Некоторое время мы молчим, но когда Эмельда отдает маме спящего Ульфа и собирается уходить, в ее взгляде, обращенном ко мне, читается печальная отрешенность.
– Я скорбела о тебе, Наоми. Когда Дэниэл умер, тебя мы тоже потеряли, а теперь и Люси больше нет.
Я откладываю набросок, чтобы обнять ее, не зная, что еще могу сделать. Она плачет у меня на плече, а ее седеющие волосы щекочут мне нос и щеки.
– Спасибо тебе, Наоми, – шепчет она, наконец отстранившись. Ее подбородок дрожит.
– Приходи к нам когда захочешь, Эмельда, – говорит мама, и та обещает, что придет.
В следующий раз она приводит Адама и Джеба поужинать у нашего костра, но мистер Колдуэлл продолжает держаться в стороне. Он поглядывает на Джона с подозрением. Можно подумать, что Джон здесь самый опасный человек.
Однажды в полдень мы останавливаемся у ручья, называемого Содранная Шкура – в память о белом человеке, с которого заживо содрали кожу после того, как он убил скво с младенцем на руках. Эмельда ахает, когда Эбботт рассказывает нам эту историю, а мистер Колдуэлл качает головой.
– Дикари, – бормочет он. – Все сплошь дикари, – и смотрит на Джона.
– Кто худший дикарь? – пожимает плечами Эбботт. – Человек, убивший молодую мать, или тот, кто заставил его заплатить за это? По мне мерзавец получил по заслугам. Правосудие здесь вершится быстро, мистер Колдуэлл. Мы сами, конечно, кожу ни с кого не сдираем, но в караванах не раз вешали тех, кого обвиняли в убийстве.
– А что насчет тех, кто крадет? Или разгоняет чужих мулов? – спрашивает Уайатт, но папа тут же отсылает его таскать воду, и вопрос остается без ответа.
Мои братья готовы защищать Джона почти так же яростно, как я, и все они уверены, что Лоуренс Колдуэлл совершил преступление и не понес наказания. И еще они винят его в потере Дамы.
Уайатт, как мог, рассказал нам о переговорах с индейцами, хотя и не знал, что именно было сказано. Он описал нам окровавленных воинов, враждебность, которую почувствовал с их стороны, и как он был уверен, что у них с Джоном отнимут всех животных и хорошо еще, если оставят в живых. Джон вообще не упоминает о переговорах, но все это не дает мне покоя.
– Я достану тебе новую лошадь, – обещаю я однажды вечером. Я принесла ему миску бобов с куском хлеба и теперь сижу у его костра, пока он ест.
– Правда? – спрашивает Джон с легкой улыбкой. – И как же? Нарисуешь ее?
– Нет. Я не знаю, когда и как, но я добуду тебе новую лошадь. Не хуже Дамы.
– Это будет непросто. Она была очень хорошей лошадью, – тихо говорит он, глядя на звезды. – Мой табун разогнал Колдуэлл. Эбботт предупреждал, что этот человек не желает меня здесь видеть.
– Я знаю. Это я виновата. Поэтому я найду замену Даме.
– С чего вдруг ты виновата? – удивляется Джон.
– Он хотел избавиться от тебя, чтобы причинить мне боль.
– Мистер Колдуэлл?
– Да.
– Избавиться от меня… Это причинило бы тебе боль?
– Да, мне было бы больно.
На несколько секунд воцаряется тишина. Джон обдумывает мои слова и доедает ужин.
– Ты похожа на Дженни, – говорит наконец он.
Его голос звучит странно.
– Неужели? – изумляюсь я. – На ту белую женщину, что тебя воспитала?
– Да.
– И чем я похожа на Дженни? – Я не уверена, что мне нравится такое сравнение.
– Ты тоже упрямая.
– Говорит человек, который любит мулов. – Я пожимаю плечами.
Он смеется, застигнутый врасплох. У меня это неплохо получается.
– Я и правда люблю мулов.
– А Дженни любишь? – спрашиваю я.
Не хотелось бы, чтобы я напоминала ему о ком-то неприятном.
– Да. Но я ее не понимаю.
– Что именно ты не понимаешь?
– Она любит моего отца.
– Как мне показалось, твоего отца не так уж трудно любить.
– Он очень холоден. Боюсь, я похож на него. – Джон как будто пытается меня предостеречь. – Но зачем мистеру Колдуэллу причинять тебе боль? – спрашивает он, меняя тему.
Его взгляд устремлен в темноту, как будто ему не так уж важен мой ответ. Но меня не проведешь.
– Я недостаточно долго скорбела, – прямо отвечаю я.
Джон переводит взгляд на меня и несколько секунд смотрит мне в глаза.
– Он был похож на отца? – спрашивает он, и я не сразу соображаю, о ком речь.
– Кто?
– Твой муж. Дэниэл. Он был похож на отца? – Джон снова отводит взгляд.
– Я бы сказала, что нет… Но не уверена, что это так. Может, со временем он бы стал похожим на отца. Мне кажется, мы не очень хорошо друг друга знали. Недостаточно близко. Мы дружили с детства, но нельзя сказать, что мы… вместе выросли. А потом его не стало, и я так и не смогла узнать его ближе.
– По-настоящему узнать кого-то непросто, – шепчет Джон.
– Да. Правда, – киваю я. Мне кажется, я даже саму себя толком не знаю.
– И все же… ты вышла за Дэниэла.
– Мы были друзьями. Мы нравились друг другу. И у нас обоих больше никого не было. Свадьба казалась мне… закономерным продолжением.
Мне хочется как-то оправдаться, но я останавливаюсь. Джон знает, в каком мире мы живем. Мужчины и женщины заключают браки. Ради выживания. Такова жизнь. Я не сомневаюсь, что Уоррен найдет новую жену. И Адам Хайнз тоже. Так уж все устроено.
– Меня ты тоже не знаешь, Наоми, – говорит Джон, бросая мне вызов, используя мои собственные слова против меня. – Недостаточно близко.
– Но я хочу этого, – отчетливо произношу я. – Хочу узнать тебя поближе. Много на свете людей, которых тебе хотелось знать ближе?
– Не могу вспомнить ни одного, – нехотя признается он.
У меня невольно вырывается смешок.
– Вот и я тоже. Это слишком сложно. Я предпочитаю рисовать лица, не задумываясь о том, что прячется за ними. Но с тобой все не так. Тебя я хочу узнать ближе.
Он кивает, и я решаюсь спросить:
– А ты меня, Джон?
– Да, Наоми, – тихо произносит он. – Я тоже хочу узнать тебя поближе.
И для меня этого довольно.
Мы все привыкаем мириться с тяготами пути. Бесконечные дни погрузили нас в оцепенение, но смерть отстала. Может, ее утомило наше монотонное движение вперед. За следующие две недели мы никого не теряем и не роем больше могил.
Я счастлива.
Так странно испытывать счастье, когда жизнь так тяжела, грязна и утомительна, каждый день похож на войну, а по ночам жесткая лежанка оставляет на моем теле синяки, которых уже не меньше, чем веснушек у меня на щеках. Я никогда не чувствовала такой крайней, всепоглощающей усталости, и все же… Я счастлива. Мама подарила жизнь Ульфу, и все-таки он мой, хотя я не могу этого объяснить. Может, дело в том, что я много забочусь о нем и чувствую себя в ответе за него. Может, это просто продолжение моей любви к маме, которая слишком слаба и измучена, чтобы справляться с ним без моей помощи. Так или иначе, он мой, и, когда я не держу его на руках, мне все время кажется, что чего-то не хватает.
Мальчишки тоже заботятся о нем. Кажется, будто он всегда был нашим братом и с нетерпением ждал своего часа где-то в трансценденции, чтобы стать членом семейства Мэй, и теперь, когда он с нами, мы уже не помним, как жили без него. Он улыбчивый – мама говорит, что я тоже рано начала улыбаться, – такой любопытный и ясноглазый, дергает ножками и шевелит губами, когда мы говорим с ним, как будто пытается нам отвечать. Уэбб часто сидит, наклонившись над его личиком, и ведет с ним длинные односторонние беседы, рассказывая о мулах, лошадях и Калифорнии, а Ульф как будто все впитывает.
И все же, даже будучи милым и хорошим, он никак не желает успокаиваться по ночам. Может, виновата постоянная качка, которая убаюкивает его днем, но, когда приходит время ложиться спать, нам с мамой приходится по очереди гулять с ним, чтобы он не перебудил весь караван.
Иногда по ночам я иду туда, где Джон охраняет животных – он всегда сторожит в первую смену, – и сажусь рядом с ним, позволяя Ульфу капризничать там, где его никто не услышит, а мы тем временем говорим о звездах или о чем-нибудь простом. Джон научил меня некоторым словам на пауни. Он не называет малыша Ульфом, хотя сам придумал это имя. Он зовет его Скиди – на пауни это значит «волк». Волков здесь много. Мы уже замечали следы присутствия бизонов: их лепешки и побелевшие черепа, разбросанные по песчаным склонам; но самые частые гости все равно волки. Они прячутся среди скал и следуют за нами по колее, и маме все время снится, что они утащат Ульфа.
Однажды ночью я засыпаю от усталости, опустившись на траву с Ульфом на руках, а просыпаюсь без него. В первую секунду я не понимаю, где нахожусь и сколько проспала, и не помню, был ли со мной Ульф. Я вскакиваю, замечаю, что у меня на плечах накинуто одеяло Джона, а потом вижу его силуэт на фоне синеватой темноты. Я уже готова закричать, словно очутившись в маминых кошмарах, но потом замечаю очертания головы малыша, прижатой к плечу Джона. Звуки, которые издает Ульф, тонут в мычании коров и ночных шорохах. Джон расхаживает взад-вперед, разговаривая с малышом на непонятном мне языке, показывая на небо и на коров, на луну и на мулов, и меня переполняют восторг и благодарность.
Джон осторожен. Он мало говорит, а отдыхает и того меньше. Может, его немногословность связана с усталостью, которую несут с собой длинные дни и краткий сон. Я не знаю, находит ли он такое же утешение в моем обществе, как я в его, но, по-моему, да. Его присутствие не только успокаивает меня. Я чувствую восхищение, нежность и желание повсюду следовать за ним. Я хочу слышать его мысли. Хочу смотреть на него.
Джон не прикасается ко мне. Не берет за руку и сидит слишком далеко. С того дня в палатке, когда он сказал, что я прекрасна, Джон ничего не говорил о своих чувствах ко мне, и я могу лишь предположить, что эти полные восхищения слова были бредом, вызванным горячкой. Но когда я ищу его общества, он не просит меня уйти, а глубокой ночью, когда весь лагерь затихает, мы разговариваем. И пусть мы не говорим о любви и совместной жизни, я все равно счастлива. Я знаю, неправильно радоваться, пока Уоррен и Эмельда страдают в одиночестве, а мама падает с ног от усталости. Но Джон делает меня счастливой, как и малыш Ульф, а счастье придает сил.