– Приходите на ужин, мистер Лоури. Готовить будет Наоми, у нее получается не так хорошо, как у мамы, но голодным никто не остается. Папа говорит, это главное.
Уэбб приглашает меня каждый день, но я не соглашаюсь. После нескольких отказов он приносит мне буханку хлеба.
– Наоми передала, – говорит он, и меня охватывает радость.
Я не знаю, сделано ли это в благодарность за то, что я терплю ее братьев, или же здесь кроется приглашение к чему-то большему, но я смакую каждую крошку просто потому, что хлеб испекла она. Я постоянно чувствую ее присутствие. Даже держась на расстоянии, я присматриваю за ней, то и дело отправляясь к хвосту каравана и еду сзади, убеждая себя, что лишь желаю проверить, не отстал ли Уэбб от своих. Эбботт только рад, что я беру на себя роль замыкающего. Так он может спокойно оставаться впереди и не беспокоиться о том, что кто-то потеряется.
Каждый вечер повозки ставят в круг, волов распрягают и отправляют пастись, а мужчины по очереди следят, чтобы скотина не разбрелась в поисках более сочной травы. Когда животных начинает клонить в сон, их стреноживают, привязывают к кольям или загоняют в круг из повозок, которые соединяются цепями, чтобы получился загон. Тем, у кого с собой много скотины, всегда сложнее. Зачастую они вынуждены спать среди своих животных за пределами круга. Обычно так поступаю и я – ставлю палатку там, где пасутся мои мулы, или просто кладу под голову седло и сплю под открытым небом.
На пятый день я просыпаюсь от раскатов грома. Небо затянуто черными тучами, такими плотными, что даже рассвет не может разогнать мрака. После выхода из Сент-Джо нас время от времени донимали моросящий дождь и короткие ливни, но надвигающаяся буря – это совсем другое. Вместо того чтобы отправиться в путь с рассветом, мы оставляем фургоны в кругу. Эбботт дает команду поглубже вбить колья, удерживающие животных и палатки, закрепить колеса повозок цепями и покрепче все привязать. Всех животных загоняют в центр круга: волы, лошади, мулы и прочий скот сбиваются в тесную кучу под мрачнеющим небом. Я стреноживаю Даму, ослов и мулов возле повозки Эбботта и успеваю спрятаться под нее, прежде чем небесные воды проливаются на прерию.
Дождь не капает, он льет стеной. Струи разрезают воздух и падают на землю, перемешивая грязь. Мы прячемся от стихии в палатках и повозках, которые не дают дождю лупить нас, но не могут защитить от влаги, просачивающейся через трещинки и просветы. Под повозкой Эбботта расползаются лужи, пока все земля у нас под ногами не превращается в жижу. Эбботт особенно не жалуется. Потому он мне и нравится. В этом они с Дженни похожи, хотя Эбботт за словом в карман не лезет и всегда готов рассказать какую-нибудь байку. Я слушаю его болтовню, убаюканный шумом дождя и вынужденным бездействием. Погода хоть и сырая, зато не ветреная. Такой ливень остается только переждать. Я уже начинаю дремать, когда Эбботт вдруг прерывает свой рассказ о встрече с черноногими в Орегоне – историю, которую я и так уже слышал.
– Что она творит? – спрашивает он, но я так устал, что мне все равно.
Я даже глаза не открываю. Мне мокро, но спать тоже хочется, к тому же в такой дождь мне не нужно беспокоиться о табуне: вряд ли кто-то может украсть животных или спугнуть. Я поставил их в кружок – мордами внутрь, хвостами наружу, – и мне лень даже приподнять шляпу, чтобы посмотреть, о чем там ворчит Эбботт.
– Чтоб мне провалиться! Я уж думал, что все на свете повидал, – бормочет он.
Я бы предпочел, чтобы Эбботт оставил свои замечания при себе. Я же знаю, что он пытается втянуть меня в разговор.
– Эта бесовка решила устроить стирку под дождем.
Мои веки распахиваются. Я не знаю, как догадался, что речь о Наоми, но уверен, что это она. Я приподнимаю край холстины и выглядываю наружу. Повозки семейства Мэй прицеплены к фургону Эбботта. Вчера вечером они последними встроились в круг, соединив хвост с головой каравана.
Наоми Мэй вынесла два ведра со стиральной доской и теперь энергично трет белье, сжимая в правой руке кусок мыла. Ее тонкое платье промокло насквозь, а на голове у нее шляпа Уэбба вместо собственной. Наоми невозмутимо обрабатывает одежду всего семейства. Не тратя времени на полоскание, она просто перекидывает намыленные вещи через цепь между повозками, позволяя ливню сделать все за нее.
– Аака'а, – тихо выдыхаю я и выбираюсь под проливной дождь.
Мгновенно промокнув до нитки, я иду к ней, придерживая край шляпы, с которой стекает вода. Про себя я повторяю, что могло быть и хуже. Ветра нет, только тяжесть падающего с неба дождя, но и без ветра приятного мало.
– Так и умереть недолго, – рявкаю я, приблизившись к Наоми и расправляя у нее над головой свой промокший плащ, чтобы хоть немного защитить ее от дождя.
– Я никогда не болею, – кричит она в ответ, продолжая тереть белье.
– Не говорите так. Тому, кто говорит «никогда», жизнь спешит доказать обратное. – Дженни постоянно повторяет эту пословицу.
Но Наоми Мэй лишь качает головой.
– Я никогда не болею, – настаивает она.
Несколько секунд я смотрю на нее. Я хочу, чтобы она все бросила и спряталась от ливня, и в то же время задумываюсь о том, почему мне никогда не приходило в голову устроить стирку под дождем. Белье и впрямь отлично прополаскивается. Нужно только немного мыла, и дело сделано.
– Где ваши братья?
Я уже планирую хорошенько отчитать Уэбба, Уил ла и Уайатта.
– Я забрала у них одежду. Они остались в одном исподнем, сидят в повозках и дрожат под одеялами. – Она издает смешок.
– Вот и вам там же место, – говорю я.
– У меня есть выбор: страдать, сидя в повозке, или страдать, стирая белье. Во втором случае хотя бы вещи будут чистые.
– Если поднимется ветер, цепи не выдержат, и все ваше белье попадает в грязь.
– Тогда мне лучше поторопиться, – спокойно соглашается она.
– Аака'а, – снова бормочу я.
Бросить ее я не могу, остается только помочь. Дождь лупит с такой силой, что выжимать белье бесполезно, но я все равно пытаюсь, скручивая ткань, вытряхивая из нее мыльную пену и грязь, а Наоми тем временем продолжает тереть одежду под ливнем. Когда с последней рубашкой покончено, я выливаю грязную воду из бочки, и Наоми сбрасывает в нее белье, мокрое, но на удивление чистое.
– Повешу сушиться, когда тучи разойдутся, – объявляет она.
Я подталкиваю ее к повозке отца. Наоми благодарит меня с широкой улыбкой и заставляет пообещать, что я приду на ужин в следующий раз, когда она меня пригласит, после чего наконец уходит в укрытие.
– Положил глаз на хорошенькую вдову, Младший? – спрашивает Эбботт, когда я снова забираюсь под повозку и начинаю стаскивать с себя мокрую одежду.
На мгновение я застываю. Слово «вдова» звонким эхом отдается у меня в голове. Холода я уже не чувствую.
– Если тебе охота еще постирать, так у меня тоже накопилось немного грязной одежды, – фыркает Эбботт.
Не обращая на него внимания, я достаю из седельных сумок сухие штаны и рубашку. Одежда тут же пропитывается сыростью, но я натягиваю ее, кутаюсь в шерстяное пончо и скидываю намокшие ботинки.
– Зря ты высунулся. Она тебя о помощи не просила, и я готов биться об заклад, что весь караван на вас смотрел. Ты только что привлек к себе лишнее внимание. Из такого человека, как мистер Колдуэлл, лучше не делать себе врага. Она была замужем за его сыном, и старик до сих пор считает ее своей собственностью.
– Так что ж он ей сам не помог? – ворчу я.
Эбботт фыркает, но грозит мне пальцем.
– Не суйся к ней, сынок. Она не для тебя.
Я невольно ощетиниваюсь, но молчу. Выжав воду из шляпы, я надвигаю ее на лоб, как было до того, как мой отдых грубым образом прервали, прислоняюсь спиной к седлу и готовлюсь переждать ненастье в полудреме.
– Стирка под дождем. Ну и дурь, – бормочет Эбботт. – Если заболеешь, я тебя выхаживать не стану, и не надейся.
– Я никогда не болею, – говорю я, повторяя слова Наоми Мэй, и напрягаюсь, услышав смешок Эбботта.
– Да ты уже болен. Подхватил любовную лихорадку. У тебя все на лице написано.
После ливней Биг-Блю, где обычно не больше нескольких футов глубины, превратилась в ревущий поток. Повозки, направляющиеся в обе стороны, толпятся вдоль берегов. Над головой продолжают бродить мрачные облака, из которых вот-вот польет, и я знаю, что, если повременим с переправой, станет только хуже. Эбботт соглашается со мной и, не тратя времени даром, дает каравану сигнал разгружать фургоны, чтобы перевезти припасы через реку. Час уходит на споры о том, где лучше переправляться через реку и каким образом. Даже при том, что уровень воды поднялся, повозки приходится спускать с берега на канатах по одной, чтобы они не попадали в реку.
Полдюжины индейцев племени канза, одетых только в набедренные повязки да еще мокасины, чтобы защитить ступни от камней, соорудили грубые плоты, чтобы переправлять путешественников и их пожитки через реку, и берут по четыре доллара за фургон и по одному за человека. Животные переплывают бесплатно, зато за перевозку каждой партии припасов они требуют рубашку из холстины. Поначалу люди медлят, узнав о таких высоких ценах, и пытаются торговаться с канзами, но стоит одному фургону перевернуться вместе с семейством и всеми их пожитками, и переселенцы решают, что скупиться не следует.
Мои мулы останавливаются у воды, но я не тороплю их и сам захожу в воду по грудь, раскинув руки и показывая, что здесь безопасно. Потом я слегка дергаю повод, и Дама следует за мной без возражений. Она начинает плыть. Веревка между ней и мулом, нерешительно застывшим на берегу, начинает натягиваться. Горшок и Котелок, мои ослы, делают несколько шагов, входят в реку и догоняют меня, вытянув шеи и навострив уши. Мулы, связанные в длинную цепь, тут же спешат войти в воду, как будто ослы и кобыла пристыдили их своим примером.
Я оставляю возню с фургонами и припасами канзам и самим путешественникам и провожу следующие два часа, помогая перебраться через реку животным – волам, лошадям и овцам, – и мужчины из нашего каравана охотно на это соглашаются. Все, кроме мистера Колдуэлла, который, как и предупреждал Эбботт, сверлит меня злобным взглядом с тех самых пор, как я помог Наоми со стиркой. Мистер Колдуэлл уверен, что сам знает, как лучше. Он подгоняет криками и лупит своих животных, которых он не стал распрягать. Мулы упираются, несмотря на хлыст. Я тянусь к первому животному в упряжке и успокаиваю его тихим голосом. Хлыст мистера Колдуэлла щелкает, задевает край моей шляпы и хлещет меня по лицу. Я чув