16.
Для русских националистов из западных губерний список врагов и соперников не ограничивался поляками и евреями: в него входили и деятели украинского движения, окрепшего после революции 1905 года. В 1907 году те, кто выступал против признания украинского языка отдельным от русского, перешли в наступление. Филологи Тимофей Флоринский и Антон Будилович доказывали, что украинский – это не что иное, как ветвь общерусского языка. Борьба обострилась в 1911 году, когда в Киеве убили премьер-министра Петра Столыпина и приближались выборы в IV Думу. В том же году Петр Струве начал свою полемику по украинскому вопросу, и центральные фигуры кадетской партии отметили растущую популярность украинских партий и лозунгов у городской интеллигенции украинских губерний.
В ноябре 1911 года крупнейший в империи Киевский клуб русских националистов устроил обсуждение ряда работ, посвященных значению малороссийского фольклора, традиций и патриотизма в мировоззрении и идеологии русского национализма. Это был опасный вопрос, если учесть, что истоки русского националистического движения на Украине были откликом на начало украинского движения в 1840-х годах. Дебаты показали, что русские националисты в Киеве не были готовы отказаться от притязаний на местные политические, культурные и даже языковые традиции. Анатолий Савенко, один из лидеров клуба, признался в любви к Украине как основе его малороссийской идентичности. Он писал: “Я – малоросс, и ничто малоросское мне не чуждо. Я горячо люблю мою родину – Украйну и по существу являюсь украйнофилом в старом смысле слова. Мне дороги природа Украйны, ее история, язык, бытовые особенности…”17
Русские националисты в Киеве заявляли о своей глубокой любви к Украине – но что они думали о предводителях украинского движения? Их они называли “сепаратистами” и все чаще “мазепинцами” – по имени казачьего гетмана Ивана Мазепы, который в 1708 году возглавил восстание против Петра I и присоединился к наступающим армиям шведского короля Карла XII. В 1909 году империя пышно отметила 200-летие со дня победы Петра I под Полтавой: эти памятные даты привлекли внимание общественности к фигуре Мазепы и сепаратизму XVIII века. В действительности большинство украинских политических лидеров эпохи до Первой мировой войны не видели своей целью национальную независимость, а стремились к автономии Украины в составе Российской империи. Но идеологи русских националистов смотрели в будущее. “Мазепинцы хорошо знают, что раз во всеобщее сознание войдет представление о малороссах как совершенно самостоятельном народе, то все остальное доделает неизбежная историческая эволюция”18, – писал Савенко. По его словам, результатом мог стать раскол внутри русского народа и братоубийственная война, губительная для империи.
Изображая украинское движение как серьезную угрозу единству русской нации и русского государства, предводители русского национализма указывали и на его слабые стороны: его приверженцами были студенты и интеллигенция, а среди народных масс, особенно крестьян, оно почти не имело поддержки. После 1905 года активисты украинской национальной идеи устремились в сельскую местность: открывали общества “Просвiта” по образцу тех, что действовали в Галиции, вели социалистическую пропаганду среди крестьян и выпускали газеты для крестьян на украинском языке. Но в 1907 году, с завершением активной фазы революции, власти жестко ограничили украинское влияние в деревнях, а в глубинку пришел русский национализм, достигнув популярности, о которой нерусские партии могли только мечтать.
Русская революция 1905 года внушила надежды нерусским активистам, большая часть которых считала, что социальное и национальное освобождение их народов тесно связаны. В случае Украины и Белоруссии радикальные социальные требования и национальные устремления шли рука об руку: почти все молодые деятели обоих движений разделяли социалистические взгляды. Их противники использовали этот факт, чтобы дискредитировать их в глазах властей и закрыть первую газету, выходившую на белорусском языке. Революция позволила украинцам организовать свою деятельность в Думе, мобилизовать своих сторонников на парламентских выборах, поднять знамя автономии и федерализма, наладить выпуск журналов и газет и распространить свои идеи среди интеллигенции западных губерний империи.
Но и активисты украинского и особенно белорусского национального движения не встретили понимания и поддержки от основных русских политических партий. Даже конституционные демократы, наиболее сочувствующие устремлениям лидеров нерусских народов, разделились по общерусскому вопросу на сторонников идеи Струве и на прагматиков, которых возглавил Милюков. Струве видел украинцев и белорусов частью большой русской культурной нации – так воплощалась его идея о превращении Российской империи в “нормальное” европейское государство. Милюков, со своей стороны, предпочел гражданскую модель русской нации, допускавшую автономию для развития нерусских культур. Но даже Милюков и его сторонники оказали не более чем символическую поддержку программе-минимум украинского движения того времени – введению украинского языка в систему школьного образования. Дума так и не приняла закон, который позволил бы учителям в украинских губерниях империи преподавать по-украински.
К 1914 году казалось, будто монархия успешно пережила революцию и приспособилась к новым политическим реалиям. Произошел переход к новой форме монархии, учрежден парламент, был найден способ заполнить его депутатами, в целом лояльными режиму. Нерусские народы успокоились после некоторых культурных уступок, а русский национализм создал прежде невиданную связь между монархией и значительным числом ее подданных. Были опасения, что разрешение украинцам и белорусам издавать книги на национальных языках приведет к расколу восточнославянского ядра империи, но они не оправдались. Народная поддержка единого и неделимого русского государства, равно как и русской нации, казалось, сильна как никогда – и все сильней укреплялась в западных провинциях империи, извечно беспокойных.
А в августе 1914 года, с началом Великой войны, единство этой воображаемой нации стало еще крепче – и создало условия для ее экспансии за пределы Российской империи.
Глава 11Крушение монархии
18 августа 1914 года император Николай II подписал указ о переименовании столицы России: Санкт-Петербург, названный так его основателем Петром I Великим, стал Петроградом. Имя святого из названия исчезло – его заменило имя царя-основателя, и, что важнее, немецкое окончание – бург сменилось русским – град. Россия отказывалась от своего европейского наследия и начинала процесс постепенной изоляции от Запада. Это проявилось еще сильнее в 1920-х годах, когда Петроград переименовали в Ленинград в честь вождя русской революции. Апогея процесс переименований достиг в следующем десятилетии, когда власть захватил преемник Ленина – Иосиф Сталин.
Смена немецкого названия на русское произошла в самом начале Первой мировой войны, и вдохновлялась она небывалым подъемом русского патриотизма. Город переименовал сам император Николай II без специальных консультаций с министрами – явно в расчете на отклик масс, а не своего кабинета. Великая война стала не первым военным столкновением с западной державой – войн за XVIII–XIX века случалось немало, но в прошлом никто не предлагал переименовать столицу. Времена менялись. По обе стороны недавно возникшей линии фронта национализм был на подъеме, и война питала его лучше, чем что-либо другое. Предполагалось, что война будет краткой и победоносной, но все говорило в пользу того, что название поменяли надолго – и русские националисты ликовали. “Совершился великий исторический факт, – писала в те дни одна газета. – Столица Российской империи Петербург, более двух веков носивший это название, по Высочайшему повелению переименован в Петроград по указу императора. То, о чем давно мечтали лучшие из славянофилов, сбылось в великую эпоху борьбы славянства с германизмом”1.
За несколько недель до этого, 20 июля 1914 года, десятки тысяч горожан хлынули на площадь перед Зимним дворцом, где девять лет тому назад началась революция 1905 года. На этот раз они пришли не протестовать и требовать, а чтобы продемонстрировать свой патриотизм и верность монархии. Федор Шаляпин, всемирно известный оперный певец, вместе с собравшимися пел “Боже, Царя храни!” Люди опустились на колени, когда Николай II вышел на балкон, чтобы приветствовать их и зачитать манифест о всеобщей мобилизации. По сути, Россия была готова вступить в войну. Николай II объяснял, что решение правительства стало ответом на нападение Австро-Венгрии на Сербию, братское православное государство. “Следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови с славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно”2, – гласил манифест. Николай заявил, что теперь, когда Германия объявила России войну, на карту поставлена не только славянская солидарность: “Мы непоколебимо верим, что на защиту Русской Земли дружно и самоотверженно встанут все верные Наши подданные. В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение Царя с Его народом… ”3
Война была представлена не как борьба одной европейской империи против другой, а как столкновение русского народа и всего славянского мира с германской нацией. Толпы, стоявшие перед дворцом со знаменами и портретами царя, откликнулись всем сердцем. В самом центре реяли два знамени: одно с призывом “Победа России и славянству!”, другое – со словами “Свободу Карпатской Руси!” Хотя в Петрограде вступали в войну под панславянским знаменем, русский вопрос составлял ее суть с самого начала. Одна из ближайших целей войны состояла в том, чтобы забрать под царскую десницу последнее наследие Киевской Руси – Карпатскую Русь (австро-венгерскую Галицию, Буковину и Закарпатье) и завершить воссоединение русских земель.