– Его люди ушли недалеко, – замечает Вашаки. Я вздыхаю.
– Какая разница, если мы их больше не увидим?
Вождь не отвечает, но, похоже, задумывается. Он осматривает лошадей, поглаживая их по спинам и ногам.
– Я знаю, где они зимуют. Мы тоже отправимся туда зимовать. Так Наоми сможет быть поближе к брату, – вдруг объявляет Вашаки и поднимается на ноги, закончив осмотр.
Я замираю, встречаясь с ним взглядом поверх серой в яблоках лошадиной спины. Я не знаю, что сказать. Пытаюсь что-то произнести, но в итоге просто качаю головой.
– Мы не можем всегда оставаться в соседней с ними долине. Но на время… На время мы так и сделаем. Пока Наоми не будет готова отправиться домой, – говорит он.
Потом кивает, будто показывая, что вопрос решен, и отворачивается, а я остаюсь среди лошадей утирать слезы. Когда я рассказываю Наоми, что мы последуем за Покателло, она тоже плачет от восторга и благодарности. Это не решит нашу проблему, но на время облегчит боль.
Я обмениваю трех лошадей на шкуры, накидки и другую одежду, а также высокие мокасины с овечьей шерстью на холодное время года. Ханаби и Потерянная Женщина помогают мне построить типи, и я доволен тем, что выходит. В нем намного теплее и удобнее, чем в повозке, а еще не нужно чинить колеса и выпрямлять оси. Мне самому стыдно за такие мысли.
Я постоянно думаю о семействе Мэй. Обо всех них, но особенно о том, как там Уайатт, Уилл и Уэбб. Я мысленно подсчитываю расстояние, пытаясь прикинуть, где они сейчас, смотрю на карты и путеводитель, в которых расписано, что они могут увидеть по дороге на Запад, но ничего не сказано о тяготах пути. К концу августа, когда я нашел Наоми, они должны были пройти еще двести миль. Осталось четыреста. Теперь сентябрь, а они должны пересечь хребет Сьерра-Невада до того, как выпадет снег. Я рассчитывал, что мы с Наоми тоже успеем это сделать, но нет. Мы остаемся и теперь уже никуда не попадем, по крайней мере до весны.
Мы не говорим о том, что будет дальше. Во сне она держит меня за руку, и мы начнаем говорить о всяких мелочах: изучать шошонские слова, обсуждать местные обычаи и как Ханаби и Потерянная Женщина учат ее обрабатывать шкуры, сушить мясо и нашивать бусины на одежду. Наоми не говорит о своей семье и не целует меня. Я на нее не давлю. Ее огонь не погас, как и ее любовь ко мне. Когда я рядом с ней, то по-прежнему чувствую тот же пыл, с которым она просила меня поскорее жениться на ней, чтобы разделить со мной ложе. Но этот жар тлеет в глубине, присыпанный золой, и я не пытаюсь снова его раздуть.
Мы направляемся на восток от долины, вместо того чтобы вернуться туда, откуда пришли. Вашаки хочет устроить охоту на бизонов до наступления холодов и ухода стад на юг. Мы пересекаем земли кроу, и Вашаки высылает разведчиков, пока мы обходим горы и пробираемся между густыми лесами на западе и широкой равниной на востоке. Один из отправленных отрядов находит деревню кроу в нескольких милях от нашей стоянки, и, когда мы снимаемся с лагеря и продолжаем путь, воины возвращаются в деревню, чтобы украсть лошадей под покровом ночи. Вашаки говорит, что прошлой зимой это же племя увело у его людей пятьдесят животных, и шошоны ждали возможности вернуть украденное. Если все удастся, отряд не вернется к нам с добытыми лошадьми, а сделает крюк, чтобы не вывести кроу на наш след. Они перегонят животных сразу в шошонские земли и будут ждать нас там.
Мужчины, которым пришлось остаться с нами, с тоской смотрят вслед уходящему отряду и еще несколько дней вслух гадают, сколько лошадей добудут их братья и пустятся ли кроу в погоню. Все начинают вспоминать прошлые налеты кроу и собственные ответные вылазки, и я понимаю, что племена, похоже, крадут лошадей в основном для развлечения, хотя кто-нибудь обязательно оказывается ранен или убит.
Мы натыкаемся на огромное стадо антилоп, и это помогает всем воспрянуть духом, в том числе моему коню. Дакота снова выпадает возможность пробежаться как на скачках, и он прекрасно знает, что делать. Мы отсекаем небольшую часть стада и по очереди загоняем бедных антилоп, пока они не ложатся на траву, готовые умереть. На охоте никто не убивает больше, чем необходимо, и ничего не пропадает впустую. Мы берем только то, что можем съесть и унести, и продолжаем в путь.
Через три недели после выхода из долины Собрания мы останавливаемся на краю долины Уинд-Ривер. Это широкое просторное плато, поросшее густой травой. Над нами голубое небо, за спиной хребет Уинд-Ривер, внушительный, но далекий. Горам нет дела до тех, кто живет в их тени. Я знаю, где мы. Южный перевал, разделяющий континент пополам, находится в конце хребта. Мы вернулись к развилке. Когда мы впервые проходили через нее, то и представить не могли, куда нас приведет выбранный путь.
Вашаки говорит, что любит эти места больше всего на свете, потому что провел здесь детство.
– Здесь похоронен мой отец. Здесь же похоронят и меня. Это мой дом, – прямо говорит он. – Мы останемся здесь, пока листья не поменяют цвет. А потом пойдем на восток. Перезимуем там, где бьют горячие ключи и вода не остывает, даже когда выпадает снег. Покателло будет поблизости.
Отряд налетчиков уже прибыл, окрыленный победой. Они увели у кроу тридцать лучших лошадей. Мы разбиваем лагерь возле сосен и елей, где река делает изгиб, так что наша стоянка защищена со всех сторон. Я провожу утро с Вашаки и еще несколькими воинами, высматривая стада и планируя охоту, и возвращаюсь к полудню. Женщины сидят вместе и достают из шишек кедровые орешки, быстро работая руками и непринужденно болтая. Ханаби выучила немного английских слов за то время, что провела с моей семьей. Она успела все подзабыть, так что Наоми приходится говорить помедленнее, но Ханаби очень старается.
– Когда-то я сама была Наоми, брат, – говорит она мне. – Я ее понимаю.
Похоже, что так и есть, и я благодарен ей. Потерянная Женщина проявляет к Наоми бесконечное терпение и даже не пытается говорить, просто показывает, любит и заботится. Они обе какие-то притихшие, словно между ними без слов установилась какая-то особенная близость, и Наоми невольно тянется к ней. Но сейчас Наоми нет среди женщин, которые лущат шишки, и я не нахожу ее ни в вигваме, ни с лошадьми. Потерянная Женщина указывает мне на реку, которая уходит в глубь леса, и говорит, что Наоми хотела побыть одна.
– Хватит ей быть одной. Иди к ней, – велит мне Потерянная Женщина, направляя меня к лесу.
Я нахожу Наоми в густых зарослях возле речки. Она сняла лосины, задрала платье из оленьей кожи и смывает кровь с бледных бедер.
– Наоми?
От неожиданности она выпрямляется, поскальзывается на камнях и плюхается в воду, да так и остается сидеть в скомканном платье и торчащими в разные стороны ногами.
– Наоми! – Я не смеюсь, не зная, все ли с ней в порядке.
Она поднимает на меня взгляд и пытается улыбнуться. Улыбка, взгляд. Это уже значительное улучшение.
– Я не слышала, как ты подошел. Постаралась отойти подальше от лагеря, чтобы… помыться.
Я подхожу ближе и останавливаюсь у воды.
– У тебя кровь.
– Да, – кивает она. Ее глаза блестят, но она не плачет. – У меня кровь. Наконец-то. Я уже начала бояться.
Я не понимаю. А потом… до меня доходит. От этого сознания у меня слабеют колени и перехватывает дыхание.
– У меня шла кровь, когда мы проходили Шип-Рок. А потом нет.
– А мы с тех пор не были вместе. – Я опустошен, и мой голос звучит безжизненно.
– Да. Не были, – шепчет она. – Я… ждала. Нужно было убедиться. Чтобы не сомневаться.
– Аака'а, – выдыхаю я.
Меня переполняют гнев и отвращение. Я сажусь в реку рядом с ней, не обращая внимания на воду и на то, что я в одежде.
– Но теперь кровь пошла, – с напускной бодростью добавляет Наоми. – И это хорошо.
Я боюсь говорить, поэтому киваю, обхватив колени руками и пытаясь сдержать ярость, которую некуда выплеснуть. Некоторое время мы сидим бок о бок, немея от холодной воды в тенистом ручье. Я не знаю, как склеить то, что сломано, и облегчить боль, которую мне не понять.
– Я не боролась, Джон, – вдруг торопливо признается она.
Я жду, затаив дыхание.
– Я не боролась, – повторяет Наоми громче, как будто заставляет саму себя посмотреть правде в глаза. – Я боялась, что Магвич отдаст меня в другое племя и я больше не увижу своего брата. Поэтому я не боролась.
Я не касаюсь ее. Не пытаюсь утешить и поддержать. Наоми еще не договорила.
– Я не боролась. – Ее голос дрожит, глаза наполнились слезами, которые уже пролились на щеки, но я слышу ее злость, и это меня радует. – Было больно. Хотелось закричать. Вырваться и бежать, бежать не останавливаясь. Но я не вырвалась. Я все стерпела. – Она делает рваный вдох. – Я этого не хотела. Не просила. Я не стала от этого хуже. Я это знаю. – Наоми кивает, будто подкрепляя свои слова. – Но я… не боролась, и с этим я никак не могу смириться.
– Ты боролась, – возражаю я.
– Нет. Не боролась. – Она упрямо мотает головой, утирая злые слезы тыльной стороной руки.
– Бороться можно по-разному, Наоми Лоури.
Услышав свое имя, она поднимает подбородок и смотрит на меня, по-настоящему смотрит и слушает.
– Ты боролась за своего брата. За Ульфа. Боролась за жизнь. Было бы проще царапаться, брыкаться и кусаться. Поверь мне, я знаю. Первые пятнадцать лет своей жизни я только и делал, что дрался и сопротивлялся. Но… вытерпеть испытания – это совсем другое. Намного сложнее. Не смей говорить, что ты не боролась, потому что это неправда. Ты всю жизнь с чем-то борешься. И тогда боролась. И сейчас.
Ее щеки залиты слезами, губы тоже, но она наклоняется ко мне и прижимается к моим губам. Я чувствую соленый привкус печали, но к нему примешивается вкус надежды. Это поцелуй, полный благодарности, короткий и нежный. Потом она снова отстраняется.
– Я рассчитывал совсем не на такой поцелуй, – говорю я, надеясь, что не перегибаю палку.
Она смеется, запрокинув голову, и на мгновение я снова вижу ее, свою Наоми, которая готова влезть в переговоры с Черной Краской, устроить стирку под дождем и без стеснения заявить мне, каких поцелуев она от меня ждет.