Утром и вечером бывает тяжело: нужно то грузить повозки, то разгружать, заново приводить все в порядок. Но утро пугает меня больше. Может, потому, что впереди ждет длинный напряженный день, а собираться в дорогу всегда сложнее, чем останавливаться на ночлег. Только разбили лагерь, и вот уже снова пора его сворачивать, бегать и суетиться, когда так приятно было бы посидеть спокойно. Проглотив завтрак – кофе, кашу и немного бекона, – мы убираем палатки, сворачиваем одеяла, пакуем чайник, кастрюли и сковородки, моем посуду после завтрака, точно так же как после ужина. Вода оставляет на тарелках известковый осадок, так что перед следующей трапезой их приходится протирать.
В каком-то смысле наша жизнь стала проще. Все наши обязанности и дела свелись к преодолению пути: шаг за шагом мы двигаемся к цели под монотонный грохот повозок и топот усталых путников, которым нечем заняться, кроме как идти вперед. Иногда, когда я не шагаю рядом с мамой, то сажусь верхом на Плута, одного из мулов, которых отец купил у мистера Лоури, кладу блокнот на луку седла и рисую. Папа ведет путевой дневник, но у меня всегда лучше получалось рисовать, чем описывать словами. Мама говорит, я начала рисовать пальчиком на земле еще до того, как научилась произносить собственное имя. Только рисуя, я могу побыть наедине с собой. В другое время дня я либо иду, либо занята работой.
У каждого из нас есть обязанности. Папа с Уорреном ухаживают за животными и ставят палатки; Уэбб, Уилл и Уайатт собирают дрова для костра, таскают воду и разгружают повозку по вечерам; мы с мамой делаем почти все остальное. Эбигейл, жена Уоррена, старается помогать нам, но она совсем бледная и слабая, а от запахов лагеря ее мучают тошнота и головокружение. Я подозреваю, что она тоже ждет прибавления в семействе, только срок совсем ранний. Уоррен, похоже, тоже так думает и старается облегчить жене жизнь, но в дороге это невозможно. Мама и Эбигейл не единственные беременные женщины в караване. Первые несколько дней впереди нас ползет фургон молодой пары по фамилии Бингам. У Элси Бингам еще не такой большой живот, как у мамы, но его очертания уже заметны под платьем. Она держится довольно бодро, как и ее муж, и, похоже, качка и тряска ее совсем не тревожат.
Поддерживать чистоту не получается, и мальчишкам, видимо, все равно, а вот я терпеть не могу грязь. Я вижу, что некоторые набирают воду у берега или в неглубоких лужах, которые возникают после дождя, даже тогда, когда неподалеку валяется труп животного. Джон Лоури настаивает, чтобы мальчишки ходили за водой к источникам выше по течению, и часто помогает им сам, но я все равно беспокоюсь. По-моему, если бы все были аккуратнее, путешественники меньше бы болели. По каравану уже расползаются слухи, что на нашем тракте начались случаи холеры.
На четвертый день пути мы начинаем замечать могилы у дороги. Большинство из них отмечены лишь доской с выжженной надписью. Первые несколько раз я заговариваю об этом, когда мы с мамой под руку проходим мимо, но она отказывается обращать на них внимание, даже когда нам на глаза попадается свежая могила двухмесячной девочки.
– Мне не нужно смотреть на смерть, чтобы помнить о ее существовании, Наоми, – говорит мама. – Я должна сохранять присутствие духа. Сейчас у меня нет сил на страх и горе, так что я просто пройду мимо. И буду очень тебе благодарна, если ты не станешь сообщать мне о том, что видишь.
Я сжимаю ее локоть, а она поглаживает меня по руке.
– Тебе страшно, мам? – тихо говорю я.
На самом деле я пытаюсь сказать, что сама боюсь. Мама, может, и сохраняет присутствие духа, а вот у меня в голове крутятся всякие ужасы.
– Не за себя. Я знаю, что делать. Но я не хочу потерять еще одного ребенка и не готова думать об этой несчастной матери, которой пришлось похоронить родное дитя у дороги.
Мама родила пятерых здоровых детей, но и терять малышей ей случалось: несколько младенцев умерли через день-другой после родов и одна девочка родилась уже холодной, как фарфоровая кукла. Я невольно думаю, что маме будет проще в дороге без новорожденного, за которым надо ухаживать, но благоразумно держу язык за зубами.
– Ты хмуришься, Наоми.
– Это я умею лучше всего. Хмуриться и рисовать. Два моих главных таланта.
Мама смеется, как я и ожидала, но во мне поднимается гнев, похожий на пыльную тучу, которая окружает повозки и сливается с серым небом, из которого в любую минуту может политься дождь.
– А вот прятать чувства ты не умеешь, – замечает мама.
– Да. Только хмуриться и рисовать. Больше я ни на что не гожусь, ты не забыла?
На этот раз она не смеется.
– Расскажи, что тебя расстроило.
– Меня бесит, что я женщина.
– Как так? – изумленно восклицает мама.
– Бесит, что это так тяжело.
– А ты бы предпочла быть мужчиной? – с вызовом спрашивает она, как будто я совсем свихнулась.
Я задумываюсь на мгновение. Я не настолько слепа, чтобы полагать, что быть мужчиной лучше. Может, проще. Или нет. Не знаю. Наверное, любой жизненный путь тяжел, просто по-своему. Но меня все еще переполняет гнев.
– Я злюсь на папу. На Дэниэла. На мистера Колдуэлла. На Уоррена. Даже на мистера Джона Лоури, если честно. Просто я сегодня злая.
– Злиться намного приятнее, чем бояться, – соглашается мама.
Я киваю, и ее рука снова сжимает мою.
– Но злость – это бесполезное чувство, – продолжает мама. – Бесполезное и тщетное.
– Я бы так не сказала.
Не такое уж оно и бесполезное, если помогает отогнать страх.
– Разве ты злишься на птицу за то, что она может летать? Или на лошадь за ее стать? Или на медведя за его острые зубы и когти? За то, что он больше тебя? Сильнее? Этого не изменить, даже если уничтожить все, что ненавидишь. Ты все равно не станешь ни медведем, ни птицей, ни лошадью. Ненависть к мужчинам не поможет тебе стать мужчиной. Ненависть к своей утробе и груди, к слабости собственного тела не поможет тебе от них избавиться. Ты все равно будешь женщиной. Ненависть никогда ничего не исправит. Звучит очень просто, но чаще всего так и есть. Мы сами все усложняем. Тратим всю свою жизнь, усложняя то, что лучше бы просто принять. Потому что через принятие мы устремляемся к трансценденции.
– К трансценденции?
– Именно так.
– Вот тут тебе придется объяснить поподробнее, мам. Я не знаю, что значит «трансценденция».
– Это место, куда отправляется твое сознание, пока твои руки рисуют, – отвечает мама. – Это особый мир, который существует за пределами нашего мира. То, что может осуществиться.
Я киваю. Это я могу понять. Когда я рисую, мне и впрямь кажется, будто я где-то не здесь. Я совершаю побег. Именно поэтому я никогда не брошу рисование, пусть иногда и думаю, что это пустая трата времени.
– Потрать свои силы на то, чтобы возвыситься надо всем, что нельзя изменить, Наоми. Сохраняй присутствие духа. И в конце концов все будет хорошо.
– Даже если сначала будет много боли?
– Особенно если будет много боли, – уверенно отвечает мама.
Какое-то время мы шагаем бок о бок, погруженные в мысли о лучшем мире.
– А почему ты злишься на Джона Лоури? Мне он нравится, – вдруг говорит мама. Она не спрашивает, почему я злюсь на папу, Уоррена и мистера Колдуэлла, как будто в их случае мой гнев оправдан. Я запрокидываю голову и смеюсь, прежде чем признаться:
– Мне он тоже нравится, мам. Потому и злюсь.
3. Биг-Блю
Джон
Я ВОЛНУЮСЬ ЗА УИНИФРЕД МЭЙ. Не понимаю ее мужа. Я бы не потащил женщину, которая вот-вот родит, на Запад через равнины. Вместо того чтобы ехать в повозке, она бредет рядом, опираясь на руку дочери. Неудивительно. Из-за тряски у нее могут отойти воды, так что ей и впрямь проще идти пешком.
Они красиво смотрятся вместе, эти две женщины, хотя у матери усталое лицо, покрытое легкими морщинками, а в каштановых волосах видна проседь. Наоми, идущая рядом, напротив, полна жизни и стройна, но у обеих одинаковый упрямый подбородок и неулыбчивый рот, одни и те же зеленые глаза и веснушчатый нос.
Мальчишки семейства Мэй, особенно Уэбб, прицепились ко мне как репей. Я постоянно вежливо стараюсь от них отвязаться, но не успеваю и глазом моргнуть, как они возвращаются. Уэбб запомнил, как зовут всех моих животных, и каждый раз приветствует их длинным списком имен, повторяя их по памяти, как апостолов из Библии, которую Дженни заставила меня прочитать.
– Привет, Бумер, Будро, Самсон, Далила, Тягач, Гус, Джаспер, Юдифь, Лассо, Везунчик, Уголек и Перчик! – восклицает Уэбб, но всегда почтительно понижает голос, когда здоровается с ослами Горшком и Котелком, которым мальчишка, похоже, нравится.
Моя лошадь Дама тоже его любит, и Уэбб приветствует ее с таким же восторгом.
– И тебе привет, красавица Дама, – говорит он, а потом продолжает болтать без умолку, пока я не отошлю его к родным или кто-нибудь не придет забрать его.
Мне хочется расспросить мальчишку о том, о чем я не имею права спрашивать. Узнать побольше о его сестре, о том, почему ее муж загадочным образом отсутствует, и о кожаной сумочке, которую она всегда носит с собой, но я молчу. Она представилась мне как Наоми Мэй, и мысленно я продолжаю называть ее так, но Уэбб сказал, что ее зовут миссис Колдуэлл, и Колдуэллы, которые путешествуют в нашем караване, явно связаны с семейством Мэй. Зато я могу спросить Уэбба о том, как дела у его матери. Мальчик хмурится, как будто ему и в голову не приходило, что с мамой может что-то случиться.
– У нее все хорошо, мистер Лоури. Говорит, чтобы вы приходили к нашему костру ужинать, если захотите, раз уж у вас нет никого, кто бы о вас позаботился, – объявляет он.
– Я сам о себе забочусь, как и все взрослые люди.
– А мой папа нет. И Уоррен. За них это делают мама, Эбигейл и Наоми.
– Твой папа много трудится. Как и Уоррен.
– Не так много, как мама.
– Верно. Думаю, на свете сейчас не найдется никого, кто бы трудился больше, чем твоя мама, – бормочу я себе под нос.