голову, чтобы смыть мыло. Оно пахнет розой, и меня снова переполняет благодарность. Когда наступает очередь мамы, я точно так же помогаю ей, ополаскивая из кружки ее намыленные волосы, пока среди блестящих каштановых прядей не остается ничего лишнего, кроме серебристой седины.
– Однажды мои волосы станут такими же, – тихо говорю я, проводя по ним ладонью, чтобы согнать воду.
– Да. Но у тебя еще целая жизнь впереди. А сегодня тебя ждет новое начало.
Пока мы заканчиваем с мытьем, к нам заглядывает Мария, забирает нашу грязную одежду и оставляет выглаженные панталоны и нижние рубашки. Мы снова начинаем смеяться от восторга.
Сидеть негде, поэтому все стоят плотным полукругом на поляне, усыпанной цветами и окруженной деревьями. Уэбб пришел босиком. Он обходится без обуви с самого перехода через Биг-Блю. Его ступни стали жестче, чем лошадиные копыта, и насквозь пропитались грязью, но папа заставил его причесаться, а щеки у него до сих пор розовые от холодной воды из ручья. Мама постоянно латает дыры в его одежде, из-за чего он все больше и больше напоминает лоскутное одеяло. Как и все остальные: Уайатт, Уоррен, Уилл и папа. Они очень старались привести себя в порядок, это заметно, но долгий путь на всех оставил след.
Остальные семейства из нашего каравана тоже собрались здесь. Все в пыльной одежде, но с чистыми лицами. Эбботт, Джеб, Лидия и Адам, Элси и Гомер – все они улыбаются, будто я им родня. Даже мистер Колдуэлл пришел. Его седые волосы аккуратно разглажены над красным от солнца лбом, а Эмельда уже плачет. Горе и радость – сложные чувства. Любовь и потеря тоже, и я знаю, что слезы не всегда означают то, что кажется на первый взгляд. Я улыбаюсь, когда прохожу мимо нее, опираясь на мамину руку, и она улыбается мне в ответ дрожащими губами.
Нарцисса велела нам выйти в самую последнюю минуту. Она руководит торжеством точно так же, как руководила всем, что происходило сегодня. Папа тоже плачет, но смотрит он не на меня. Его взгляд устремлен на маму, одетую в лавандовое платье Нарциссы. Оно немного коротко ей в рукавах и узковато в плечах, но она вновь стала похожа на юную девушку. Ее волосы собраны на затылке, а спереди обрамляют лицо плавными волнами. Нарцисса дала нам обеим по букету белых цветов. Она сказала, что это тысячелистник. Такие же цветы растут по всей поляне.
Я стараюсь не смотреть на Джона. Я знаю, что он здесь и ждет меня. Уголком глаза я вижу, что он стоит рядом с пастором Кларком напротив всех гостей. Я боюсь, что если посмотрю на него, то не смогу держать себя в руках. Меня переполняют чувства, но я не хочу делиться ими ни с кем, кроме него. Я вдруг понимаю, почему он так скрытен, почему прячет все в себе. Потому что, если дать волю чувствам, они перестают тебе принадлежать. А я и так весь день плачу и чувствую себя потерянной.
Я решила не надевать зеленое платье. Мама сказала, что сегодня меня ждет новое начало, а когда я увидела желтое платье Нарциссы, то не смогла не улыбнуться. Желтое, как в день нашей первой встречи. Нельзя сказать, что оно роскошное, но ничего красивее я в жизни не носила. Пышная юбка немного коротковата, зато лиф с круглым вырезом сидит на мне идеально, а рукава по локоть, украшенные кружевом по краям, подходят к рукам любой длины. Все это время я берегла мокасины из оленьей кожи, которые купил мне Джон в Форт-Ларами, и вот теперь наконец они тоже на мне.
Пастор Кларк повязал на шею черный платок и надел красивый черный сюртук поверх потрепанных брюк. Но я не могу оторвать глаз от сапог Джона. Он так начистил их, что они блестят не хуже его черных волос, которые успели сильно отрасти. Джон пригладил их, и сзади они достают до воротника его новой рубашки, накрахмаленной и чистой, как и брюки. Он закатал рукава, открыв сильные предплечья, такие же смуглые, как шея, подбородок и переносица. Я смотрю куда угодно, только не ему в глаза, и лишь в последнее мгновение встречаюсь с ним взглядом.
Джон не улыбается. Даже не дышит. Но потом его грудь поднимается и опускается от глубокого вдоха и выдоха, и он смотрит на меня сияющими глазами. Я больше не чувствую себя потерянной и снова становлюсь собой. Уверенной в себе. Решительной. Твердой. Я улыбаюсь ему, как в день нашей первой встречи, когда я сидела на бочке посреди улицы в Сент-Джо. Я уже тогда все поняла.
– Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть, – произносит пастор Кларк, и я чувствую, как эти слова отзываются в глубине моей души.
Священник зачитывает наши клятвы, а мы повторяем слова за ним.
– Я беру тебя в мужья, Джон.
– Я беру тебя в жены, Наоми.
– Чтобы быть вместе в радости и горе, в богатстве и бедности, в болезни и здравии, чтобы любить и беречь тебя, пока смерть не разлучит нас.
Джон
Она сидит за столиком в углу комнаты четы Васкез. Рядом дрожит пламя свечи. Наоми одета в мою рубашку. Рукава закатаны, чтобы не мешались, а нижний край доходит ей почти до колен, обнажая бледные ноги. Это не самая удобная рубашка. Она новая и колючая, и мне не терпелось ее снять, но на ней она смотрится красиво. Длинные спутанные волосы спадают на спину Наоми. Она вся соткана из изящных теней, порожденных дрожащим огоньком. Я смотрю на нее из-под полуприкрытых век.
– Ты прекрасна, – шепчу я.
– Ты говоришь это только на грани смерти или в полусне, – отзывается она, не отрывая взгляда от карандаша, но ее губы изгибаются в улыбке.
– Но я постоянно так думаю.
– Прости, если разбудила, – вздыхает она.
Но я только рад. Поспать еще успею.
– Что ты делаешь? – спрашиваю я.
– Рисую подарок для миссис Васкез. В благодарность ей. Портрет. У нее чудесная улыбка.
– Ты в моей рубашке.
– Ее было проще надеть, чем платье.
– И снять тоже проще.
– Да.
Снова улыбка.
– Ты вообще спала, Наоми?
– Я была слишком счастлива. Не хотела тратить время на сон. Если не спать, то ночь покажется длиннее.
Она наконец переводит на меня взгляд, полный такого же волнения, какое я видел на нашей свадьбе.
– Иди ко мне, – зову я.
Наоми делает еще пару штрихов, а затем встает, как послушная жена, со свечой в одной руке и листком бумаги в другой, и забирается в постель, прижимая замерзшие ступни к моим ногам.
– Я еще вот это нарисовала, – шепчет она. – Свадебный подарок для мужа.
Чистые темные линии изображают наши переплетенные тела. Моя голова склоняется над ее, мои руки обвивают ее обнаженную спину, изгиб бедер.
– Не знаю, правда ли мы так выглядим со стороны или это просто то, что я чувствую. Хочу навсегда запомнить этот день, – говорит Наоми.
Я забираю у нее свечу и рисунок, снимаю с нее свою рубашку и клянусь сделать все, чтобы мы не забыли свою свадьбу. Я целую ее, она с жаром отвечает на поцелуй, но потом отстраняется, чтобы сделать рваный вдох, обхватывает мое лицо руками и гладит мои губы подушечками больших пальцев. Меня переполняет любовь, такая неистовая и необъяснимая, что мне приходится отвести взгляд. Я поворачиваю голову и целую ее ладонь.
– Я не хочу уезжать без тебя завтра, – шепчет она.
Я рассказал ей, что рассчитываю собрать повозку, и мы договорились, что утром караван уйдет, оставив меня и Уайатта.
– Ты же знаешь, что я скажу? – бормочу я.
– Да. Ты скажешь, что это всего на несколько дней. – Она замолкает на несколько мгновений. – И как ты думаешь, что я отвечу?
– Ты ответишь, что нам не нужна повозка, что мы можем просто продолжить путь как раньше.
– Вот именно, – тихо говорит она, положив голову на мою руку.
Ее глаза смотрят с мольбой, а губы яркие и зацелованные.
– Но если мы продолжим путь без повозки, я не смогу делать вот так. – Я целую ее сосок. – И так. – Целую второй. – Нам придется снова ждать и держаться на расстоянии друг от друга.
– Я не смогу, – стонет она.
– Я знаю, – смеюсь я. – И что ты скажешь теперь?
– Нам нужна своя повозка, – сдается она, и я снова не могу сдержать смеха.
– Да, нам нужна своя повозка, – повторяю я, уткнувшись в изгиб ее шеи, потираясь носом, пробуя на вкус ее кожу.
Ее сердце начинает биться быстрее, а рука скользит по моей груди… по бедру… и ложится на поясницу, притягивая меня ближе. А потом ее губы соединяются с моими, а тело оказывается под моим телом, мягкая плоть, острые углы и прекрасные изгибы, и мы оба забываем о том, чего не высказали.
Утром я оставляю Тедди Боулзу письмо, опасаясь, что в скором времени мне будет уже не до того. Он уверяет меня, что в ближайшие дни кто-нибудь отправится на восток. У него накопилось уже два холщовых мешка с письмами переселенцев. На этот раз я решаю написать два отдельных письма. У меня нет ни времени, ни лишней бумаги. Я нацарапываю несколько строк, сообщая отцу и Дженни, что я здоров, с мулами все хорошо и, кстати, я теперь женатый человек. У меня не вышло бы сообщить эту новость как-то более изящно на таком маленьком клочке бумаги, так что я даже не пытаюсь. Мои слова звучат сдержанно и холодно, пожалуй даже примитивно, и я морщусь, глядя на неловкие строки. Но мой талант к языкам не распространяется на письменную речь, и я заканчиваю так:
Ее зовут Наоми Мэй. Ты один раз видел ее, отец. Ее семья путешествует с караваном, и мы останемся с ними до конца пути. Дженни будет рада узнать, что наш брак скрепил пастор, на церемонии прозвучало Священное Писание и церковные гимны. Наоми прекрасная женщина, и я люблю ее. Еще я нашел Ану. Она теперь жена шошонского вождя, и у нее чудесная маленькая дочка. Ана благодарна вам обоим. И я тоже. В следующий раз напишу, когда доберусь до Калифорнии.
15. Шип-Рок
Джон
У ПОДНОЖИЯ ХОЛМА ЛЕЖИТ немало фургонов, все поломанные и подпорченные, но в разной степени: отвалившиеся колеса, дырявая холстина, гнилые дышла и погнутые оси. Я молча, руки в боки, смотрю на все это, охваченный таким же отчаянием, как когда впервые увидел форт.