рую я купил в одном из самых знаменитых в мире магазинов, Росарио принялась хохотать, твердя, что рубашка эта похожа на женскую. При ней я был в постоянной тревоге, как бы не показаться смешным; здесь бесполезно было утешаться тем, что этим людям может быть что-то и неизвестно, – ведь если здесь кто-нибудь что-то и знал, так это были именно они. Муш и не подозревала, что я вовсе не ревновал ее, как это могло показаться, а всего-навсего притворялся, будто меня трогают ее беседы с греком, и притворялся только потому, что вообразил себе, что Росарио считает моим долгом хоть немного присматривать за той, которая разделяет со мной тяготы путешествия. Мне то и дело казалось, что взгляд, жест или даже слово, которого я не понял, обещают мне свидание. И я карабкался на самый верх кипы тюков и ждал. Но, видно, мне суждено ждать напрасно. Мычали быки, пели негритянки, завлекая матросов, пьянил запах люцерны. Кровь стучала в висках, и, весь охваченный желанием, я закрывал глаза и проваливался в раздражающую нелепость эротических снов.
На закате мы пришвартовались к пристани, кое-как сколоченной из бревен прямо на глине берега. Мы сошли на берег; в селении только и было разговоров что о подпругах и уздечках, и я понял, что мы добрались до Земли Коня. Запах арены, запах потных животных – точь-в-точь такой, какой сопровождает с незапамятных времен бродячий цирк, ржанием провозглашающий культуру. Приглушенный грохот оповестил о близости кузницы, где даже и в этот час, озаренный пламенем горна, трудился у своей наковальни и мехов кузнец в кожаном фартуке. Шипение раскаленного докрасна и охлаждаемого водой железа смешивалось с песней молота, забивающего гвозди в подкову. Иногда к этим звукам присоединялся и нервный цокот новеньких подков, еще робкий – как бы не поскользнуться на камнях, – и слышно было, как лошадь встает на дыбы и упирается, осаженная под окном, из которого высунулась показать новую ленту в волосах молоденькая девушка. Одновременно с конем появились пахнущие дубленой кожей мастерские, мастера, работающие в помещениях, увешанных подпругами, ковбойскими стременами, выделанными шкурами и праздничной сбруей с уздечками, украшенной серебром. В стране Коня мужчина был больше мужчиной. Он снова становился хозяином над вырабатывавшейся веками техникой, которая дала человеческим рукам умение обрабатывать железо и шкуру, научила человека укрощать и объезжать лошадей, развивая в нем ловкость и силу, чтобы мог он блеснуть в праздничные дни перед женщинами и те бы пришли в восторг от того, с какой силой сжимают мужчины ногами бока горячих коней и как много умеют они делать своими руками. Здесь возродились и мужественные игры: обуздывали горячего жеребца; тащили за хвост и валили быка – животное, которое почитал сам бог Солнца, – а потом волочили по пыли его гордость. Здесь установилась таинственная солидарность между могучим самцом-животным и мужчиной, для которого универсальным символом мужества стало то, что скульпторы, ваявшие конные статуи, должны были лепить и отливать в бронзе или высекать из мрамора, дабы вид доброго боевого коня соответствовал герою, восседавшему на нем, и отбрасывал бы широкую тень, в которой удобно пристроиться влюбленным, назначающим свидание в городском парке. Если у дверей дома привязано много лошадей, то, значит, в этом доме собралось много мужчин, но если одна лошадь караулит в ночи, одинокая, наполовину скрытая кустарником, это означает, что ее хозяин сбросил шпоры, стараясь как можно тише войти в дом, где его поджидает чья-то тень. Интересно, что в Европе лошадь, бывшая некогда для человека мерилом его богатства, орудием войны, средством передвижения и гонцом, стала теперь пьедесталом его величия и украшает метопы триумфальных арок; но в Америке лошадь продолжает свою славную историю, потому что только в Новом Свете она по-прежнему и в той же мере несет свою освященную веками службу. Если бы на картах – подобно тому как в средние века белые пятна обозначали неисследованные пространства, – если бы и теперь на картах белым окрасили Земли Коня, то белела бы по крайней мере четверть полушария, и это были бы именно те земли, куда святой крест вошел на коне, в высоко поднятых руках всадников, которых местное население принимало за кентавров.
XII
(Четверг, 14)
Как только вышла луна, мы снова пустились в путь по реке; по пути – в порту Сантьяго-де-лос-Агинальдос, что на противоположном берегу реки, – нашему капитану нужно было подобрать какого-то монаха-капуцина, и поэтому капитан хотел использовать раннее утро, чтобы пройти особенно опасные пороги, а вечером уже заняться разгрузкой. То с помощью рулевого колеса, то отталкиваясь шестом от подводных скал, мы миновали пороги и в полдень оказались в удивительном, лежащем в развалинах городе. Уходящие вдаль безлюдные улицы, пустые, нежилые дома с прогнившими дверями, от которых остались лишь косяки да петли, поросшие мхом крыши, во многих домах провалившиеся прямо посередине, – видно, рухнула центральная балка, изъеденная жучком и почерневшая от плесени. На одном из домов сохранилась колоннада портика с остатками карниза, разрушенного корнями смоковницы. Были здесь и лестницы без начала, без конца, словно повисшие в пустоте, и балконы в мавританском стиле, зацепившиеся за пустые глазницы оконных проемов. Гроздья белых вьюнов казались легкими шторами в пустоте залов, где еще можно было увидеть растрескавшиеся изразцы, по темным углам поблескивали золотом цветы акации и краснел молочай, а на сквозняках галерей, словно свечи в руках невидимых слуг, дрожали кактусы. На порогах росли грибы, а в каминах – чертополох. Растения карабкались по стенам, крюками ветвей цеплялись за щели каменной кладки, а от сгоревшей церкви осталось всего несколько контрфорсов, архивольтов и готовая обрушиться монументальная арка, на люнете которой еще можно было разглядеть неясные очертания фигур небесного оркестра – ангелы, играющие на фаготах, лютнях, клавесине, виоле и мараке[106]. Это последнее меня настолько удивило, что я хотел даже вернуться на судно за карандашом и бумагой, чтобы зарисовать для Хранителя столь редкий случай. Но в этот самый момент послышался барабанный бой и резкие звуки флейт, и несколько приплясывающих дьяволов вышли из-за угла на площадь, направляясь к жалкой церквушке, сложенной из кирпича и известняка напротив сгоревшего собора. Лица танцовщиков были скрыты черной материей, отчего эти фигуры походили на предающихся покаянию членов какого-нибудь святого братства. Они двигались медленно, короткими прыжками, за кем-то вроде предводителя или распорядителя, который вполне мог бы играть роль Вельзевула в мистерии страстей господних или дракона, а то и короля шутов, потому что на нем была маска черта с тремя рогами и свиным рылом. Страх сковал меня при виде этой процессии людей без лиц, головы которых были покрыты черными, будто у отцеубийц, покрывалами: казалось, эти маски вышли из таинства времен затем, чтобы увековечить исконную страсть человека к лицедейству и переодеванию, когда он рядится, притворяясь животным, чудовищем или злым духом. Странные танцоры дошли до дверей церкви и несколько раз дернули дверное кольцо. Им пришлось очень долго стоять перед запертой дверью, плача и стеная. Потом вдруг створки двери с грохотом растворились и в облаке фимиама показался святой апостол Иаков, сын Зеведея и Саломеи, верхом на белой лошади, которую верующие несли на плечах. И перед блеском его золотого нимба дьяволы в ужасе отступили, корчась, словно в конвульсиях, натыкаясь друг на друга, падая и катаясь по земле. И тут же под аккомпанемент кларнета и тромбона, звучавших словно старинные сакабуче и свирель, запели гимн:
Наверху, над всем этим, на колокольне, оседлав перекладину, несколько ребятишек во всю мочь раскачивали колокол, пиная его ногами. Процессия во главе со священником, который что-то гнусавил фальцетом, обошла вокруг церкви, а дьяволы, изображая муки, в которые ввергло их святое заклятье, стонущей толпой отступили перед разбрызгивавшим святую воду кропилом священника. Наконец статуя святого апостола Иакова де Компостела под потертым бархатным балдахином вновь удалилась в храм, за дверьми которого дрожало пламя свечей и светильников, и створки двери с шумом захлопнулись за ней. И тогда дьяволы, которых внутрь храма не пустили, принялись с хохотом бегать и скакать, разом превратившись из чертей в шутов, а потом разбежались по всему городу, лазая по развалинам и заглядывая в окна, грубыми голосами спрашивали, нет ли там женщин, которым пришла пора рожать. Верующие разошлись. Я остался один посреди этой печальной площади, на каменной мостовой, взрытой корнями деревьев. Росарио, которая ушла поставить свечу за выздоровление своего отца, немного погодя появилась вместе с бородатым монахом – он-то и должен был плыть дальше вместе с нами; монах представился мне как брат Педро де Энестроса. В немногих словах, медленно и поучительно, монах объяснил мне, что здесь существует своеобразный обычай выносить образ святого Иакова в день праздника тела господня, так как именно вечером этого дня образ святого Иакова был перевезен в этот город, тогда еще только зарождавшийся; и с тех пор это стало традицией. К нам подошли двое негров-музыкантов с бандолами и стали жаловаться, что в этом году все празднование свелось к салюту да процессии и, скорее всего, на следующий год они не станут в нем участвовать. И тогда я узнал, что прежде это был город, где сундуки ломились от добра и всего было вдоволь – и еды, и домашней утвари, а шкафы полны были простыней голландского полотна; но постоянные поборы, вызванные затянувшейся междоусобной войной, разорили его дворцы и поместья, а гербы опутал плющ. Те, кто мог, эмигрировали, спустив родовые поместья по дешевке. Заброшенные рисовые поля опять превратились в болота, и это породило неисчислимые бедствия. Смерть отдала дома в распоряжение насекомых и сорняков, и начали рушиться своды, потолки и рамы. И под сенью того, что некогда было богатым городом Сантьяго-де-лос-Агинальдос, возник новый город – город привидений. Рассказ миссионера заинтересовал меня, и я задумался о многочисленных городах, превращенных в руины междоусобными войнами и опустошенных чумой; но тут музыканты, приглашенные Росарио развлечь нас своей музыкой, заиграли на бандолах. И в мгновение ока их музыка отвлекла меня от моих дум. Десимы этих двух трубадуров с черными лицами рассказывали о Карле Великом, о Роланде, о епископе Турпине, о вероломстве Ганелона и о мече, который разил неверных в Ронсевальском ущелье