совпадает с политическими замыслами поляков и едва ли не им обязано своим происхождением, судя по рукописям, поступавшим в цензуру, и по тому, что большая часть малороссийских сочинений действительно поступает от поляков”1. Немного выше Валуев утверждает, что адепты “малороссийской народности” обращают “свои виды на массу непросвещенную” по причинам чисто политическим. И указывает, что многие из них уже были под следствием за “преступные действия”, а также что их “большинство самих малороссов упрекает в сепаратистских замыслах, враждебных к России и гибельных для Малороссии”2.
Документ обязывал цензоров обратить пристальное внимание на увеличивающееся число публикаций на украинском языке, начиная от произведений, написанных интеллектуалами для узкого круга себе подобных, и заканчивая литературой для народа. Валуев встал на сторону украинских деятелей общерусского направления: “Они весьма основательно доказывают, что никакого особенного малороссийского языка не было, нет и быть не может и что наречие их, употребляемое простонародием, есть тот же русский язык, только испорченный влиянием на него Польши; что общерусский язык так же понятен для малороссов, как и для великороссиян, и даже гораздо понятнее, чем теперь сочиняемый для них некоторыми малороссами – и в особенности поляками – так называемый украинский язык”3.
Валуев стремился главным образом остановить распространение украиноязычных изданий среди крестьян и низшего сословия. Если тексты духовные, учебные попали под полный запрет, то для “изящной литературы” циркуляр делал исключение. Запрет носил временный характер, но значительно повлиял на развитие украинских идентичности и культуры. В 1862 году свет увидели сорок публикаций на украинском языке, в 1866-м – ни одной, в 1868-м, когда Валуева уволили из министерства внутренних дел, – две. Правительство в общем остановило развитие украинского языка, литературы и высокой культуры, на которые надеялись украинофилы в начале эпохи александровских реформ.
В 1861 году редакторы украинофильского журнала “Основа”, издаваемого в Петербурге на русском языке, утверждали: “В наше время вопрос – можно ли и следует ли писать по-южнорусски, что все равно – по-украински, разрешен самим делом”4. Многие сомневались в “практическом значении народного языка в преподавании и проповеди”. Но вот редакторы “Основы” этот вопрос считали спорным только по недоразумению. Внедрение родной речи в церковь и в школу стало главной политической целью движения украинофилов. Николай Чернышевский встал на их сторону, приветствуя выход в свет первого номера журнала: “Преподавание малорусскому народу на малорусском языке, развитие популярной малороссийской литературы – вот, по нашему мнению, та цель, к которой всего удобнее и полезнее будет стремиться малороссам на первое время”5.
Украинофилы добивались достижения этой цели задолго до того, как о ней заговорили в прессе. В 1862 году в городах империи можно было купить шесть разных букварей на украинском языке, в их числе – составленные Тарасом Шевченко и Пантелеймоном Кулишом. Костомаров собирал пожертвования среди образованной публики Петербурга на издание книг для простого народа по-украински. Украинский перевод Евангелия медленно, но уверенно проходил через Сциллу и Харибду светской и духовной цензуры. Появление ряда изданий по-украински застало правительство врасплох. Меры, принятые против Кирилло-Мефодиевского общества, выглядели делом минувших дней. Крестьяне получили личную свободу, но вопрос о том, как именно следует просвещать народ, повис в воздухе. В 1859 году правительство запретило ввоз и печать текстов, написанных на славянских языках латиницей, из опасения польской культурной экспансии. Но что делать с текстами на других русских “наречиях”, в число которых теперь входил и белорусский язык? Никто не знал, какой курс изберет Петербург.
В 1861 году украинофилы обратились к киевскому митрополиту Арсению (Федору Москвину) с просьбой распространить шесть тысяч экземпляров букваря Шевченко. Пастырь запросил начальство. Ответило ему Главное управление цензуры – советом не передавать этот подарок в школы ввиду того, что издания “на малороссийском языке” могут привести к “возникновению… того разделения между родственными племенами… которое было бы даже опасно для целости государства”. Тем не менее в глазах цензоров сам украинофильский проект выглядел пустым мечтанием: они резюмировали, что он завянет сам по себе, если его не трогать. Никаких новых ограничений или преследований не требовалось. Следовало только не поддержать украинофилов по недосмотру. Толчок к перемене правительственного курса, которая вскоре породит Валуевский циркуляр, дало анонимное письмо в Третье отделение, полученное в марте 1863 года – в разгар Январского восстания. Авторство принадлежит, видимо, группе духовных лиц из числа малороссов. Безымянные авторы призывали не допустить выхода в свет украинского перевода Евангелия, изучаемого в то время в Петербурге Святейшим Синодом.
Письмо переслали в обратном направлении – киевскому генерал-губернатору Николаю Анненкову. Анненков вполне разделял опасения анонимных клириков, он был обеспокоен тем, что перевод поднимет статус украинского из наречия до независимого языка, что будет иметь политические последствия. Анненков писал: “До сих пор в литературе идет спор о том, составляет ли малороссийское наречие только особенность русского языка или это язык самостоятельный. Добившись же перевода на малороссийское наречие Священного Писания, сторонники малороссийской партии достигнут, так сказать, признания самостоятельности малороссийского языка и тогда, конечно, на этом не остановятся и, опираясь на отдельность языка, станут заявлять притязания на автономию Малороссии”6.
Мнение Анненкова доложили императору. Александр II приказал начальнику Третьего отделения привлечь к рассмотрению этой дилеммы и других сановников. Это значило, что царь принял соображения киевского генерал-губернатора всерьез и его предложения заслуживали внимания. Дело передали Валуеву, тот отнесся в Святейший Синод. Он еще не знал, как поступить. Но за несколько месяцев министр из человека, вынужденно исполнявшего приказы царя, понемногу превратился в убежденного сторонника запретительных мер. Валуев ответил в Третье отделение, что он разделяет мнение Анненкова о запрете печатания Нового Завета на украинском языке. Сделав выбор, Валуев в нем больше не сомневался. 18 июля 1863 года вышел циркуляр Валуева, в котором была сформулирована новая политика.