– Меня собирались назвать Уилма, но перед тем, как я родилась, маме приснилась библейская Ноеминь. Она решила, что это знак, вот так и вышло, что я единственная в семье, чье имя не начинается на «У».
– Наоми мне нравится намного больше, чем Уилма, – тихо признаюсь я.
– Вот и мне. Благодарю тебя, Господи, за то, что послал маме видение. Может, ты и мне дашь знак? Чтобы я поняла, как мне быть.
То, как Наоми произносит эти слова, совсем не похоже на молитву, хотя ее взгляд и обращен к небу. Она явно устала. Я пытаюсь подобрать слова утешения, но в голову ничего не приходит.
– Я обнаружил Уэбба спящим в моей палатке. Он не хотел слушать, как ваша мама плачет.
У Наоми начинают дрожать губы и подбородок, и я тут же проклинаю свою глупость. Она опускает взгляд на свое запятнанное платье и делает глубокий вдох, чтобы взять себя в руки, прежде чем снова заговорить.
– Она и плакала-то всего минуту, когда уж очень больно стало. Совсем тихо плакала. Я не знаю человека сильнее нее. Ей даже моя помощь особенно не нужна была. Мама сама знала, что делать, от начала и до конца. Когда родился Уэбб, мне было слишком мало лет – двенадцать, но мама хотя бы рожала в своей постели в присутствии повитухи. Я надеялась, что миссис Колдуэлл придет помочь, но она слегла с хворью. Сейчас столько людей болеет.
– Джо Дугган, один из наемных работников мистера Гастингса, умер сегодня ночью. Вы слышали? – спрашиваю я, хотя мне и тяжело делиться такими новостями. Бедняги не стало почти мгновенно. Еще в полдень он был здоров.
– Это сколько у нас уже смертей?
– Пять.
– Господи!
– Эбботт говорит, завтра выдвигаемся, чтобы убраться подальше от холеры, если это она.
– О нет, – стонет Наоми. – Я так хотела, чтобы мама денек отлежалась.
– Сейчас главное – добраться до чистой воды. Все набирают ее в лужах и у самого берега.
– На ручей ходить тяжело. Грязь засасывает, как трясина. Сегодня вечером Уилл пошел наполнить ведра, а остался без ботинка.
– Знаю.
– Разве от болезни можно убежать? Если у нас уже есть заболевшие, есть ли смысл бежать?
– Больше ничего не остается, – отвечаю я.
Наоми кивает. Судя по ее виду, она сейчас не способна бежать быстрее черепахи. Слово «черепаха» невольно вызывает у меня улыбку.
– Кто-нибудь остался присмотреть за вашей мамой и малышом? – спрашиваю я, надеясь убедить ее пойти поспать. Скоро рассвет, а ей нужно отдохнуть.
– С ней Эбигейл. Малыш пососал молока, как и положено, и теперь они с мамой спят. Он такой милый, просто прелесть. Его будет легко полюбить. Мне кажется… я уже его люблю. – Наоми прижимает пальцы к губам, как будто пытается сдержать подступившие слезы. Справившись с собой, она выпрямляет спину.
– Вам бы тоже поспать. Вы слишком много на себя взвалили.
– Я не хочу спать. Еще рано. Сперва мне нужно придумать имя для брата. Ему нужно имя. Он этого заслуживает. Но я лучше соображаю в движении, так что мне нужно немного пройтись. Составите мне компанию?
Я издаю стон. Мы и так весь день идем, а ей все мало.
– Я не буду просить, чтобы вы снова меня поцеловали, – виновато добавляет она. – Обещаю.
Я протягиваю руку, чтобы помочь ей подняться.
– Пять минут. Мы походим пять минут. Вы устали. И я тоже.
Наоми вздыхает, но кивает, принимая мое условие.
– У вас есть еще какое-нибудь имя, Джон Лоури? – спрашивает она.
Я молчу в нерешительности. Она имеет в виду мое имя на языке пауни?
– Вы просто Джон Лоури? Среднего имени нет? – не сдается Наоми.
Может, виновата темнота и ее жалобный тон, но я вдруг рассказываю ей то, о чем никому и никогда не говорил:
– Мама звала меня Питку Асу.
– Скажите еще раз, – шепотом просит она, и я подчиняюсь. Она повторяет за мной незнакомые звуки, и у нее неплохо получается. – А что это значит?
– Две Ноги.
– А как будет «черепаха»? – поддразнивает меня Наоми.
– Ичас.
– Мне нравится. Но только это все равно не на «У», – вздыхает она.
Я улыбаюсь. Наоми устало сутулится, напоминая вянущий цветок.
– Его крик похож на вой волчонка. Это было первое, что пришло мне в голову, когда я его услышал, – замечаю я.
Она поднимает взгляд, всматриваясь в меня в темноте:
– Мою прабабушку звали Ульф[4]. Джейн Ульф.
– Ульф Мэй, – на пробу произношу я.
– Ульф Мэй, – бормочет Наоми, кивая. – Мне нравится. Видит Бог, ему нужно сильное имя.
– И начинается на «У», – подвожу итог я.
Она тихо смеется, и от этого радостного звука мое сердце начинает биться чаще.
– Идите спать, Наоми.
Ее имя оставляет сладкое послевкусие на языке. Я знаю, что раскрыл ей то, что хотел сохранить в тайне.
– Пожалуй, так и сделаю, Джон. Спасибо, что помогли. Однажды мой брат захочет узнать, как получил это имя. Тогда я расскажу ему о вас и об этом путешествии. – Она вздыхает и слабо улыбается. – Ульф Мэй. Волчонок. Хорошее имя.
Голос Наоми звучит умиротворенно. От ее слов мое сердце переполняют чувства. Я скрещиваю руки на груди, чтобы ненароком не коснуться Наоми, желая утешить ее еще больше.
На этот раз я не желаю ей спокойной ночи. Усилием воли я заставляю себя уйти. Мне хочется быть рядом с ней. Я забираюсь в палатку, где всего час назад обнаружил Уэбба, но не остаюсь там. Вместо этого я снимаю рубашку, беру немного воды из бочки Эбботта и принимаюсь тереть кожу мылом, пытаясь смыть с себя мысли о Наоми Мэй. Когда мы доберемся до Форт-Кирни, мне придется вернуться в Миссури, а она продолжит путь в Калифорнию. Я больше никогда ее не увижу, и эта мысль жжет изнутри, как голод, и терзает меня до утра.
Наоми
Утром мама уже на ногах. Малыш Ульф закутан в пеленки и примотан к ее груди. Они с папой не возражают против выбранного мной имени. Напротив, даже одобрительно кивают, вспоминая бабушку Ульф, как я и ожидала. Я не говорю им, что это была идея Джона. Это тайна, которая останется между нами. В первые несколько дней я стараюсь взять на себя всю мамину работу, чтобы она могла отдыхать, когда караван останавливается на привал. Я готовлю, стираю и забочусь обо всей семье.
Хворь гуляет по каравану, так что все на взводе. В одной семье буквально с разницей в несколько часов умирают и мать, и отец, оставив сиротами четверых детей младше десяти лет. Их забирает к себе дядя, а уже на следующий день у него умирает жена. Все семейство – две повозки, восемь детей, один мужчина, три овцы и две упряжки волов – поворачивает обратно в Миссури. Одной из упряжек управляет четырнадцатилетний мальчик. Мы все провожаем их взглядом, пораженные внезапностью и жестокостью смерти. Если до сих пор у нас еще оставались какие-то иллюзии касательно тягот пути и страданий, которые нам предстоит пережить, то теперь от этих заблуждений не осталось и следа, хотя я уверена, что все мы в глубине души продолжаем успокаивать себя ложью: «С тобой все будет хорошо. Ты сильнее. Ты умнее. Ты лучше. Тебя это не коснется».
Потеряв Дэниэла, я усвоила, что смерть вероломна и неумолима. Она никого не щадит. Нас она тоже не обходит стороной. Эбигейл начинает день на ногах, шагая рядом с мамой вслед за повозкой, а к обеду ее скручивает от ужасной боли. У нее внутри ничего не держится, так что она даже снимает белье, чтобы не запачкать. Эбигейл уверяет, что это все малыш, но к ночи ей становится так плохо, что наши попытки напоить ее водой оказываются тщетными. Уоррен держит ее за руку, умоляя не покидать его, но она так и не приходит в себя. Мой брат остается вдовцом, прямо как я.
Мы делаем гроб из запасных козел и хороним ее в неглубокой ложбинке возле рядка деревьев неподалеку от Литтл-Блю. Джон Лоури помогает папе и Уайатту выкопать могилу, а крест мы сколачиваем из перекладин маминого кресла-качалки. Вряд ли после бесконечной тряски в дороге кто-то из нас когда-нибудь захочет покачаться. Мама поет гимн «Я иду в ту страну, где закончатся бури земные», а методистский пастор по имени Элайас Кларк, путешествующий с нашим караваном, произносит короткую речь о вечном покое на небесах. Но нам покоя нет. Как только самодельный гроб скрывается под слоем земли, мы снова отправляемся в путь.
– Она ведь не хотела никуда ехать. Хотела остаться в Иллинойсе, поближе к матери, – плачет Уоррен. – А я решил, что нам в Иллинойсе ловить нечего. Не послушал ее. А теперь ее больше нет. Я оставил ее лежать в чистом поле совсем одну.
Нам нечем его утешить, а к ночи он сам заболевает той же хворью, что унесла Эбигейл, и мы уже боимся, что он последует за ней. Уайатт погоняет его волов, а Уоррен лежит в повозке, безутешный, терзаемый болью в животе и во всем теле, и скорбит по жене, которая еще вчера штопала ему носки. Я сижу с ним и пытаюсь облегчить боль лекарствами, но они как будто совсем не помогают. Мама рвется сама за ним ухаживать, но я не пускаю. Она еще слишком слаба. Без нее Ульф не выживет. Боюсь, никто из нас не выживет, если умрет мама.
Папа спрашивает, не хотим ли мы повернуть назад. Прошло всего две недели с тех пор, как мы вышли из Сент-Джо, а наша жизнь успела измениться до неузнаваемости. Мы шагаем задом наперед в мире, перевернутом кверху дном. Разговоры о землях и возможностях, которые ждут нас в Орегоне и Калифорнии, стихли под давлением мрачной действительности. Папа говорит, что мы можем отправиться с Джоном Лоури, когда он повернет обратно в Миссури, заплатив ему за то, чтобы он стал нашим проводником. Мое сердце радостно подпрыгивает в груди, но мама качает головой, бросив на меня понимающий взгляд, хотя обращается она ко всем.
– Позади у нас ничего не осталось, Уильям, – говорит мама. – Нам некуда возвращаться. Если повернем обратно… Эбигейл все равно не вернется к жизни. Наше будущее впереди. Наши сыновья доберутся до Калифорнии, и жизнь их будет лучше, чем та, которую мы оставили. Вот увидишь.
Каким-то образом Уоррену удается выжить, но на дорогу от берегов Биг-Блю до Платта у нас уходит восемь дней. Смерть хватает нас за пятки, замедляя движение каравана. Форт-Кирни, стоящий на южном берегу мелкой, но широкой реки, не имеет ни стен, ни укреплений. Это довольно скучный пыльный поселок с загонами для животных, казармами и пушками, которые заставляют индейцев держаться на расстоянии – почтительном, но не слишком большом. Несколько домиков разбросаны вокруг главного здания, и я слышу, как кто-то говорит, что поблизости находится поселение пауни. В тот вечер, когда мы добираемся до форта, в наш лагерь с воем и рыданиями заходит кучка женщин, детей и стариков из племени пауни. Кто-то говорит, что на их деревню напали сиу, увели скот и сожгли часть домов. Мы уже видели такое, когда путешествовали вдоль Миссури из Каунсил-Блафс в Сент-Джо. Индейцев омаха выгнали из собственной деревни. Папа поделился с ними чем мог, и они, причитая и скорбя, поспешили дальше, как будто сиу продолжали гнаться за ними. Я испытала облегчение, когда мы добрались до Сент-Джо, но грязные и окровавленные индейцы омаха по-прежнему стояли у меня перед глазами. Я зарисовала некоторые из этих лиц в блокноте, пытаясь избавиться от них. Я оживила их на бумаге и тут же пожалела, что не дала им просто затеряться на задворках пам