т теплые дома и нормальные семьи, подростков, танцующих в музыкальных телешоу, новости о войне во Вьетнаме? Знают ли, что существует внешний мир? Хочется ли им быть частью этого мира или хотя бы вспоминать, что они были его частью? Разрывается ли у них сердце от этих мыслей?
Три девочки лет девяти-десяти, с бритыми головами и в смирительных рубашках со скрученными за спиной рукавами, лежали на боку, скорчившись на четырех пластиковых стульях, как забытые тряпичные куклы. Девочка постарше размазывала фекалии по стене; еще одна, подросток в наморднике, стояла у двери и била себя по лицу. Кучка раздетых обитательниц со следами ожогов на руках и плечах грелась возле парового радиатора.
Хаос напомнил Сейдж виденную когда-то картину с изображением ада и грешников всего мира, сваленных в одну кучу, как рыбы в сети: кто был без рук и ног, кого пожирали черти, и все истекали кровью, рыдали и кричали. Выпученные, пустые глаза на изможденных лицах, огромные головы и сошедшие на нет тела.
Сколько их будут держать в этой пыточной камере? Час? Два? До конца дня?
В довершение к ее возрастающему ужасу, Уэйн, загнав всех внутрь, запер двери и принялся обходить зал, тяжело дыша, как свирепый зверь, и сжимая в кулаке «бычью палку»[7]. Больше никого из санитаров не было, как и медсестер или другого персонала. Уэйн, конечно, силен, и его боятся, но сможет ли он держать под контролем весь этот кромешный ад? И кто защитит Сейдж, если он принимает ее за Розмари?
Почти сразу же она получила ответ на свой первый вопрос, с содроганием наблюдая, как Уэйн растаскивает пациенток, награждая ударами тех, кто сопротивляется или не желает слушаться. Некоторых он швырял на пол и напяливал на них смирительные рубашки или закручивал им руки за спину, пока драчуньи не приходили в себя. Одна девочка-подросток с криком прыгнула ему на спину — он сбросил ее, а затем избил палкой. Разняв двух дерущихся пациенток, он подтащил одну из них к стулу, а другую грубо пихнул через весь зал, затем поставил в угол с поднятыми руками. Еще одна женщина, встав со стула, приблизилась к санитару, когда он шел обратно, подхватила его под руку и заглянула в глаза, собрав губы в куриную гузку. Он оттолкнул ее. Затем темноволосая девушка занесла над головой стул, собираясь обрушить его на спину соседки; Уэйн отобрал у нее стул и привязал пациентку к нему.
Когда лысая женщина сцепилась с соседкой в цветастом халате из-за обрывка бумаги на полу, он бросился разнимать их, но опоздал. Женщина в халате закричала, схватившись рукой за ухо, из которого по шее хлестала кровь. Уэйн отдернул руку пациентки от головы, чтобы посмотреть, в чем дело, и та закричала еще громче. Ее полуоторванное ухо болталось возле щеки на неровной полоске кожи. Уэйн оттащил женщину к плексигласовой кабинке и позвонил по телефону. Спустя пару минут вошла сестра Вик и увела раненую, после чего Уэйн обошел зал, приказывая всем сесть, угрожая пациенткам палкой и потрясая кулаком. Большинство расходились, съежившись от страха, но некоторые либо не слушали, либо не слышали. Когда все более-менее успокоились, санитар прошел в кабинку, тяжело опустился на стул и закурил, покачивая ногой и обшаривая глазами зал в поисках следующей жертвы.
Пытаясь побороть страх, Сейдж ломала голову, как расспросить его о Розмари. Можно подойти к кабинке и попробовать выклянчить сигарету. Отличный предлог приблизиться к Уэйну; возможно, он сообразит, что она не Розмари, — если только Розмари не начала курить, что казалось сомнительным. Но опять же, попросив сигарету, можно влипнуть в неприятности. А вдруг он свяжет ее или засунет в смирительную рубашку? Она так и не решила, как поступить, поскольку началась новая драка. Уэйн затушил сигарету о стену кабинки и ринулся через весь зал, чтобы разнять двух молодых женщин.
Через минуту двери открылись, и вошла Марла и два других санитара, толкая перед собой тележки с едой. Заперев за ними двери, Уэйн принялся сгружать с тележек подносы с мисками. Марла и один из санитаров стали разносить подносы по столам и кормить сидящих там обитательниц; второй разливал в пластиковые стаканчики апельсиновый сок и раздавал тем, кто мог их удержать. Уэйн помогал ему, заставляя пациенток за столами выпивать сок, а затем забирал у них пустые стаканчики. Сейдж взяла протянутый ей стаканчик и, впервые осознав, как болит пересохшее горло, сделала глоток. Сок был сильно разбавлен водой, но от него стало легче. Затем рот наполнился странным металлическим привкусом, оставившим на языке послевкусие лекарства. Она вытерла губы ладонью и заглянула в стаканчик, прикидывая, сколько отпила: один большой глоток или два. Она уже не помнила. Когда Марла захромала к ней с подносом, Сейдж выплеснула остатки сока за стул, надеясь, что толстуха не заметит.
Отобрав у нее пустой стаканчик, Марла сунула миску с чем-то вроде жиденькой овсянки.
— Ты знаешь, что делать, — сказала она. — Как управишься, принесешь назад. — И перешла к следующей девушке.
Порция водянистой кашицы едва прикрывала дно миски. Ложки не дали вовсе. Сейдж огляделась: а как у остальных? Оказалось, приборы есть только у санитаров, которые обходили столы и из одной и той же ложки кормили тех, кто не мог есть самостоятельно.
Запихнув несколько льющихся через край порций в рот пациентки и убедившись, что сок выпит, санитары переходили к следующей. И и кто не успевал сделать больше нескольких глотков, поскольку Уэйн быстро забирал миски и возвращал их на тележки.
Дееспособные ели пальцами, жадно запихивая овсянку в рот, торопясь закончить, прежде чем у них отберут еду. Некоторые выливали кашу на пол и лакали ее, как собаки. Все это сопровождалось непрерывным воем, криками и воплями, и Уэйн, не покладая рук, раздавал тумаки, стараясь держать всех под контролем.
— Ты ешь давай, — раздался голос над ухом Сейдж, и она вздрогнула. — Сама знаешь, мы тут не жируем. Голодная спать пойдешь.
Это была Тина. Она стояла рядом с Сейдж в своем платье с сиреневыми цветочками, крутя между пальцев прядь жидких волос — туда-сюда, туда-сюда.
— А твоя каша где? — спросила Сейдж.
— Съела уже. Время подходит, ты лучше поторопись.
— Она на вкус такая же мерзкая, как с виду?
Тина пожала плечами.
— Не помню, чтобы когда-нибудь нас кормили вкуснее, чем сейчас. Наверное, я слишком уж долго тут.
Сейдж посмотрела на жиденькую кашицу. Тина была права. Какой бы мерзкой ни была на вид еда, проглотить ее волей-неволей придется: нужно поддерживать силы на тот случай, если ее не отпустят так скоро, как хотелось бы. Она глубоко вздохнула, подняла миску и двумя пальцами сгребла кашу в рот. Как и ожидалось, овсянка — или что это было — по вкусу напоминала клейстер. Сейдж глотала не жуя, стремясь поскорее покончить с едой.
В другом конце зала Уэйн оттащил какую-то женщину от мусорного бачка, стоявшего рядом с плексигласовой кабиной, и привязал за лодыжку к ножке дивана. Когда он отошел, женщина встала и попыталась последовать за ним, но веревка натянулась, и пациентка упала и принялась с криками колотить кулаками по полу.
— Ё-мое, Бетти, — вздохнула Тина, наблюдая за женщиной. — Ничему тебя жизнь не учит. Это тебе за то, что ты мусорка.
— Как это — мусорка? — спросила Сейдж, отчаянно пытаясь отвлечься от помоев, которые она ела.
— Хосспади, — удивилась Тина, — ты и впрямь все на свете позабыла, а? Ну это те, кто роются в мусоре и ищут еду. — Она кивнула в сторону сидевшей на полу девочки в другом конце зала: — Вот эта — кусака. — Она указала на другую: — Вон та — долбилка. А дальше хваталка. Вон сидит засранка, а рядом с ней — блевалка.
Сейдж скривилась и оставила попытки доесть овсянку. Она была признательна, что может поговорить со знатоком обычаев Уиллоубрука, но кое-чего ей слышать не хотелось.
— Ты не знаешь, что там, в апельсиновом соке? Не могу вспомнить.
Тина пожала плечами:
— Транквилизатор какой-то. Нам с каждой едой это дают, с овсянкой или с месивом.
— Месивом?
— Ага, они же перемалывают любую еду, чтобы мы не подавились. Коричневое — мясо. Зеленое — типа овощи. А белое — картошка или рис. Но в основном все это смешивают в кучу, так что в любом случае не разберешь, где что.
— Это просто потрясающе, — сказала Сейдж. Не то чтобы это имело значение: еда заботила ее меньше всего. Да и вообще, если повезет, ее освободят еще до обеда. — А потом нас куда?
Тина скорчила рожу.
— В каком смысле?
— После завтрака, — пояснила Сейдж. — Куда нас потом направят?
Тина невесело рассмеялась.
— Летом иногда выпускают на улицу, если здесь становится слишком жарко, а в остальное время сидим тут, в дневном зале, до обеда.
Сейдж в ужасе уставилась на нее.
— А как же школа? — не поверила она. — Уроки у нас где будут?
— Уроки разве что у детишек из научного отделения.
О боже. Худшие страхи подтвердились: Уиллоубрук только назывался школой.
— А врачи? Они часто нас проверяют?
Тина задумчиво сморщила неповрежденную сторону лица.
— Хм, в последний раз меня осматривали, когда Марла сломала мне руку. Думается, года полтора назад. — Она обеспокоенно покосилась на Сейдж: — Ты уверена, что с тобой за это время ничего не учудили? Похоже, ты вообще все забыла.
Водянистая овсянка забродила в желудке Сейдж.
— Ты хочешь сказать, что врачи не собирают анамнез пациентов, не проверяют регулярно их самочувствие?
— Я не знаю, что за ана… ну, это самое. Не знаю, что это такое.
— Анамнез — это когда проверяют твою историю болезни и выясняют условия жизни. А потом врачи смотрят, стало тебе лучше или хуже.
— A-а, ну так они давно сказали, что мне лучше никогда не станет.
Прикрыв глаза, Сейдж стала глубоко и размеренно дышать, пытаясь заглушить панику.
— Тебе плохо? — встревожилась Тина. — Вид у тебя не очень.
Сейдж открыла глаза и внимательно посмотрела на Тину, в очередной раз удивившись, как той удалось так долго оставаться в своем уме. Сама она не успела пробыть взаперти и суток, но уже опасалась потерять рассудок.