Неверными шагами женщина дошла с нашей помощью до автобуса, где наконец все-таки проглотила кусочек мелассы[71]. Потом, когда мы спустились еще ниже и воздух стал плотнее, ей дали глоток водки, и очень скоро ее страх сменился весельем.
В автобусе теперь рассказывали о том, как кто-то даже умер на этой высоте от горной болезни; рассказывали об этом с подробностями и так, словно речь шла о мелких повседневных происшествиях. Кто-то утверждал, что у кратера этого самого вулкана, который постепенно скрывался за более низкими вершинами, около полувека назад нашли вмерзших в ледник, словно оцепеневших за стеклянной витриной восьмерых членов одной научной экспедиции, погибших от горной болезни. Так они и остались сидеть кружком, в тех естественных позах, в каких их настигла смерть; и лица их с остановившимся взглядом подо льдом походили на прозрачные посмертные маски.
Теперь мы спускались очень быстро. Облака, оказавшиеся внизу, когда мы карабкались в горы, теперь снова плыли над нами; таяли клочья тумана, открывая взору еще далекие долины. Мы возвращались на землю людей; дыхание обретало свой нормальный ритм, и на смену острому и холодному покалыванию в груди приходило привычное ощущение.
Неожиданно перед нами выросло селение, расположенное на небольшом круглом плато; вокруг селения шумели потоки. Оно показалось мне удивительно похожим на кастильское, несмотря даже на барочную церковь; так же лепились жилища вокруг площади, к которой сходились, карабкаясь в гору, узенькие – только пройти мулу – улочки. Крик осла напомнил мне картинку Тобосо[72] – с ослом на переднем плане – к одному из уроков третьей части «Книги для чтения», и дом, изображенный на картинке, до странности походил на тот, который я сейчас разглядывал. «В некоем селе Ламанчском, название которого у меня нет охоты припоминать, не так давно жил-был один из тех идальго, чье имущество заключается в фамильном копье, древнем щите, тощей кляче и борзой собаке…» Я почувствовал гордость, вспомнив то, что с таким трудом заставлял нас – два десятка сорванцов – выучивать наизусть наш школьный учитель. Когда-то я знал на память целый абзац, а теперь не мог перевалить и за «борзую собаку». Это злило меня, и я снова и снова начинал: «В некоем селе Ламанчском…» – ожидая, не всплывет ли в памяти следующая фраза, как вдруг женщина, которую мы освободили из плена облаков, показала на крутой поворот дороги, огибавшей гору, – мы как раз подъезжали к нему, – и сказала, что место это носит название Ла-Ойя. «Олья[73], чаще с говядиной, нежели с бараниной, винегрет, почти всегда заменявший ему ужин, яичница с салом по субботам, чечевица по пятницам, голубь в виде добавочного блюда по воскресеньям – все это поглощало три четверти его доходов…» Дальше я опять не помнил. Но теперь внимание мое сосредоточилось на женщине, которая так вовремя произнесла название Ла-Ойя, и я вдруг почувствовал к ней симпатию. С моего места едва была видна половина ее лица; резко очерченная скула под чуть удлиненным к виску глазом, который тонул в глубокой тени под волевым изгибом брови. Рисунок профиля – от лба до кончика носа – был необычайно чистым, но неожиданно за этой гордой и бесстрастной линией следовал рот, слишком пухлый и чувственный, и чуть впалая щека; они-то и придавали своеобразие красоте этого лица, обрамленного тяжелыми черными волосами, подобранными в нескольких местах целлулоидовыми гребнями. Было совершенно ясно, что в этой женщине смешалась кровь нескольких рас – индейской, если судить по скулам и волосам, средиземноморской, судя по очертаниям лба и носа, и негритянской, если принять во внимание твердую округлость ее плеч и необычайную ширину бедер, которая бросилась мне в глаза, когда она поднялась положить узел и зонтик на багажную полку. Одно было совершенно определенно – в этом живом смешении рас чувствовалась порода. Взгляд ее удивительных, бесконечно черных глаз вызывал в памяти старинные фрески, которые всегда словно глядят прямо на тебя, откуда бы ты их ни разглядывал, благодаря цветному кружку, нарисованному на виске. Эта ассоциация напомнила мне «Парижанку» с Крита[74], и я подумал, что в крови нашей спутницы, явившейся нам из камня, из тумана, смешалось ничуть не больше рас, чем на протяжении веков перемешалось в крови народов, населявших средиземноморские страны. И мне подумалось, что едва ли смешения небольших народностей внутри одной расы – явление более положительное, чем огромных масштабов скрещения, которые в свое время происходили в Америке между кельтами, неграми, латинянами, индейцами и даже «новыми христианами»;[75] здесь не было скрещения различных народов одной и той же расы, как это случалось на перекрестках Улиссова моря, а имело место скрещение основных рас человечества, совершенно различных и разобщенных, на протяжении целых тысячелетий и не подозревавших о существовании друг друга.
Дождь начался неожиданно и сразу превратился в ливень; стекла окон тут же почернели. Почувствовав привычную обстановку, все пассажиры погрузились в состояние, близкое к спячке. Поев фруктов, я тоже собрался поспать, отметив, между прочим, что всего за неделю путешествия я вновь обрел способность засыпать в любое время, какая, помнится, была у меня только в юности. Когда я проснулся, был уже вечер; мы добрались до селения – известковые домики жались к горам; над селением нависали сырые леса, в темной массе которых проглядывали светлые пятна обработанных участков. С деревьев спадали толстые стебли лиан; лианы раскачивались и над дорогой, окропляя ее дождевой водой. Ночь, выползшая из глубоких горных теней, уже поднялась к вершинам. Муш, обессиленная, повисла у меня на руке; резкий подъем на такую высоту и затем спуск – и все в течение одного дня, заявила она, вконец измотали ее. У Муш болела голова, ее знобило, словом, ей не терпелось поскорее принять лекарство и лечь. Я оставил ее в выбеленной известкой комнатке, где единственными предметами роскоши были умывальник и таз, а сам отправился в столовую постоялого двора, которая прилегала к кухне; в просторном камине пылали дрова.
Я съел маисового супа и острого овечьего сыра, отдававшего козлятиной, и меня стало клонить ко сну; я сел возле ярко пылавшего камина и почувствовал себя счастливым. Я сидел, любуясь игрой пламени, как вдруг чья-то тень упала передо мной – кто-то сел по другую сторону стола. Это была все та же подобранная нами утром женщина, только теперь она переоделась, и я невольно загляделся на ее изящный наряд. Нельзя сказать, плохо или хорошо она была одета. Ее одежда не отвечала моде нашего времени, как, впрочем, вообще какой бы то ни было моде. Очень чистое и туго накрахмаленное платье было выдержано в двух цветах – синем и светло-коричневом – и, все сплошь в мережках, рюшах и лентах, оно напоминало узорную шкатулку для рукоделия или ящик, из которого фокусник извлекает свои чудеса. Корсаж был украшен темно-синим бархатным бантом. Она заказала блюда с незнакомыми мне названиями и стала молча медленно есть, не поднимая глаз от клеенки стола, словно была поглощена какой-то тяжелой заботой. Однако некоторое время спустя я все же решился задать ей вопрос и в ответ услышал, что она собирается еще некоторое время ехать с нами и что едет она выполнить благочестивый долг. Она пробирается с другого конца страны, пересекла пустыни, множество островов и озер, сельву, и все для того, чтобы доставить своему отцу, который сейчас очень болен, изображение четырнадцати святых заступников; именно этому изображению было обязано их семейство множеством подлинных чудес; а до сих пор святые заступники находились на попечении ее тетки, которой даже оставили средства, чтобы она могла ставить перед ними свечи. Нас было только двое в столовой, и она подошла к стоявшему в углу подобию шкафа со множеством разных ящичков; меня уже давно заинтересовал этот шкаф, от которого так приятно пахло лесными травами; там стояли флаконы с притираниями и туалетным уксусом, на ящичках красовались надписи – названия трав. Потом она подошла ко мне и, вынимая высушенные листья, мох и веточки, стала растирать на ладони и, узнавая по запаху, нахваливать их чудесные свойства. Вот это – алоэ – облегчает тяжесть в груди; а это – розовая лиана – способствует тому, что волосы начинают виться; бретонская трава – помогает от кашля, альбаака – защищает от невезения, а медвежье ушко, питаанья и молодые побеги – от каких-то недугов, которых я не упомнил. Девушка обращалась с травами так, словно речь шла о живых, вечно бодрствующих существах, проживающих в недалеком, хотя и таинственном царстве, которое охраняют бдительные и могущественные стражи. Сами травы говорили ее устами; это они прославляли собственную силу. Оказывается, у леса был хозяин – дух, скакавший на одной ноге, и ни былинки из его лесных богатств нельзя взять, не заплатив ему за это. Если вы собираетесь искать в лесу целебные травы, или грибы, или лианы, то, войдя в чащу, вы должны приветствовать лес и, положив к корням старого дерева монетки, попросить разрешения взять у леса его детища. А уходя, следует снова обернуться лицом к лесу и еще раз с уважением приветствовать его, потому что миллионы глаз через кору и сквозь листву деревьев следят за каждым вашим жестом.
Я, пожалуй, не смог бы ответить, почему эта женщина вдруг показалась мне прекрасной, когда она неожиданно швырнула в камин полную горсть душистых трав; и лицо ее в отсветах пламени казалось особенно рельефным. Я чуть было не сказал ей какой-то банальный комплимент, но в этот самый момент она вдруг, коротко бросив: «Спокойной ночи», – пошла прочь от камина. А я остался один глядеть на огонь. Очень давно не случалось мне так глядеть на огонь.
IX
(Чуть позже)
Недолго просидел я так, у огня, как вдруг услышал доносившуюся откуда-то из угла зала негромкую речь. Кто-то оставил включенным радио – старенький приемник стоял в углу на кухонном столе, заваленном маисовыми початками и огурцами. Я уже собрался выключить его, как вдруг из этого дряхлого приемника зазвучала до крайности знакомая мне квинта, взятая валторнами: та самая, что прогнала меня из концертного зала всего несколько дней назад. Но сейчас около очага, в котором дрова рассыпались искрами, на фоне стрекота сверчков, несшегося из-за темных балок потолка, эта далекая музыка приобретала таинственную силу. Я не видел лиц музыкантов, этих бесплотных исполнителей чужого творения. А музыка, летевшая неизвестно откуда, через горные вершины, догнала меня и опустилась здесь, у подножья гор; и мне показалось, что звуки ее рождены не нотами, а эхом, таившимся в глубине моего существа. Придвинувшись к приемнику, я слушал. Вот квинта разбилась на триоли вторых скрипок и виолончелей; вот вырисовались две ноты в нисходящем движении, словно нехотя упавшие со смычков первых скрипок и альтов, и вдруг все это обратилось в тоску, в желание бежать, бежать прочь под натиском неожиданно прорвавшейся силы. И тут же в разрыве грозовых туч выросла главная тема Девятой симфонии. Мне захотелось вздохнуть с облегчением, когда она добралась до тоники, но в то же мгновение звуки замерли: таинственно воздвигнутое здание столь же таинственно рухнуло, а я опять с тревогой и беспокойством устремился вслед за едва зарождавшейся фразой.