Пастор Кларк говорит душевную речь, которая плавно переходит в проповедь. Лидия покашливает, напоминая отцу, что поскорее хочет замуж, и тот наконец завершает церемонию, разрешая Адаму поцеловать невесту. Адам коротко чмокает Лидию в губы, будто курица, клюющая землю, чтобы подобрать зернышко. Все поздравляют молодых, поднимая жестяные кружки, и кидаются к столам, сооруженным из стенок фургонов.
После еды опустевшие столы отодвигают в сторону, чтоб освободить место для танцев. У Гомера Бингама есть скрипка, и он знает несколько веселых мелодий. Я уговариваю Уоррена выйти поплясать со мной. Он всегда хорошо танцевал. Очень скоро он уже скачет, запыхавшийся, с широкой улыбкой на лице. Все, кто видел его горе, рады этой перемене. Уайатт втискивается между нами, и я отплясываю несколько танцев с ним, а потом еще с несколькими партнерами, в том числе с молодым женихом, который благодарит меня за доброту, проявленную к Лидии. Наконец я делаю перерыв, чтобы выпить воды и перевести дух. Заметив Джона, прячущегося в тени, я ускользаю вслед за ним, надеясь выманить его в круг. Он стоит рядом с саврасым и чинит кусок веревки, но поднимает голову, когда я подхожу ближе.
– Скрипка расстроена, – сухо замечает он.
Я смеюсь:
– Да уж. Но это не важно. Люди все равно подпевают.
– Стая волков подвыла бы не хуже.
В его голосе слышится улыбка, но он, в общем-то, прав.
– Зато плясать бы стая не смогла.
Мне приятно танцевать. Я и на своей свадьбе танцевала до последнего, когда все остальные уже выдохлись. Дэниэлу пришлось уговаривать меня прекратить.
– Как звали его жену? Первую жену Адама, – спрашивает Джон, продолжая плести веревку.
– Люси.
Он кивает, снимает шляпу с головы и откладывает в сторону.
– Тяжело, наверное, ее матери видеть, что он так быстро женился на другой.
– Иногда мы вынуждены прислушиваться к голосу разума. Сейчас тяжело оставаться одному, – отвечаю я. – Эмельда сама об этом говорила.
– Но, полагаю, она предпочла бы, чтобы на месте Лидии оказалась ты.
Я несколько секунд смотрю на него, а потом ухмыляюсь:
– Ты что, ревнуешь?
Мне это приятно. Я еще не отдышалась после танцев, но снова начинаю кружиться, сверкая пятками и шелестя подолом. Здесь все еще слышны звуки скрипки и ритм, который выстукивает пастор Кларк деревянной ложкой по жестяной кастрюле. Я хватаю Джона за руку и ныряю под нее, кружась, отдаляясь и приближаясь, заставляя его танцевать со мной, пусть даже его ноги не двигаются с места, а левая рука по-прежнему опущена.
– Я не ревную, – бормочет он. – Мне нравится видеть, что ты улыбаешься, слышать твой смех. Ты так много трудишься, и в твоей жизни так мало радостей. Но танцевать я не хочу.
Он касается моего лица, проводя большим пальцем по скуле и по переносице, будто хочет пересчитать все веснушки. Я делаю шаг ему навстречу и поднимаюсь на цыпочки. Наши тела соприкасаются, когда я прижимаюсь губами к теплой, соленой, гладкой коже у него на шее. Он наклоняется и отвечает на ласку, целуя меня в подбородок и щеку. Наконец он прижимает меня к себе и, вдохнув, накрывает мои губы своими.
Он говорил, что не хочет танцевать, но это похоже на танец. Просто немного другой. Его губы – ищущие, настойчивые – касаются моих, смыкаются и размыкаются, и каждое движение стремится к одному и тому же завершению. Или началу. Вдвоем мы образуем замкнутый круг.
Это не первый наш поцелуй. Прошлый напоминал столкновение. Джон хотел, чтобы я обратилась в бегство, я же хотела остаться и продолжить борьбу. Теперь наш поцелуй не похож на сражение. Он медленный и плавный, как воды Платта: на поверхности движения не заметно, но под водой ил постепенно меняет форму. Руки Джона обвивают меня, мои ладони прижимаются к его груди над сердцем, жадно сминая ткань. У меня в животе и в груди нарастает жар, а наши губы горят.
– Ты должен срочно жениться на мне, Джон, – шепчу я, не отстраняясь.
Мне это необходимо, потому что я слишком много знаю. Я не юная девочка, которая боится прикосновений и мужского тела. Я уже растеряла невинность, мне известны плотские утехи и радости супружеского ложа. Дэниэл делал все нежно и быстро, погасив свет, не раздеваясь и не снимая с меня больше, чем необходимо. Я не возражала, хотя меня всегда немного расстраивало, что Дэниэл заканчивал раньше, когда у меня все едва начиналось. Больно было только в первый раз, а мне хватало любопытства и уверенности, чтобы получать удовольствие от нашей супружеской жизни. Но даже тогда я понимала, что может быть лучше. Текучее предвкушение наполняло мое тело, скручивалось в узел внизу живота, а в груди разгоралась жажда. Но все заканчивалось раньше, чем я успевала извлечь из этого ощущения нечто большее. Теперь, когда появился Джон, эта жажда никуда не уходит, и мне хочется испытать то же, что чувствовал Дэниэл, когда закрывал глаза и вздрагивал, будто проглотил кусочек рая, будто достиг трансценденции, о которой говорит мама.
– Почему же? – шепотом спрашивает Джон, и в его голосе я слышу ту же самую жажду.
Это придает мне уверенности.
– Потому что я хочу зайти дальше поцелуев. Я хочу разделить с тобой постель.
С минуту он молчит, наклонившись ко мне, обхватив меня руками за талию, прижимаясь щекой к моей щеке. А потом начинает говорить, так тихо и медленно, что его слова щекочут мне ухо, и жар продолжает нарастать.
– Этого не будет, Наоми. Не здесь. Не сейчас.
– Я знаю, – бормочу я, сжимая пальцами его рубашку. – Но мне хочется. Мне так этого хочется, что я не смогу ждать до самой Калифорнии.
– Наоми, – выдыхает Джон. – Я не стану жить в чужом фургоне и не женюсь на чужой жене.
– Так вот кто я для тебя? Чужая жена? – ахнув, спрашиваю я.
– Я не это имел в виду. – Он качает головой. – Я не могу… жениться на тебе… в таких условиях. Когда семья твоего умершего мужа постоянно на нас смотрит, а твоя семья – слушает… – Он резко замолкает. Его неловкость нарастает. – Мне нечего тебе дать.
– Мне тоже нечего, – шепчу я. – Но мне ничего и не нужно, кроме как быть рядом с тобой.
– В тебе сейчас говорит не разум, – возражает он, мотая головой, и убирает руки с моей талии, оставив меня без опоры. – Чтобы все обдумать, нужно время. Чувствам времени не нужно. Чувства – это мгновенный ответ. А мысли… мысли требуют усилий. Чувства приходят без усилий. Я не говорю, что это плохо. Но и не хорошо. Просто так уж все устроено. Мои чувства… Я не могу им довериться. Не сразу. Потому что завтра мои чувства могут измениться. Многие люди предпочитают ни о чем не задумываться. Так проще. Но когда много времени проводишь в седле, поневоле начинаешь думать.
– О чем же ты думаешь? – спрашиваю я, пытаясь проглотить разочарование и остудить жар, по-прежнему бушующий в моем теле.
– Я думаю о своем месте в мире. О том, что будет, когда мы доберемся до Калифорнии. Когда ты решишь, что можешь найти себе кого-нибудь получше Джона Лоури. – Он произносит это без малейшего сомнения, с абсолютной убежденностью.
– Нет никого лучше Джона Лоури.
– Откуда тебе знать, что нет?
– А тебе откуда знать, что я заблуждаюсь? – возражаю я.
– Потому что ты не думаешь, Наоми. Ты просто… действуешь.
– Это неправда.
– Правда. Ты просто бросаешься в поток… Помнишь переправу через Платт? А как ты потребовала лошадь у Черной Краски? Ты кидаешься вперед, не задумываясь, что может быть другой способ.
– Иногда если мы слишком много и напряженно думаем, то позволяем страху обосноваться в душе. Но о тебе, Джон Лоури, я думаю очень часто.
– Нет. Ты не думаешь. Ты чувствуешь. И рад этому. – Он прерывается, чтобы откашляться. – Но в то же время мне страшно.
– Почему? – Я очень стараюсь не злиться.
– Потому что в конце концов время решает за нас. Оно прорывается сквозь туман в голове, чтобы скормить нам суровую действительность большой ложкой, и тогда у чувств не остается шансов, – с мрачной убежденностью произносит Джон.
– Тогда почему ты здесь? Почему не повернул обратно в Форт-Кирни, раз ты так уверен? Я думала, мы друг друга поняли.
– Я здесь как раз потому, что обдумал все это. Обдумал тебя.
– Обдумал меня? – повторяю я. – Что это значит?
– Это значит, что ты именно та, кто мне нужен. Я не передумаю. Никогда не захочу ничего другого. – Он делает паузу, прежде чем отчетливо произнести следующие слова: – Никого другого. Мне всегда будешь нужна только ты.
Я стою, уставившись на него, ошеломленная и тронутая этим признанием до глубины души.
– Но целовать я тебя больше не буду… Не в ближайшее время. И я не буду притворяться, что ты моя. Я не стану держать тебя за руку и говорить, что люблю. И не пойду к пастору просить нас поженить.
Радость, переполнявшая меня всего несколько минут назад, испаряется, будто ее и не было, так что я даже не могу вспомнить это ощущение.
– Ты совсем меня не знаешь, – шепчу я.
Его глаза вглядываются в мои, но я не могу угадать его мысли.
– Я знаю тебя. И я уверен. Но я хочу, чтобы ты тоже была уверена.
– Я рассказала тебе, что чувствую. – Я проглатываю гнев и разочарование, чтобы не закричать от досады.
Джон кивает:
– Я знаю. В том, что ты чувствуешь, я не сомневаюсь.
– Ты сомневаешься в том, что я думаю, – произношу я без всякого выражения. – Сомневаешься, думаю ли я вообще. Способна ли думать.
– Наоми, – возражает он, – я просто не хочу больше никогда быть обузой. Моя мать не выбирала, рожать ли ей ребенка. Так бывает с большинством женщин. Мой отец… выполнял свой долг. Дженни тоже. Я знаю, что жизнь в конечном итоге сводится именно к этому – к долгу. К ответственности. Все это очень важно. Но я хочу, чтобы ты увидела, какой у тебя есть выбор… И все равно выбрала меня.
– Значит, до самой Калифорнии? Никаких поцелуев. Никаких обещаний. Никакой любви. Только ожидание. Будем ждать, пока ты решишь, что я достаточно хорошо все обдумала. И как долго, по-твоему, я должна думать, Джон? – Мой голос дрожит от гнева, а сердце так раскалилось от ярости, что мне хочется сжать его руками, не то оно разлетится на кусочки, оставив в груди зияющую дыру.