Однажды вечером, пока мужчины сидят в жилище вождя, Бия приводит меня к другим женщинам и дает мне в руки блокнот и карандаш. Она очень горда. Взволнована. Я не понимаю, о чем говорят женщины, а они не понимают меня. Прошло уже пять дней, а кажется, что пять минут. Или пять лет. Или пять часов, или пять десятилетий. Какая-то часть меня застыла в ожидании, другая же умерла.
Я становлюсь безжизненной девушкой, которая не тоскует по Джону, не говорит с мамой, не беспокоится о братьях. Безжизненная девушка ходит, выполняет работу, рисует лица, которые забывает, стоит закончить портрет. Безжизненная девушка, не дрогнув, смотрит, как Веда кормит Ульфа грудью. Мне только интересно, куда делся ее родной ребенок. Может, он сейчас с моей мамой.
17. Долина Дир-Лодж
Джон
ВАШАКИ ГОВОРИТ, что эта река называется Тобитапа. Утром мы снимаемся с лагеря. В дороге шошоны ночуют в типи, сооруженных из шкур и шестов, но, когда мы дойдем до Собрания, они снова построят вигвамы – дома в форме купола из шкур, а иногда и веток, в которых они живут, когда подолгу остаются на месте. Собрание длится по несколько недель. Когда все закончится, племена устроят последнюю охоту на бизонов, а потом отправятся на зимовку. Через несколько дней мы доходим до Снейк-Ривер, которую шошоны называют Пиупа, и я помогаю женщинам соорудить плоты для переправы. Некоторые мужчины спрашивают, все ли пауни делают женскую работу.
– Только хорошие, – отвечаю я.
Ханаби говорит, что я работаю за двоих скво, но воины только громче смеются.
В тот вечер, когда я прибыл, Вашаки созвал своих военных вождей на совет. Я не знаю, о чем они говорили после моего ухода. Я только рассказал свою историю, а потом они попросили оставить их. Я не стал никого обвинять и не упомянул ни Покателло, ни Собрание, ни обещания, которые мы с вождем Вашаки дали друг другу. Пусть он сам им скажет. Ханаби говорит, что, хотя их род, с которым они путешествуют, невелик – двести пятьдесят человек и семьдесят вигвамов, – ее мужу подчиняются многие другие отряды шошонов.
Каждый день Вашаки спрашивает, сильная ли у меня женщина. Каждый день я отвечаю «да». Но лучше бы он не спрашивал. Я невольно задумываюсь о том, как много сил ей потребуется. Но Вашаки задает этот вопрос не так, будто не верит мне. Нет, он словно пытается напомнить об этом мне самому, заставив произнести эти слова вслух. Вашаки задает много разных вопросов, и эти разговоры отвлекают меня от змей, которые шипят и извиваются у меня внутри, такие огромные и громкие, что я не могу думать ни о чем другом. По ночам я лежу в своей палатке, поставленной среди типи, и мне кажется, что мои змеи мешают спать остальным. Я сплю, потому что это необходимо, но даже во сне не могу от них освободиться.
Вашаки расспрашивает меня о моем белом отце и матери-пауни. Я рассказываю, а он слушает и задает новые вопросы. В них чувствуется неподдельный интерес, и я отвечаю так подробно, как позволяет мой ограниченный запас шошонских слов.
– Тебя воспитал не твой народ? – спрашивает Вашаки, и я понимаю, что он имеет в виду пауни.
– Они меня не любили. Я был «двуногим». Питку Асу.
Вождь молчит, ожидая продолжения.
– Мать привела меня к отцу. Я всегда думал, что он тоже меня не любил, но, возможно, я ошибался. Теперь я не уверен.
– Он был хорошим отцом?
Я вспоминаю, как спросил у Чарли, хороший ли вождь его дядя, и он ответил: «А хороший – это какой?» Что значит хороший отец? Сомневаюсь, что знаю ответ.
– Он никогда не… отрекался… – Я не уверен, правильно ли подобрал слово, но Вашаки кивает, как будто понял. – Он никогда не отрекался от меня. Много работал. Позаботился о том, чтобы я научился драться. И… любил меня. – Я никогда раньше не признавался себе в этом, но в последнее время мне кажется, что это правда.
– Мой отец тоже был не из нашего народа, – говорит Вашаки, помолчав. – Я «двуногий», как и ты.
– Он был не из шошонов? – удивляюсь я.
– Из плоскоголовых. Умер, когда я был совсем маленьким. После его смерти моя мать вернулась к своему племени, лемхи-шошонам, и меня воспитали как одного из них. – Вождь показывает мне женщину, сидящую верхом на стареньком пони. – Это моя мать. Ее зовут Потерянная Женщина. Из родных у нее никого не осталось, кроме меня.
Я и до этого успел ее заметить. Эта женщина была с Ханаби у Грин-Ривер. Но ко мне она не походит, а Вашаки не пытался нас познакомить. Сейчас Ханаби едет рядом с ней, и разница между ними особенно бросается в глаза. Ханаби молода и пряма, ее волосы густы и черны, в то время как ее спутница совсем седая и согбенная. Она исполнена такого же усталого смирения, как ее пони.
– Почему ее называют Потерянной Женщиной? – спрашиваю я. Мое сердце сжимается от сострадания.
– Так ее звали всегда. – Вашаки пожимает плечами. – И она действительно потерянная женщина. Потерявшаяся в своем горе. Муж, дочь, двое сыновей. Все умерли. Мои братья погибли совсем недавно. Пошли охотиться на заснеженный склон. Снег начал сползать, и их засыпало. Моя мать отправилась их искать. Она знала, что их засыпало, но перекопала весь склон голыми руками. Не желала ничего слушать, когда я умолял ее перестать. Мы нашли их, когда снег растаял.
Мы двигаемся намного быстрее, чем любой караван, но каждый новый день кажется мне пыткой. Я охвачен тревогой и напряжением, а ехать нам далеко. Мы постепенно продвигаемся на север, и, хотя племя Вашаки уже предвкушает Собрание, никто не суетится и не спешит. В отдалении мы замечаем бизонов, но, когда воины кричат, предлагая отправиться на охоту, Вашаки качает головой. На то, чтобы высушить мясо и выделать шкуры, уйдет слишком много времени, так что мы продолжаем путь. Если кто-то и бросает на меня недовольные взгляды, я их не замечаю. Я и так с огромным трудом держусь, чтобы не сорваться одному на поиски Наоми. Но я знаю, что это было бы глупо и бессмысленно. Поэтому я продолжаю терпеть змей.
– Когда-нибудь мы все будем выглядеть как ты, – говорит мне однажды Вашаки.
Прошла почти целая неделя с тех пор, как мы покинули берега Тобитапы. Все утро вождь был мрачен и не говорил со мной, хотя продолжал настаивать, чтобы я ехал рядом с ним. Его внезапное замечание заставляет меня вздрогнуть.
– «Как я» – это как? – спрашиваю я, не понимая, к чему он клонит.
– Как индеец в костюме белого человека.
После паузы Вашаки продолжает:
– Кровь индейцев и кровь бледнолицых сольются воедино, и мы будем один народ. Я видел это. – Он говорит это безрадостным голосом, словно уже покорился судьбе.
Я не знаю, как на это ответить. Я рассказываю ему о черепахе, о том, что можно жить одновременно в воде и на суше, как говорила мне Наоми. Вашаки улыбается, но качает головой:
– Нам придется стать совсем иными, новыми существами. И тогда мы все будем потерянным народом… Как моя мать.
Наоми
Бия чему-то радуется, как и другие женщины. Мы стали идти быстрее, все улыбаются и болтают по дороге. Мужчины скачут вперед, осматривая широкую долину и о чем-то споря. Последнее слово остается за вождем – Бия называет его Покателло, – так что остальные следуют за ним, когда он выбирает ровный участок земли, через который протекает ручей. Это будет не временный лагерь. Мы прибыли на долгую стоянку.
День уходит на то, чтобы возвести вигвамы и обнести поселение кольями. Мы первые, но не единственные. В полдень с севера приходит еще один отряд, а вскоре еще один с запада. Каждая группа выбирает себе участок в долине, и к концу дня можно насчитать около тысячи жилищ и вдвое больше лошадей и собак. И это еще не конец.
Вечером начинается празднование. Крик стоит такой же, как в тот вечер, когда нас с Ульфом привели в лагерь, но только теперь никто не скорбит, и длится это несколько часов. Предводители каждого отряда встают в центре круга рядом с шестами, на которых развешаны добытые скальпы. Воины танцуют вокруг своих вождей, а женщины и дети пляшут во внешнем круге. Они все двигаются по кругу, распевая песни, которых я никогда раньше не слышала и надеюсь больше никогда не услышать. Бия не танцует, но тоже наслаждается праздником, покачиваясь из стороны в сторону и тихо вскрикивая время от времени. Она сидит рядом со мной на траве за пределами большого круга, где сосредоточено веселье.
Лошадей в долине намного больше, чем людей, а утром начинаются скачки. Мужчины соревнуются весь день, делая ставки и отдавая что-то, когда проигрывают. У нас на глазах Магвич проигрывает пять своих лошадей, потом выигрывает пять у кого-то еще, но в конце концов проигрывает и этих. Он пребывает в мрачном настроении, поэтому Бия весь день держит меня подальше от вигвама. Она вырядила меня как куклу: вплела в волосы перья, продела бусы в уши. Когда Бия явилась ко мне с камнем, рыболовным крючком и кусочком дерева размером с бутылочную пробку и начала дергать меня за мочки ушей, я не стала сопротивляться. У меня не осталось сил. Боль была резкой, но быстро прошла. Даже слишком быстро.
Женщины ходят в соседние поселения и собираются на поляне, обмениваясь новостями и показывая свое добро: одежду, расшитую бусинами, и мокасины, разрисованную посуду и головные уборы с перьями, повязки, пояса и браслеты. Некоторые женщины собираются в группки и садятся нанизывать бусины на что-то длинное – судя по всему, волосы из конской гривы, – чтобы занять чем-нибудь руки за болтовней. Никакого языкового барьера между ними нет. Может, это и не одно племя, но точно один народ.
На некоторых женщинах одежда из ткани, а не из шкур: простые платья и длинные юбки с пояском на талии, украшенные так, как принято у их народа, но я все равно смотрюсь чужеродно. На меня пялятся, широко раскрыв глаза и разинув рот, а Бия только рада такому вниманию. Она дергает меня за руку, заставляя сесть, расстилает передо мной шкуру и ставит горшочки с краской. Бия похлопывает кусок кожи, произносит мое имя: «Найоми» – и снова касается кожи. Потом она выводит из толпы женщину, показывая на ее лицо, а потом на шкуру, лежащую передо мной.