Мы переправляемся в десяти милях к западу от Форт-Кирни, в самом узком месте, где отмели торчат, словно маленькие острова, посреди жижи кофейного цвета. Краем уха я слышу, как Джон говорит Уэббу, что Платт хуже Миссури, потому что его нужно переходить и на каждом шагу тебя может засосать песчаное дно.
Не тратя времени даром, Джон усаживает Уэбба и Уилла на Плута и Тюфяка и привязывает их чумбуры к Даме и свои мулам. Он возится с животными точно так же, как при переправе через Миссури: сначала сам показывает, чего от них ждет, а потом возвращается на берег, чтобы завести их в воду.
– Вперед, ребята. Держитесь крепче и не паникуйте, – говорит он.
Уилл и Уэбб подчиняются, тихонько бормоча: «Пошли, мулы, пошли», когда Плут и Тюфяк начинают месить воду и вязкий ил.
– Умница, Плут! – подгоняет Уэбб, как будто все это просто большое приключение.
Уилл держится намного осторожнее, но Тюфяк спокойно заходит в воду вслед за Джоном и Дамой. Они без происшествий добираются до берега и ждут нас там. Мы поднимаем кузова повозок как можно выше и покрепче привязываем припасы. Малыш Ульф закутан в пеленки и примотан к корзинке, которую мы закрепляем среди других вещей. Здесь безопаснее всего, но мама все равно сидит рядом, вцепившись в корзинку с ужасом на лице. Папа подгоняет одну из упряжек, шагая рядом с волами и держа в руках палку, словно Моисей с жезлом. Уоррен еще слишком слаб, чтобы пройти милю по бурлящей воде, так что его волов погоняет Уайатт. Я забираюсь на козлы, а Уоррен остается в фургоне следить за припасами. Папа медлит, а мамины губы уже побелели от страха. Она громко молится, чтобы воды оставались спокойными, а повозки перелетели реку как на крыльях.
Щелкает хлыст, раздается громкое «Пошли!», и мы входим в Платт. Вода облизывает повозки, волы стонут, а противоположный берег кажется далеким миражом. Внезапно возвращается Джон, с плеском приближаясь к нам, выкрикивая указания и объезжая фургоны сзади. Мы уже преодолели половину пути и с каждым шагом чувствуем себя все увереннее, как вдруг папина повозка начинает крениться, а мама вопит. Колеса проваливаются глубже, и все наши припасы сползают на одну сторону. В кузов попадает вода, и мамины молитвы сменяются руганью.
– Не дайте волам встать, Уильям, – кричит Джон папе, продевая веревку через переднее колесо и цепляя ее за седельный рог.
Он пришпоривает Даму, и повозка вырывается вперед с резким чавкающим звуком. Волы ревут, внезапно вновь почувствовав всю тяжесть фургона. Не успевает папа освободиться, как Уайатт начинает паниковать, придерживая упряжку, вместо того чтобы подгонять животных. Недолго думая, я спрыгиваю с козел и принимаюсь помогать брату. Вода неглубокая, но в юбках по ней идти неудобно. Я упрямо двигаюсь вперед, чтобы не позволить повозке застрять. В какой-то момент я спотыкаюсь и окунаюсь в воду с головой, но лишь на мгновение. Я тут же хватаюсь за упряжь ведущего вола и дергаю изо всех сил. Все кричат, я тяну, и наконец фургон выравнивается. Животные снова начинают двигаться вперед. Опасность миновала. Джон наклоняется и, шипя сквозь зубы, поднимает меня, чтобы усадить на седло перед собой. Река неохотно отпускает мои юбки, с которых льется вода.
– Пожалуйста, больше никогда так не делайте, миссис Колдуэлл, – рявкает он мне прямо в ухо.
Я смахиваю со щек грязные прядки, чрезвычайно довольная собой. Мокрая, вся в песке, я сижу так близко к Джону Лоури, что спиной чувствую стук его сердца. Переправа через Платт оказалась совсем не такой неприятной, как я ожидала.
6. Элм-Крик
Джон
НА ПЕРЕПРАВУ ОДНОЙ ПОВОЗКИ уходит час, а у некоторых их по две, и к тому моменту, как на северном берегу собирается весь караван, растерявший часть груза в капризных водах Платта, мало у кого еще остается желание продолжать путь. До конца дня мы с горем пополам проходим еще несколько миль и встаем лагерем у речушки под названием Элм-Крик милях в восьми от места переправы.
В эту ночь на нас обрушивается ураган, какого мы еще не видели. Фургоны закреплены кольями, а животные загнаны в круг, но ветер срывает все палатки и переворачивает двуколку Гастингсов. Она пережила переправу через Платт лишь для того, чтобы разлететься в щепки во время бури. Сам дождь не так страшен, как сопровождающий его шквал. Весь следующий день мы не снимаемся с лагеря, просушивая свои пожитки, хотя нам отчаянно необходимо наверстать упущенное время. А я заболеваю.
Я никому ничего не говорю, продолжаю заботиться о животных и скрываю, что болен, но дела у меня плохи, и мне страшно. Я говорю себе, что простудился из-за того, что несколько часов перегонял повозки через Платт, а потом буря лишила меня возможности отдохнуть и обсохнуть, но к полуночи у меня начинает ломить кости, а кишечник горит. После окончания своего дозора я падаю на сырые одеяла и молюсь, чтобы ко мне не надумал заглянуть Уэбб. Я жалею, что не увиделся с сестрами, как просила Дженни, и не попрощался с отцом, когда тот провожал меня, стоя на берегу Миссури.
Скрыться от чужих глаз можно лишь на расстоянии, так что я выбираюсь из палатки, чтобы облегчиться подальше от повозок и второй смены сторожей. Я не хочу возвращаться в палатку, опасаясь, что вскоре мне вновь придется встать с той же целью. Обессиленный, я прячусь в болотистом овражке. Я сам себе противен, но ничего не могу поделать. Я добавил немного перечной мяты и опия в свою фляжку, но теперь подумываю все вылить – вдруг я ношу с собой ту самую воду, от которой заболел? В итоге я решаю, что лучше плохая вода, чем совсем никакой. Мята облегчает спазмы, а опий заглушает грохот в голове, но из-за него мне кажется, будто меня уносит течением. Лишь боль в горле и ноющие кости напоминают о том, что я еще жив.
Намного больше, чем боль, меня терзает сожаление. Я не сказал Наоми о своих чувствах. Не сказал, что хочу состариться вместе с ней. Так много всего не сказал. А мне ужасно этого хочется. Именно это желание, несмотря на мучительную боль, заставляет меня вымыться в ручье, постирать одежду и, спотыкаясь, вернуться в палатку, чтобы утром никому не пришлось меня искать.
Если бы я знал, что умру, то уговорил бы семейство Мэй повернуть обратно. Дальше будет только хуже, а им нужна моя помощь. Я бы отдал Котелка Уэббу, а Даму – Наоми. Когда ее лицо возникает надо мной, я уверен, что мне это снится.
– Мистер Лоури. Джон?
Боже, она у меня в палатке.
– Уходите, Наоми.
Мне нравится произносить ее имя. Я сжимаю зубы, отгоняя страх. Я хочу повторять это имя каждый день – завтра, послезавтра, – но знаю, что мне суждено умереть.
– Джон, вы больны. Я пришла помочь.
– Я хочу, чтобы вы ушли.
Я хочу сохранить чувство собственного достоинства, но болезнь, терзающая караваны, отнимает его до последней крупицы. Из-за поноса и рвоты лекарства не усваиваются, хотя, по-моему, все эти снадобья нужны скорее для того, чтоб здоровым было чем заняться. Сомневаюсь, что они помогают.
– Сейчас я помогу вам подняться, – говорит она. – Вам нужно принять лекарство. Вам станет лучше. Я сама его приготовила.
– Пожалуйста… уходите. Я сам могу о себе позаботиться, – со стоном умоляю я.
– Пейте, – велит она, подхватывая меня под шею.
Моя голова падает ей на грудь. Я сжимаю губы, пытаясь сдержать подкатывающий приступ тошноты. Я успеваю отшатнуться в сторону и наклониться над ведром, которое Наоми поставила возле изголовья, и меня тут же начинает рвать. Потом я откидываюсь на одеяло, пытаясь оттолкнуть ее ослабевшими руками.
– Лекарство не усвоится, – говорю я.
– Просто пейте маленькими глотками. Лучше всего это делать сразу после того, как вырвало, – уверенно и спокойно отвечает она, будто не сомневается, что со мной все будет в порядке.
На мгновение я готов ей поверить, но потом мой желудок опять начинает сопротивляться. Я снова отталкиваю ее.
– Если вы не позволите мне помочь, придет кто-нибудь еще, а я знаю, что нравлюсь вам, – возражает она.
– Поэтому я и хочу, чтобы вы ушли, – со стоном выдыхаю я.
– Я знаю. И поэтому не уйду. Пейте.
Проходят часы. Я не осознаю ничего, кроме собственных мучений, но тени двигаются, меняется температура, и, когда мне наконец становится легче, а от ревущей боли остается лишь отголосок, Наоми все еще сидит рядом со мной.
– Я боялась, что ты умрешь, – говорит она.
Судя по лицу, Наоми измотана не меньше, чем я сам. Ее губы высохли, под глазами залегли тени, а вьющиеся волосы взлохмачены.
– Ты прекрасна, – отвечаю я, не лукавя.
Она улыбается. В ее глазах светятся облегчение и удивление, и я, ослепленный этим сиянием, снова повторяю свои слова. Само ее присутствие несет в себе красоту.
– А ты бредишь, – возражает она.
– Нет.
Я пытаюсь помотать головой, которая тут же начинает кружиться. Я жду, что вот-вот подступит тошнота и по телу прокатится боль, но на этот раз чувствую лишь слабость и усталость. Когда головокружение проходит, я открываю глаза и вижу лицо Наоми прямо над собой. По-моему, она даже не дышит.
– Джон?
– Чикстит татку – «Я здоров», – шепчу я. – Боль прошла. Я просто устал.
– Ты обещаешь, что не уйдешь? – спрашивает она.
Я знаю, что речь не о дороге на Запад. Наоми говорит о смерти.
– Обещаю.
– Тогда оставлю тебя спать. Но сперва попей немного.
Она помогает мне приподнять голову и подносит жестяную кружку к моим губам. Жидкость солоновата на вкус, и я тяну ее маленькими глотками, чтобы желудок не взбунтовался.
– Ты тоже поспи, – говорю я.
Она уже клюет носом от усталости. Я беру ее руку и прижимаю к груди над сердцем. Выгляжу я, наверное, так себе, а пахну еще хуже, но она сворачивается рядом со мной, положив голову на сгиб моего локтя, оставив руку в моей, и мы спим легким сном осужденных, только что получивших помилование.
Когда я снова просыпаюсь, то чувствую себя окрепшим, хотя в ногах и руках еще остается слабость, а горло пересохло от жажды. Наоми ушла, но у меня на рубашке осталось несколько ее волосков.